Похождения Гекльберри Финна

– А между тем тут нет ни малейшей ругани: он только спрашивает тебя, умеешь ли ты говорить по-французски.

– Отчего же он не скажет этого по-человечески?

– Он так именно и говорит, но у него так уж выходит по-французски.

– Это до чрезвычайности смешно и глупо. Я не хочу даже и слышать о таких безрассудствах. Тут нет ни капельки здравого смысла.

– Послушай, однако, Джим, разве кошка говорит по-нашему?

– Нет, не говорит.

– Ну, а корова?

– Тоже нет.

– Ну, а кошка умеет говорить по-коровьи, или же корова по-кошачьи?

– Нет, не умеет.

– Надеюсь, ты находишь естественным и законным, что они говорят на разных языках и не наказывают друг друга?

– Разумеется, нахожу.

– Ведь точно так же естественно и законно для кошки и коровы говорить не по-нашему.

– Положим, что так.

– В таком случае, отчего ты не находишь естественным и законным для француза говорить не по-нашему? Ответь-ка мне на это, любезнейший.

– Позвольте вас спросить, Гек, разве кошка человек?

– Нет.

– В таком случае, зачем же она станет говорить по-человечески? Точно так же корова ведь не человек и не кошка.

– Это само собою разумеется.

– Ну, значит, ей незачем говорить по-человечески или по-кошачьи. Иное дело француз: он ведь человек?

– Да.

– В таком случае, отчего же он, распроклятый, не говорит по-человечески? Потрудитесь-ка ответить на этот вопрос!

Видя, что негра все равно не переспоришь, я не стал тратить попусту слов и замолчал.

Глава XV

Гек теряет из виду плот. – В тумане. – Сонный негр. – Гек разыски вает плот. – Грешно дурачить человека.

Мы рассчитывали ночи через три прибыть в Каир, на границе Иллинойского штата, где в Миссисипи впадает река Огайо, до которой нам именно и хотелось добраться. Мы хотели продать там плот, пересесть на пароход и подняться вверх по Огайо, в так называемые свободные штаты, где нам не угрожали уже никакие неприятности.

На вторую ночь поднялся страшный туман, и мы, не желая наткнуться на что-нибудь, направились к ближайшей буксирной косе, чтобы привязать там свой плот. Я сел в челнок и поехал вперед с причалом, но на песчаной косе не оказалось ни одного порядочного дерева. Там росли все только какие-то прутики. Я обмотал веревку вокруг одного из них, находившегося как раз на оконечности песчаной косы, но течение было там очень сильное, и плот пронесся мимо с такой быстротой, что вырвал деревце с корнями и увлек его с собою. Дымка тумана тотчас же окутала плот. Я до такой степени смутился и перепугался, что с полминуты простоял в каком-то оцепенении, а тем временем плот успел уже совершенно скрыться из виду. Туман был до того густой, что в двадцати шагах нельзя было ничего разобрать. Прыгнув в челн, я сейчас же бросился к корме и, схватившись за весло, постарался дать челну ход назад. Челн, однако, мне не повиновался, на что имел полное основание, так как я второпях забыл его отвязать. Поспешно вскочив, я бросился отвязывать челн, но был в таком возбуждении, что руки у меня тряслись до того, что я с трудом был в состоянии развязать узел.

Как только наконец челн мой тронулся, я пустился в погоню за плотом, держась вдоль песчаной косы и усердно работая веслами. Это было в сущности очень удобно, но, к сожалению, коса тянулась всего лишь саженей на шестьдесят, а миновав ее, я сейчас же врезался в густую массу белого тумана, где не было ни малейшей возможности различить что-либо перед собой или же по сторонам. И зрячий, и слепой оказались бы там в совершенно одинаковом положении.

Сообразив это, я решил, что будет благоразумнее всего положить весла: в противном случае я рисковал наткнуться на мель, песчаную косу или на что-нибудь подобное. Мне приходилось сидеть смирно и плыть по течению, а в таком положении, в каком я находился, чрезвычайно неприятно сидеть сложа руки. По пятно, что я пытался перекликаться с Джимом и прислушиваться к его откликам. Случалось по временам, что до меня доносились откуда-то словно очень далекие отголоски, и ко мне возвращалась опять бодрость духа. Я опять хватался за весла и разгонял челнок так, что он мчался стрелой. В то же время я внимательно прислушивался, но когда снова доходил до меня отклик, я каждый раз убеждался, что плыву не к нему, а вправо или же влево от него. При таких обстоятельствах я, несмотря на все свои усилия, не нагонял плота, так как шел зигзагами, тогда как он плыл все время прямо вперед. Мне приходило в голову, что дурень Джим сделал бы очень хорошо, если бы догадался бить все время в железную сковороду. Этого он, однако, не сделал, а меня особенно смущали промежутки между откликами. Мужественно работая веслами, я дошел наконец до того, что услышал от клики позади себя. Тут уже я пришел окончательно в недоумение; одно из двух: или это кричал не Джим, а кто-нибудь другой, или же я с челноком описал полный оборот.

Положив весла, я опять услышал возглас, раздавшийся позади меня, но опять уже с другого места; каждый раз он менял свое направление, но тем не менее я добросовестно на него отвечал до тех пор, пока, наконец, он не стал раздаваться впереди меня, и я сообразил, что течение повернуло мой челнок опять куда следовало. Я, значит, держался надлежащего курса, если только перекликался с Джимом, а не с кем-нибудь другим. Узнать его голос в тумане я, разумеется, не мог, так как туман обладает способностью страшно изменять видимые формы и звуки.

Мы продолжали обмениваться окликами, а через минуту я чуть не налетел на крутой берег, на котором виднелись неясные очертания громадных деревьев. Течение отбросило меня влево и с ревом помчалось мимо, сквозь группу деревьев, росших прямо из воды; через секунду или две все вокруг уже снова было окутано непроницаемой завесой белого тумана, в ко тором замирают все звуки. Я сидел совершенно тихо в своем челноке, прислушиваясь к биению собственного сердца и задерживая дыхание чуть ли не до тех пор, пока сосчитал целую сотню ударов сердца.

Тогда я отказался от дальнейших попыток что-нибудь услышать и сообразил, в каком именно положении находились дела: крутой берег, мимо которого я плыл, принадлежал острову, который Джим, без сомнения, обогнул с другой стороны; он не представлял ни малейшего сходства с песчаной косой, которую можно обогнуть в десять минут; на нем рос настоящий большой лес, который встречается лишь на островах приличных размеров. Такой остров мог иметь в длину миль пять или шесть при ширине более полумили.

Приблизительно с четверть часа я совершенно смирно сидел в лодке, насторожив уши. Течением несло меня прямо, со скоростью четырех или пяти миль в час, но это не могло мне даже прийти в голову. Напротив того, кажется, будто бы лодка стоит неподвижно на воде, и если на мгновенье увидишь мелькнувшее мимо дерево, то это вовсе не вызывает мысли, как быстро плывешь сам, а напротив того, невольно задерживаешь дыхание и думаешь: куда это так скоро умчалось дерево! Тому, кто не представляет себе, до какой степени тоскливо и одиноко чувствует себя человек в таком тумане, особенно же в ночную пору, я посоветовал бы проверить это самому, путем личного опыта.

Затем, приблизительно с полчаса, я временами по давал голос; под конец до меня стали доноситься издали отклики; я пробовал направляться на них, но мне это не удавалось. Я немедленно сообразил, что попал в место, изрезанное косами и бухтами. Мне случалось смутно различать такие косы по обе стороны моего челнока; иногда они сходились так близко, что между ними оставался едва лишь узкий проход, иногда же я только догадывался об их присутствии по шороху и шуршанию, с которым речные волны разбивались о валежник и прибрежные кусты. Пробираясь в настоящем лабиринте, я перестал наконец опять слышать отклики, и если временами пытался подавать голос, то делал это исключительно для успокоения совести и с целью несколько развлечься, так как чувствовал себя в гораздо худшем положении, чем когда товарищи завязывали мне глаза во время игры в жмурки. В тумане звук значительно меняет свое направление, словно отражаясь и переходя с места на место.

Мне приходилось четыре или пять раз поспешно отталкиваться от берега, чтобы не наскочить на встречавшиеся маленькие островки; надо полагать, что и плот наталкивался по временам на берег, так как в противном случае он успел бы уйти от меня так далеко, что утратилась бы всякая возможность услышать с него отклик. Не подлежало, однако, сомнению, что он плыл все-таки скорее моей лодки.

С течением времени лодка моя вышла опять на открытое место, но я не слышал более откликов и не видел никакого сигнала. Я решил, что Джим наскочил, вероятно, в тумане на какое-нибудь дерево, росшее в воде, причем плот его разбился и он сам, быть может, утонул. Я к тому времени до такой степени утомился, что вынужден был лечь на дно челнока и отказаться от дальнейшей борьбы с судьбой. Я не имел намерения засыпать, но меня так клонило ко сну, что я не мог удержаться и решился на минутку вздремнуть.

Я спал, должно быть, значительно больше одной минутки, так как, проснувшись, увидел ярко сиявшие на небе звезды; туман совершенно уже рассеялся, и челнок мой плыл кормою вперед по широкой, могучей реке. Я не сразу сообразил, где именно нахожусь; мне казалось, что я все еще сплю, и когда я начал вспоминать то, что со мной случилось, эти воспоминания как будто воскресали из бездны давно прошедшего.

Река была здесь чудовищной ширины, и по обеим ее берегам тянулся, сколько я мог различить при свете звезд, непрерывной стеной высокий густой лес. Всматриваясь вниз по течению, я заметил на воде маленькое черное пятнышко и пустился за ним в погоню. По дойдя к нему ближе, я убедился, что это была пара бревен, связанных вместе. Зато я увидел вдали другое пятнышко, тоже обманувшее мои ожидания, и наконец третье, оказавшееся нашим плотом, который я так долго разыскивал.

Нагнав плот, я убедился, что Джим спит сидя, опустив голову на колени и придерживая рукою кормовое весло. Другое весло было сломано, и весь плот покрыт листьями, мелкими ветвями и грязью. Несомненно, ему пришлось выдержать трудное плавание. Я пристал к плоту под самым носом Джима и, плотно привязав лодку, принялся зевать и потягиваться, причем задел негра слегка кулаком по носу, и спросил его:

– Эй, Джим! Скажи на милость, долго я спал? Отчего ты не разбудил меня раньше?

– Праведный Боже! Неужели это вы, Гек! Так вы, значит, не умерли? Не утонули? Значит, вы вернулись опять? Нет, это было бы слишком уж хорошо! Позвольте мне поглядеть на вас и пощупать, действи тельно ли это вы? Нет, вы и в самом деле не умерли! Вы вернулись назад в добром здравии! Да! Это тот самый прежний Гек! Ей-богу, тот самый! Как это только Господь вас спас!

– Что с тобой, Джим? Уж не напился ли ты пьян?

– Я!.. Напился пьян!.. Да разве здесь можно на питься!.. Разве здесь поднесет кто-нибудь чарочку бед ному негру?!

– Так чего же ты порешь такую чушь?

– Я-то… порю чушь?!

– Ну, да! Отчего ты рассказываешь о моем воз вращении и мелешь всякий вздор, как если бы я и в самом деле пропадал с плота!

– Гек! Гек Финн! Взгляните мне в глаза! Прямо в глаза!.. Ну, теперь скажите мне, разве вы не уезжали прочь на лодке?

– Уезжал! На лодке?! Не понимаю, право, что ты хочешь этим сказать? Я никогда не отлучался с плота! Мне ведь и некуда было даже отлучаться!

– Послушайте, Гек! Тут что-то такое неладно. Сам ли я говорю с вами? А если нет, то куда же я девался? Кто я такой и что со мною творится? Вот что именно мне и хотелось бы разузнать!

– Мне кажется, что ты, Джим, так и остался Джимом! Это для меня не подлежит ни малейшему сомнению, хоть ты и несешь околесицу.

– Мне очень важно знать, я ли тут с вами или не я? Отвечайте мне, по крайней мере, хоть на этот вопрос! Брали ли вы причал от плота на лодку, чтобы привязать плот возле косы?

– Мне и в голову это не приходило! Какая там коса! Я никакой косы не видел!

– Вы не видели песчаной косы, поросшей молодыми хлопковыми деревьями?! Припомните хорошенько! Причал еще отвязался, и плот уплыл вниз по реке, а вы с лодкой остались в тумане!

– В каком тумане?!

– В самом что ни на есть настоящем тумане! В нем не было видно ни зги, как если бы человеку глаза выкололи! Разве вы не кричали и я не откликался вам до тех пор, пока мы не заблудились между островами? То есть заблудился, собственно говоря, один из нас, но другой был тоже не в лучшем положении, так как не знал, где именно находится. Ведь меня же и самого не раз наносило течением на острова, так что я чуть не утонул вместе с плотом. Ведь все эти ужасы, милейший мой Гек, происходили на самом деле? Прошу вас ответить на это!

– Ну, знаешь, Джим, то, что ты говоришь, превышает мое понимание. Я не видел ни тумана, ни островов, а про ужасы, которые ты рассказываешь, я знать не знаю, ведать не ведаю! Помнится, я сидел здесь целую ночь и беседовал с тобою до тех пор, пока ты минут десять тому назад не заснул. Я тоже последовал твоему примеру. Ты не мог за это время напиться пьяным, а потому, без сомнения, видел все эти страхи во сне.

– Да разве можно в какие-нибудь десять минут видеть во сне такую уйму разных приключений?

– А, все-таки ты видел их во сне, потому что на самом деле их не было!

– Однако же, Гек, мне вспоминается все это так же ясно, как…

– Как бы ясно тебе это ни было, а все же это один только обман сновидения. Мне ведь как нельзя лучше известно, что я все время был здесь с тобой!

Джим минут пять ничего не говорил, но в это время, очевидно, предавался глубоким размышлениям, а затем объявил мне:

– Да! Приняв все во внимание, я думаю теперь и сам, Гек, что мне все это привиделось во сне. Съешь, однако, пес моих кошек, если мне случалось когда-либо видеть сон, который так глубоко врезался в мою память. Поверишь ли, я и теперь чувствую себя совершенно разбитым. И все из-за этого проклятого сна, из-за которого я натерпелся столько страха!

– Меня это, впрочем, нисколько не изумляет, по тому что во сне можно устать иной раз хуже, чем наяву. Во всяком случае, твой сон был, вероятно, очень интересен! Расскажи мне его, Джим, по порядку.

Джим принялся рассказывать почти совершенно так, как все происходило на самом деле, но все-таки приукрасив кое-где в значительной степени. Затем он объявил, что этот сон ниспослан нам в предостережение и что поэтому его необходимо истолковать надлежащим образом. Первая песчаная коса, у которой мы хотели привязать свой плот, знаменует собою человека, расположенного сделать нам добро; сильное течение, которое нас оттуда унесло, – другой человек, который этому помешает; отклики обозначают предостережения, которые время от времени будут доходить до нас. Если мы не постараемся понять их как следует, они не спасут от беды, но, напротив, вовлекут в нее; множество песчаных кос и островов, встречавшихся нам потом в пути, означают столкновения со сварливыми людьми и разными негодяями; но если мы будем заниматься своим делом, не ввязываясь в ссору, и не станем никого дразнить, то благополучно проплывем дальше, выберемся из тумана на широкую, большую реку, то есть попадем в свободные штаты, где избавимся от всех напастей и неприятностей.

После моего прибытия на плот небо заволокло тучами, так что порядочно стемнело. Теперь начало опять проясняться.

– Ну, что же! Ты, Джим, истолковал и объяснил все как следует! Скажи только, что именно должно значить все это, – спросил я, указывая на листья, древесные ветви, грязь, покрывавшую плот, а также на сломанное кормовое весло. Все это можно было видеть теперь совершенно хорошо и ясно. Джим взглянул сперва на этот сор, потом на меня, а затем опять на сор; представление о сне врезалось до такой степени крепко в голову негра, что нельзя было сразу от него отрешиться и вернуть все факты обратно на подобающие места. Когда, наконец, ему удалось благополучно закончить эту умственную работу, он пристально взглянул на меня и даже не улыбаясь ответил:

– Вы хотите знать, что это все означает? Я вам сейчас это скажу. Когда я совсем утомился от работы, охрип от крика и под конец заснул, мое сердце надрывалось от того, что вы пропали без вести, и мне стало совершенно безразлично, что станется со мною и плотом. Когда я проснулся и увидел, что вы вернулись здравы и невредимы, я так обрадовался, что слезы выступили у меня на глазах. Я мог бы, кажется, упасть перед вами на колени и расцеловать ваши ноги. Между тем у вас не было иной мысли, как только о том, чтобы одурачить старого Джима, заставить его принять ложь за истину. Вот это-то и есть, можно сказать, сор! Он означает собою душевное состояние людей, которые бросают грязь на голову своих друзей, чтобы их обмануть и одурачить.

Затем он не торопясь встал, направился к шалашу и вошел туда, не прибавив больше ни единого слова. Впрочем, уже и того, что он сказал, было для меня вполне достаточно; я чувствовал себя до такой степени низким и гадким существом, что, кажется, готов был целовать ноги этому негру для того, чтобы он взял назад только что сказанные им слова.

Лишь по прошествии четверти часа я собрался в достаточной степени с духом, чтобы войти, в свою очередь, в шалаш и смиренно просить извинения у негра; я сделал это – и никогда потом в этом не раскаивался. Я перестал после того дурачить Джима и так бессовестно над ним подшучивать. Я не позволил бы себе, впрочем, выкинуть и последней, только что рассказанной шутки, если бы знал, что он примет ее так близко к сердцу.

Глава XVI

Ожидание. – Город Каир. – Наглая ложь. – При деньгах. – Каир остал ся позади. – Плывем к берегу.

Мы проспали почти весь день, а ночью тронулись опять в путь, немного позади чудовищно длинного плота, производившего впечатление целой вереницы плотов, соединенных вместе. На каждом его конце имелось четыре длиннейших весла, а потому мы ре шили, что на плоту должно находиться по крайней мере человек тридцать. Там стояло пять больших шалашей на приличном расстоянии друг от друга, на самой середине был разведен большой костер, а по обоим концам подымались высокие флагштоки. Такой плот производил действительно грандиозное впечатление. Быть судовщиком на столь величественном плоту могло доставить человеку большое удовольствие, как казалось мне в первое время. Нас отнесло течением в громадную бухту; небо покрылось густыми тучами, и, несмотря на ночное время, в воздухе ощущалась удушливая жара. Река была очень широка и казалась огороженной по обе стороны, словно стеною, девственным лесом, в котором нельзя было подметить никакой прогалинки или же огонька. Мы с Джимом толковали про Каир и спрашивали себя: узнаем ли его, когда к нему подплывем? Я говорил, что навряд ли узнаем, так как весь город состоит, по слухам, из дюжины домов; если оконные ставни будут закрыты, то можно легко проплыть мимо подобного города, совершенно его не заметив. Джим возразил, что там сходятся вместе две большие реки; уже по этому можно будет узнать, что мы доплыли до места. Я возразил, что мы, пожалуй, вообразим, будто прошли мимо острова и вышли в прежнюю реку. Это возражение смутило не только Джима, но и меня самого. Весь вопрос заключался в том, как теперь поступить? Я предложил отправиться на челноке к берегу тотчас же, как только увидим там огонек, и рассказать, что папаша плывет за нами на плоскодонной торговой шняве, – что он еще новичок в этом деле и желает знать, далеко ли отсюда до Каира? Мысль эта очень понравилась Джиму, а потому мы остановились на ней и принялись с наслаждением курить сигары, поглядывая, не появится ли где-нибудь на берегу огонек.

Нам теперь делать положительно было нечего, над лежало только пристально следить за левым берегом реки, чтобы как-нибудь не проплыть мимо Каира. Джим уверял, что ни под каким видом не пропустит этого города, так как, увидев его, немедленно же превратится в свободного человека. Напротив, про глядев Каир, он оказался бы опять в невольничьей стране, без всякой надежды на освобождение. Не удивительно, если негр ежеминутно вскакивал и говорил:

– Вот и город!

Каждый раз оказывалось, что он ошибался: его вводил в заблуждение какой-нибудь светляк или же мерцающий свет гнилого дерева. Поэтому Джим садился опять на прежнее место и принимался пристально наблюдать за берегом. Он говорил, что такая близость к свободе вызывает у него во всем теле лихорадочную дрожь. Смею уверить, что меня самого била подобная же лихорадка, когда я слушал его речи, так как и у меня тоже явилась мысль, что Джим очутился теперь почти уже на свободе. Если спросить теперь, по чьей вине это случилось, то пришлось бы ответить: по моей! Сознание это лежало у меня на совести тяжелым гнетом, от которого я никак не мог освободиться. Оно смущало меня до такой степени, что я не мог усидеть на месте. Никогда еще до тех пор не представлялась мне до такой степени ясно вся мерзость моих поступков, но теперь я ее сознавал, и как нельзя более отчетливо: она стояла у меня перед глазами и пронзала, если можно так выразиться, мое сердце. Я пытался оправдаться перед самим собою, ссылаясь на то, что не сманивал Джима бежать от законной его владелицы, но эта попытка оказывалась во мне тщетной, так как пробудившаяся во мне со весть неумолчно твердила: «Но ведь ты же знал, что он беглый негр? Ничто не мешало тебе приплыть на челноке к берегу и подать надлежащее заявление». Против этого нельзя было ничего возразить; я оказывался кругом виноватым и никак не мог оправдаться в собственных моих глазах; совесть твердила мне: «Что тебе сделала дурного мисс Ватсон и чего ради позволяешь ты ее негру убежать, когда тебе стоит сказать только слово, чтобы его задержали и возвратили ей по принадлежности? В чем провинилась перед тобою эта несчастная старушка, и за что поступаешь ты с ней так подло? Она ведь старалась обучить тебя грамоте и приличным манерам; она старалась быть для тебя полезной, насколько могла и умела. Вот как она поступала с тобою!»

Я чувствовал себя таким гадким и скверным человеком, что в эту минуту встретил бы, кажется, смерть как желанную избавительницу; я ходил взад и вперед по плоту, ругая себя на чем свет стоит и чуть не сталкиваясь ежеминутно с Джимом, который тоже ходил взад и вперед, не будучи в состоянии усидеть на месте. Каждый раз, когда он подпрыгивал и вскрикивал: «Вот Каир!» – я испытывал такое ощущение, будто меня ударили ножом, и думал, что умру с горя, если это окажется и в самом деле Каир.

В то время, когда я молча рассуждал сам с собою, Джим разговаривал вслух: он заявлял, что, прибыв в свободный штат, сейчас же начнет копить деньги и не позволит себе промотать даже единого цента. Со брав достаточную для того сумму, он выкупит свою жену, которая теперь принадлежит хозяину фермы, по соседству с местечком, где жила мисс Ватсон до пере езда в Питерсбург. Затем оба они станут работать, чтобы выкупить из неволи обоих своих детей; если хозяин откажется их продать, то они подговорят какого-нибудь аболициониста, который за деньги согласится украсть детей и вернуть их родителям.

Кровь застывала у меня в жилах, когда я слушал такие речи: никогда в жизни Джим не посмел бы высказать раньше что-либо подобное. Теперь совершенно ясно было, как он изменился в одно мгновенье, когда ему показалось, что сделается вскоре свободным человеком. Все выходило по известной старинной поговорке: «Дайте негру ноготок, и он возьмет сейчас же целый локоток». Вот к чему при вела моя необдуманность, рассуждал я сам с собою. Негр, которому, в сущности говоря, я помог убежать, рассказывает, совершенно не стесняясь, что собирается выкрасть своих детей, принадлежащих человеку, которого я не знаю и который мне не сделал ни малейшего зла!

Мне было очень неприятно слушать, как Джим поверял мне свои подлые, преступные замыслы; моя совесть возмущалась сильнее, чем когда-либо, и под конец я решился ее успокоить, объявив ей: «Ну, ладно! Время еще не ушло! Как только увижу огонек, я сойду на берег и подам заявление». Приняв такое решение, я почувствовал себя довольным, счастливым и легким, как перышко. Все мои душевные муки рассеялись. Я начал пристально всматриваться, с нетерпением ожидая увидеть на берегу огонек. На сердце у меня что-то словно пело от радости. Желанный огонек наконец показался. Джим вскочил и воскликнул нараспев:

– Мы спасены, Гек! Мы спасены! Прыгайте и пляшите! Мы наконец попали в благословенный город Каир! Я его узнаю своим сердцем!

Я возразил негру:

– Ладно! Я съезжу в челноке на берег и посмотрю. Может случиться, Джим, что это еще не Каир!

Негр поспешно приготовил для меня челнок, положил на дно свое старое пальто, чтобы мне мягче было сидеть, и подал мне весло. Пока я отчаливал от плота, он сказал:

– Теперь я уже скоро буду на воле! То-то буду я кричать от радости и говорить, что я всем обязан Геку! Я свободный человек, но никогда не попал бы на свободу, если бы Гек мне не пособил! Геку обязан я всем! Джим никогда не забудет вас, Гек! Вы лучший друг, имевшийся когда-либо у Джима, и даже единственный друг, которого Джим имеет теперь!