История Смотрителя Маяка и одного мира

P.S. Надеюсь, что границы не помешают вам продолжить успешное изучение законов того, что не зависит от суеты и недальновидности человеческих правителей».

Весь следующий дигет синтийцев Тар-Кахола отлавливали на улицах, в лавках, в переулках Тёмного города (что было, конечно, сложнее всего), выдавали предписания о нежелательности и отправляли в Мор-Кахол, где они ожидали отправки в Синт на попутных кораблях. Постепенно Мор-Кахол наводнился измученными синтийцами и птичниками, которые охраняли все сухопутные выезды, так что местные жители с изумлением замечали, что их город превращается в тюрьму, возмущённо перешёптывались по домам и пытались помочь несчастным. Но постепенно, когда в городе стали появляться моряки, которые в каждой таверне рассказывали, как народ Синта ополчился на Шестистороннее, как они насмехаются над верой в Защитника и отсталостью подданных Королевства, сочувствующих становилось всё меньше. Те же, кто слишком громко пытался доказать, что такие рассказы – провокация, попытка настроить жителей Шестистороннего против синтийцев, получали предписания явиться в Мор-Кахольскую ратушу по срочному делу, и птичники тут же любезно предлагали им свои услуги по сопровождению.

Впервые Голари Претос ждал встречи «Клуба любителей древнекахольской поэзии» с таким нетерпением. Едва последняя кофейная чашка в полутёмном зале звякнула о блюдце, он произнёс заготовленную фразу на древнекахольском, которую, применив известный шифр, можно было услышать как: «Я объявил вопрос о высылке синтийцев на Королевский Совет по Декларации, нужна поддержка». Долгое время все молчали – и, как обычно, сложно было понять, свидетельствует ли это молчание о том, что члены Клуба не успели ещё произвести сложные манипуляции с буквами, или они не знают, что ответить. Впрочем, ректор Мэлл – это Голари знал точно – наверняка с ходу прочитал его послание. Поэтому лёгкая улыбка, изгибающая губы ректора, очень тревожила Первого советника. Но первым заговорил профессор истории Тенс – сухопарый неприметный человек, похожий на цаплю. За всё время службы в Университете Голари ни разу не слышал ни одной истории, в которой был бы замешан этот человек. «Он напоминает островные страны, о которых почти никогда не сообщают в газетах, и это скорее свидетельствует в их пользу», – отмечал про себя Голари.

Изящно выстраивая строки древнекахольской элегии, Тенс сообщил следующее: «Хорошее время и хорошее дело показать, каков король». Голари обрадовался, услышав неожиданное одобрение. Если удастся наложить вето на явно незаконное решение о высылке синтийцев, не будет повода начинать войну, а если Оланзо всё же доведёт до этого, то Совет будет готов к отмене и к отстранению Оланзо от управления.

Мэлл кивнул, продолжая улыбаться, и произнёс прекрасный сонет: пока говорил Тенс, у ректора было время поработать над формой. «Да, сейчас подходящий момент требовать временного приостановления полномочий короля по Декларации. Совет может пойти на это».

От тревоги и возмущения Голари не смог быстро сложить строки ответа на древнекахольском. Несколько раз глубоко вздохнув, он усилием воли заставил свой разум сосредоточиться только на шифре. «Большой риск, отмена полномочий может быть отклонена, сейчас главное – отменить высылку и не допустить войны», – прочли члены клуба за тонкой вязью древнекахольской баллады о бедном рыцаре.

– Дорогие коллеги, я предлагаю проголосовать, что – баллада или сонет – является, по вашему мнению, наиболее аутентичной формой поэзии древнекахольского языка в его мор-кахольском наречии, – произнёс Мэлл, откидываясь на спинку своего ректорского кресла.

Этого и следовало ожидать. Голари в отчаянии огляделся: у него, второго лица Королевства, в этом тесном кругу было мало сторонников. «Они воспринимают меня как инструмент, удобный инструмент для продвижение своих идей. Моё мнение их мало интересует. Как и судьба синтийцев – в случае, если не удастся добиться ограничения полномочий короля», – подумал Голари. И в подтверждение его мыслей пять из шести рук поднялись «за сонет». Профессор опустил глаза в чашку, на дне которой ещё оставалось немного кофе. «Что ж, по крайней мере, теперь можно сосредоточиться на древнекахольской поэзии», – подумал он.

7.2 Realiora

7.2.1 Lux in tenebris47

Как только Унимо, преодолев страх, решился открыть зажмуренные глаза, чувство падения сменилось ощущением полёта. И тут же колючая, стремительная и опасная темнота набросилась на него, заставив снова прикрыть глаза. Хорошо, что тело было куда более мудрым во всём, что касалось выживания: руки Унимо крепко сжали блестящие тёмные перья, не давая ему сорваться в бушующее море, ещё до того как он успел понять, что летит в ночном штормовом небе, прижавшись к спине большой чёрной птицы. Широкие крылья едва заметными движениями настраивались на взметающие морскую воду потоки воздуха, легко скользя по его невидимым крутым горам, обрывам и перевалам, как способны только крылья океанских буревестников.

От бьющего в лицо дождевого ветра было тяжело дышать, но через некоторое время Унимо привык и смог даже оглядеться между судорожными глотками воздуха: за спиной сиял маяк, и его яркий, пронзительный луч не заслоняли и нависшие над морем серые тучи, скрывающие саму темноту. Птица уносила Унимо всё дальше от маяка – в сторону открытого моря, к Чёрным скалам.

Мысли Нимо были на удивление ясными, являлись как будто продолжением мира вокруг, при этом и видимая картина отличалась поразительной для таких условий чёткостью. Прижимаясь к птице, можно было разглядеть капли дождя или морской воды, странно застывшие на слитых в единую поверхность перьях, а вытянув шею и осторожно посмотрев вниз – увидеть белую пену бурунов на границах стремительных волновых фронтов. Как будто Унимо смотрел на бурю через стекло, находясь при этом в самом её сердце.

Мысли о том, как и зачем он вдруг оказался в небе на спине огромной птицы, если совсем недавно был на маяке с Форином, казались далёкими и несущественными, поэтому обрывались, словно прогнившие плетения старой рыбацкой сети. В какой-то момент Унимо почувствовал даже восторг от невозможности и великолепия происходящего: редко кто из людей, наблюдая за птицами, вольно парящими в небе, хоть раз не мечтал оказаться на их месте – но все попытки нарушить притяжение земли только убеждали людей в том, что их предназначение – ходить по лугам и полям, прятаться в лесах, даже взбираться в горы и перемещаться по водам, преодолевая риски и трудности, а если когда-нибудь люди и научатся летать (думал как-то Унимо, наблюдая за весенними ласточками над крышами старого Тар-Кахола) – они никогда всё-таки не смогут чувствовать то же, что птицы, для которых мир состоит из неба и украшающей его тонкой полоски земли.

В какой-то момент птица повернула влево и описала широкий круг – так, что Унимо смог увидеть свет маяка, не поворачивая головы, затем чуть снизилась, как будто двигаясь по спирали. На одном из таких витков Нимо стал вглядываться в море внизу, и от того, что он увидел, в его солнечном сплетении как будто обрушили ледяную лавину, и от неожиданности он отпустил руки, так что только благодаря умелой балансировке птицы не соскользнул с её чёрной спины в огромный водоворот, который готов был вот-вот поглотить тонущую бригантину: её фок-мачта скрывалась под водой, показываясь лишь на несколько мгновений и снова погружаясь в пенную неодолимую глубину. Унимо смотрел и смотрел, не в силах оторваться, да и птица, как будто специально, описывала всё меньшие по диаметру круги прямо над местом кораблекрушения. Нимо видел тонущий корабль, почти скрытый под водой, очень хорошо: косые паруса на гроте, порванный бурей такелаж, болтающийся на поверхности, чтобы через минуту-другую быть утянутым на дно, обломки рангоута, бесполезные нелепые пузыри парусов – всё, что было когда-то великолепно слаженным механизмом покорения морской стихии, представляло теперь груду никчёмного хлама.

Унимо не раз видел такие бригантины в порту Мор-Кахола: в Шестистороннем их часто использовали для перевозки пассажиров и почты из столицы в Морскую и Островную стороны, – и всегда его поражали изящество, лёгкость и продуманное совершенство этих кораблей. И вот теперь бригантина шла ко дну, и ничто не могло этому помешать. Причина такой судьбы была совсем рядом: в паре кабельтовых от места гибельного водоворота хищно обнажали клыки Чёрные скалы, то и дело коварно скрываемые высокими волнами. «Они разбились о Чёрные скалы, не заметили их в темноте, потому что погас маяк», – думал Унимо, и мысли его набирали скорость, как несущееся с горы колесо. «Сколько людей погибло по моей вине!» – прозвучало в его голове, когда колесо ударилось о камень на дороге и разлетелось на мелкие щепки. В то же мгновение Унимо увидел лица людей с бригантины, погибающих в бушующем море. Те из них, кого не затянула огромная воронка опустившегося на дно корабельного остова, барахтались на волнах, цеплялись за деревянные обломки и беззвучно кричали что-то, пока очередная волна не заливала их с головой. Словно обладая способностью собственным зрением приближать предметы, но не управляя ей, Унимо видел то синие руки утопленников – в тот момент, когда они, сдаваясь, безвольно выпускали обломок рея, – то обезумевшие глаза женщины, которая озиралась, видимо, в тщетной попытке отыскать своего ребёнка, то гримасу гнева бородатого старика, который тряс кулаком, по-детски грозя бесстрастному небу, – то вдруг взгляд Унимо охватывал всю картину бедствия в целом, как поле битвы после сокрушительного поражения.

За ужасом от произошедшей катастрофы мелькнула, как белая чайка в свете маяка, мысль о том, что можно попытаться спасти хотя бы пару человек – казалось, огромная птица без труда могла бы поднять их. Но как можно было сделать это, если птицу, очевидно, влекла своя сила, далёкая от сочувствия трагедии выброшенных в штормовое море людей? Осознавая нелепость своих действий, Унимо всё же наклонился ближе к голове птицы и зашептал:

– Пожалуйста, давай спасём хоть кого-то, ты ведь можешь, спустись вниз, на волны, ну пожалуйста!

Птица вскрикнула, – как показалось Унимо, сердито – и продолжала летать кругами над местом кораблекрушения, пока надежды на спасение немногих оставшихся на плаву стремительно таяли, а затем вдруг резко развернулась и полетела в сторону маяка, скользя по дорогам воздушных потоков.

Унимо не помнил, как оказался на холодном каменном полу маяка, но слишком хорошо запомнил мгновение перед тем, как открыл глаза: ему хотелось, чтобы больше никогда не пришлось этого делать. На галерее маяка ярко горели лампы, и буря, бушевавшая за стенами, казалось далёкой и ненастоящей. Смотритель сидел на подоконнике в наброшенном на плечи мокром рыбацком плаще, и лицо его не выражало никаких чувств.

– Там… корабль… может быть, можно их спасти… надо попытаться, – с трудом проговорил Унимо, приподнимаясь с пола и держась руками за стену.

– Ты сам знаешь, что это бесполезно, – сердито сказал Форин. – Отвратительно и неразумно делать что-то только для того, чтобы оправдать самого себя.

Не в силах больше говорить, Унимо заплакал, спрятав голову в руках. Весь мир обрушился на него, не оставляя ни глотка воздуха – потому что такие, как он, не должны дышать. Лампы стали как будто более тусклыми, а темнота из углов словно обрела форму и протянула свои чёрные руки к шее Унимо, который и не думал сопротивляться.

Вдруг все лампы маяка ярко вспыхнули разом, а перед глазами Нимо увидел недовольное лицо Смотрителя.

– Что ты задумал? Я хочу, чтобы ты немедленно прекратил, – раздражённо произнёс Форин.

– Но ведь я… я убил всех этих людей. Я не могу жить, – всхлипывая, ответил Унимо.

Лицо Смотрителя мгновенно стало серьёзным и обеспокоенным. Шторм начинал стихать, и сквозь обрывки облаков показывалась ярко-жёлтая луна, вступая в соревнование с ровным светом маяка за господство на небе.

– Глупости. Конечно, можешь, – сказал Форин. – Я хотел показать тебе, что для меня важно, чтобы маяк горел каждую ночь. Но поскольку тебе это пока трудно понять, пришлось показать, что могло бы быть, если бы здесь ходили корабли.

Унимо поднял заплаканное лицо.

– Могло бы быть? – медленно переспросил он, чувствуя, что его мысли снова переплетаются, путаются и обрываются, как старые нитки.

Но Смотритель всегда был очень точен со словами. Поэтому «могло бы» означало только «могло бы».

– Ты слышал, – произнёс Форин, отворачиваясь и смотря в окно.

– То есть… ничего этого – погибшего корабля, тонущих людей – на самом деле не было? – спросил Унимо.

Смотритель повернулся к нему, с выражением досады на лице, и раздражённо произнёс:

– Я показал тебе то, что могло бы быть, в то время как погас маяк, если бы здесь проходили корабли.

Ум-Тенебри чувствовал себя преданным, обманутым, маленьким и беспомощным – и в то же время неведомый ранее гнев наполнил его мысли.

– Но это чудовищно жестоко! – воскликнул Унимо. – Ведь я подумал, что всё это на самом деле, что по моей вине эти люди погибли! Как вы могли так поступить! Я не заслужил такого! Мне говорили, что вы великий человек – может, это и так, но теперь я вижу, что вы такой же, как они все, как капитан Просперо, как Флейтист, ничем не лучше…

Форин соскользнул с подоконника и теперь стоял напротив Унимо, с любопытством разглядывая мальчишку своими тяжёлыми мертвенно-неподвижными глазами. Мало кто мог выдержать этот взгляд, но Унимо решил не сдаваться, даже когда в его голове что-то задрожало от напряжения, как стекло, которое вот-вот разобьётся. Внезапно всё закончилось: Форин отвёл взгляд и криво улыбнулся, как будто признавая бессмысленность этой неравной дуэли.

– Ладно, раз уж ты настолько хорош, что можешь кричать на меня в реальнейшем, то я немного поговорю с тобой, – с усмешкой сказал Смотритель. – Здесь между «могло бы быть» и «было» нет разницы. Как и в реальном, впрочем, но люди предпочитают этого не замечать. Если бы здесь проходил корабль, твоя небрежность могла бы его погубить – только это я и хотел сказать. И в этом нет ни капли неправды. Потому что в реальнейшем ложь невозможна. Но признаю, что, действуя под влиянием гнева, я действительно хотел, чтобы ты страдал, думая, что стал причиной гибели этих людей. И я не буду удивлён, если ты решишь, что не можешь позволить так с собой обращаться, и уйдёшь с маяка навсегда.

Унимо ничего не ответил, только нащупал за спиной каменную стену и осторожно опустился по ней на пол. Он слышал, как вскрикивают за стенами галереи чайки, и ночной полёт над Чёрными скалами, казалось, был уже давным-давно. Море умиротворяюще шумело за стеной, убаюкивая, успокаивая.

Сквозь полуприкрытые глаза Унимо видел, как Смотритель проверяет лампы, как протирает линзу, садится на табурет, согнувшись, как обычно, и его долговязая фигура в тёмных одеждах, действительно, была похожа на странную, выброшенную порывом ветра на скалы, морскую птицу. Это мгновение длилось и длилось, казалось, что уже должен был наступил рассвет, но небеса за окнами галереи маяка всё ещё оставались тёмными.

– Я больше не буду засыпать, когда горят лампы маяка, – пообещал Унимо.

Форин приподнял голову и рассеянно кивнул:

– Хорошо. «Постараюсь не засыпать», в реальнейшем лучше говорить так.

В его голосе не было ни капли гнева или раздражения, что ещё дальше отодвигало в прошлое полёт над Чёрными скалами.

– Форин, где мы? – тихо спросил Нимо.

Смотритель залил ещё немного масла в лампы – его движения казались медленными, как под водой, – и сказал:

– Я бы назвал это миром без представлений других о том, как он должен выглядеть.

Унимо очень старался понять, но смысл сказанного ускользал от него, как серебристые хвосты речных рыб, легко исчезающие в иле. Сознание становилось вязким, кисельным, но то, что он хотел знать, манило блесной и не давало ему замолкнуть.

– Это мир, в котором есть магия, да?

Смотритель вздохнул и на пару секунд прикрыл глаза.

– Да, что-то вроде того.

В то же мгновение в ушах Унимо застучало – ему показалось, что буря разыгралась с новой силой. Было сложно дышать, как будто кто-то с каждым вздохом всё больше вдавливал рёбра в податливые лёгкие, глаза слепило, хотя яркого света не было.

Тяжело дыша, Нимо в панике огляделся: ничего не поменялось, он по-прежнему был на маяке. Но его охватил безумный, непонятный всепоглощающий страх. Отчего-то он вспомнил один вечер в детстве, когда отец рассказывал ему о бесконечности Вселенной. И тогда маленький Нимо спросил: «Но ведь всё когда-то кончается, верно? Тогда как Вселенная может быть бесконечной? Если люди есть и на других звёздах, как ты говоришь, они все тоже умрут, рано или поздно. И что тогда?» Отец стал говорить о том, что бесконечность есть в каждом мгновении и это можно сравнить с тем, что было до нашего рождения и будет после нашей смерти, – всё то, что можно сказать на это не по годам развитому, но всё-таки ребёнку. Унимо впервые тогда почувствовал, что отец чего-то и сам не знает. И боится, но гонит этот страх от себя, как и каждый, кто когда-то родился. «Ты понял?» – спросил тогда отец, и Нимо кивнул, хотя он прослушал половину того, что ему говорили, представляя, как люди на разных звёздах – такие, как подданные Шестистороннего, или совсем другие, рождаются и умирают, рождаются и умирают, но рано или поздно заканчиваются – и наступает ничего. То, из чего ничего не появляется. Конец всему. Там, где заканчиваются мысли и мечты. Там, где нет ничего важного.

Той далёкой ночью Унимо не смог заснуть, но не стал, как обычно, звать маму. Он просто лежал и наблюдал, как слёзы катятся по его щёкам, инородные и страшные на застывшем детском лице.

С удивлением Нимо заметил, что слёзы действительно катятся по его лицу – уже который раз за вечер. «Это просто детские страхи, – думал он. – Довольно глупо так вести себя, всё это не на самом деле!» Но мысли никак не хотели успокаиваться, тянули его в самые грустные воспоминания, как утопленника – сапоги. Его обычные, ничем не примечательные детские страхи были достаточно глубоки, чтобы утопить его. Не было сил выплывать, силы нужны были, чтобы дышать под водой…

– Вот это реальнейшее. Нравится? Я просто убрал из твоего мира своё желание того, чтобы ты успокоился, – раздался откуда-то сверху, – видимо, оттуда, где ходят корабли, не зная, что на дне лежат их погибшие собратья, – голос Смотрителя.

– Лучше уж так, – упрямо сказал Унимо, хотя его голос звучал на редкость жалко, а в груди по-прежнему всё болело. – Научите меня жить здесь. Пожалуйста.

Форин хмыкнул, вытащил мальчишку из какой-то тёмной мутной лужи, в которой тот решил себя утопить, и усадил на табурет.

– Сейчас ты не можешь нормально думать – ну, знаешь, взвешивать все за и против. Как это обычно делают. Так что давай поговорим завтра, когда ты отдохнёшь, – сказал Смотритель и добавил, экономно предупреждая попытку возражения: – Я хочу, чтобы ты выспался и подумал о своём решении, когда в голове у тебя прояснится.

Унимо кивнул. Слова возражения застряли у него в голове, губы не слушались. Он подумал, что, действительно, самое время поспать – тем более что за высокими окнами галереи уже занимался пурпурный морской рассвет – прекрасный, очищенный страданием перенесённой ночной бури.

Ум-Тенебри встал и осторожно, держась за скользкие от утренней росы камни стены, пошёл к выходу. Но у самой лестницы он обернулся и спросил:

– А это очень сложно, превращаться в такую птицу?

Смотритель покачал головой, но его бледные губы, напоминающие тонкую серую бумагу осиных гнёзд, с тихим шелестом растянулись в почти настоящую улыбку.

Унимо плохо помнил, как заснул – но проспал без снов до вечера следующего дня, а после пробуждения чувствовал себя ужасно. Хуже всего была голова, которая, казалось, от любого звука или движения кусалась, словно загнанная в нору лиса.

Нимо с трудом вышел из комнаты приготовить себе чай – надо ведь было с чего-то начинать жить. Трикс был в очередной «депрессии» и не отвечал ни на один жест, сидел неподвижно, мрачно уставившись на гаснущего в ладонях моря светлячка дня. Не имея никаких сил, чтобы пытаться разговорить мрачного немого (хотя обычно, когда это наконец удавалось, Трикс немного выныривал из той осязаемой темноты, в которую, казалось, был погружён в такие периоды), Унимо стал просто ждать Смотрителя, чтобы сказать ему о своём решении. То есть, конечно, не просто ждать, а очень волноваться.

«Я подумал», – сказал Ум-Тенебри, как только Форин спустился с галереи маяка и зашёл в гостиную со своим обычным отсутствующим видом. Смотритель молча остановил взгляд на Унимо, словно едва узнавая его. «И я хочу стать вашим учеником в реальнейшем», – произнёс Нимо, стараясь, чтобы его голос звучал с той уверенностью, которую он, на самом деле, не испытывал. Форин только кивнул.

И уже вечером впервые отправился в реальнейшее вместе со своим учеником.

– Мне придётся рассказать тебе правила, – произнёс Смотритель, как всегда, с аккуратной точностью зажигая лампы на маяке, одну за одной, – соблюдение которых обеспечит тебе большую вероятность безопасности, чем несоблюдение.

Унимо серьёзно кивнул. Теперь, когда он стал настоящим учеником Форина, всё, что говорил Смотритель, приобретало особое значение.

– Прежде всего, в реальнейшем слова значат больше, чем в реальном. Так что не трать их без необходимости и тщательно подбирай. Слова могут изменить то, что вокруг. Хотя для этого нужна большая сила, которой у тебя пока нет. Совсем нельзя говорить неправду в реальнейшем. Хуже будет всем и всему, но, в первую очередь, тебе. И таким образом, который ты даже не сможешь представить. Если не уверен, лучше молчи. Впрочем, если не сомневаешься – тоже. Пока ты со мной, тебе ничего не угрожает. Если будешь один – делай так, как считаешь нужным, и всё время помни о том, кто ты и что для тебя важно, чтобы не потеряться. В остальном разберёшься сам. Да, реальнейшее непредсказуемо, поэтому я не могу гарантировать тебе, что ты вернёшься. Учти это, пока не поздно. Есть вопросы? – Смотритель говорил с трудом, как обычно, когда приходилось что-то объяснять и вообще много говорить. Так что Унимо хотел даже удержаться от вопросов – но не смог.

– Да! Как идёт время в реальнейшем? Все ли люди могут туда попасть? Можно превратиться в любое животное? Почему люди не живут всё время в реальнейшем? Можно ли там умереть?..

Форин недовольно нахмурился и запротестовал:

– Стоп-стоп, слишком много. Придётся решить так: каждый день ты можешь задать не больше трёх вопросов.

– Но почему… – начал было Нимо, и тут же прикусил язык.

– «Но почему» что? – вкрадчиво поинтересовался Смотритель.

– Ммм… ничего, учитель. Я подумаю над вопросами, – улыбнулся Нимо.

Форин кивнул, и Унимо взял Смотрителя за протянутую руку, уже зная, что последует: темнота, ощущение падения, несколько раз придётся открывать глаза, чтобы оказаться там, где ты ни в чём не уверен.

Вокруг была та же галерея маяка: мягко сияли лампы, воздух, наполненный морской влагой, нежно обнимал всех живых существ редким на море лёгким тёплым ветром, первые звёзды зажигались небесными смотрителями.

– Не обольщайся, это не твоё реальнейшее – это я хочу, чтобы ты немного привык, – послышался насмешливый голос Форина. Ничуть не изменившись внешне, в реальнейшем он выглядел совсем по-другому. Наверное, сила, которой Смотритель обладал здесь, отражалась в его глазах, движениях, в его словах и в его молчании – или в глазах того, кто на него смотрел.

Унимо притих и восхищённо оглядывался вокруг: впервые он находился в этом странном мире по собственной воле. Это было так волшебно, что дух захватывало.

– А мы не можем взять с собой Трикса? – вдруг спросил Нимо, не жалея, что потратил один из трёх драгоценных вопросов. Он подумал, что немой мог бы почувствовать себя лучше здесь. А может, он и не был бы немым в реальнейшем – кто знает?

Форин посмотрел на своего ученика внимательно и сказал:

– Трикс не может быть здесь, потому что он не настоящий, – и, не обращая внимания на округлившиеся от ужаса глаза своего ученика, продолжил: – Трикса выдумал мой учитель, чтобы объяснить мне, что чувствуют люди в тех или иных ситуациях. А потом, когда я научился, мне показалось удобным иметь возможность отделить самые отвлекающие состояния и передать их кому-то другому.

Признание Смотрителя мгновенно выбило Унимо из того состояния умиротворения, в котором он оказался не по своей воле. Вся история знакомства и – как ему казалось – дружбы со странным немым обитателем маяка пронеслась в голове Ум-Тенебри. Он не мог поверить, что Трикс был ненастоящим. Но то, что в реальнейшем нельзя говорить неправду, Нимо тоже запомнил очень хорошо. Да и зачем Смотрителю было выдумывать такое? Постепенно мелкие детали поведения Трикса, преподносимые памятью, складывались в картину – подтверждение слов Форина. Было так горько, как будто Унимо потерял близкого человека. Никак не удавалось принять в качестве действующего образа Трикса – вместилище человеческих чувств Смотрителя. Но, видимо, так оно и было.