скачать книгу бесплатно
– Сто грамм – и по желанию любое из Блока! – предложил он компании, артистически отставив в сторону босую грязную ногу.
Не меньше его вида удивилась компания его предложению, не зная, как реагировать на этот визит.
– У нас нет ничего. Мы не выпиваем, – попробовали они объясниться с ним.
– А почему смеетесь?! – недоверчиво посмотрел Гурик на компанию.
С неменьшим удивлением встретила компания и его вопрос.
– Как почему? Смеемся – потому что весело. Пьем чай, шутим и смеемся…
– Чай пьете?!
– Можем угостить…
– Не-е, не надо! Может быть, пятьдесят грамм хотя бы… Есенина тоже могу…
– Да нет же у нас! Действительно нет! Не жалко, дали бы, но нет!
– Ладно, хорошо. Блока за так прочту. Интересный вы народ – не пьете, а смеетесь! Уважу!..
Гурик стал в позу, насколько позволяла его внешность, и прочел блоковское «В кабаках, в переулках, в извивах»… Разочарованно махнув рукой, он затопал к себе в комнату.
После его ухода смех в соседней комнате стал еще громче.
«Вот народ! И что веселится? Не пойму!» – уходя подумал Гурик, не догадываясь, что причиной нового взрыва смеха был его визит.
В середине дня он оделся, напялил на голову помятую шляпу, чудом сохранившуюся у него, взял чемодан и вышел из своей комнаты. Он решил уехать, правда, сам пока не знал куда, но решил. Петька же не стал его отговаривать.
Гурик спустился по лестнице на первый этаж гостиницы и, не рассчитав, зашел прямо на кухню, промазав мимо выходной двери. Он удивленно посмотрел на кухонную утварь, плиты и женщин вокруг них.
– Это куда я попал… А где дверь?
– Кухня это! Тебе – левее…
– А-а!
Гурик повернулся и пошел с чемоданом из кухни искать дверь на улицу. Когда он вышел из кухни, все дружно рассмеялись. Гурик был одет по-дорожному и в шляпе, с чемоданом в руке, но босиком. Ботинки у него украли вчера вечером, а купить другие было не на что.
Через два дня их обоих, Гурика и Петьку, отправили в лечебницу в Эге-Хая. Там у Петьки обнаружили запущенную форму туберкулеза и его отправили в диспансер в Якутске.
* * *
Через год, как Петьку поместили в диспансер, навестить его к нему приехали его родители, деревенские старички, какими-то слухами узнав, что с ним и где он находится.
Как он жил эти годы, старики могли только догадываться. Но даже догадываясь, что жизнь его была несладкой, они все равно были слишком далеки от того, что ему пришлось пережить и испытать.
– Мама! – прохрипел «старик», лежавший на первой койке у двери. – Неужели ты не узнаешь меня?..
Мать стушевалась, заморгала подслеповатыми глазами, сделала несколько шагов к кровати «старика» и удивленно переспросила, думая, что ослышалась.
– Вы… Вы меня?.. А где наш Петя?..
Она не заплакала, не запричитала, как любила изливать свои чувства в минуты горя. Она села на стул рядом с кроватью, который ей подставил сосед по палате Афанасий Матвеевич, удивленно и недоверчиво стала смотреть на окружающих, на врача и на этого «старика», который почему-то называет ее мама. И даже на мужа, Харитона, смотрела с подозрением… «Здесь что-то не так. И меня, наверное, обманывают», – было написано на ее лице… Она смекнула своим крестьянским умом, что ее хотят обмануть… Зачем, почему ее хотят обмануть, над этим она не задумывалась, полагая, по крестьянской привычке, что всегда кто-нибудь кого-то хочет обмануть… Вот и сейчас ее хотят обмануть и показывают ей вместо ее сына вот этого сморщенного старичка, со страдальческим, затравленным выражением лица… Потом, когда все убедятся, что ее обмануть не удалось, ей покажут ее сына, ее Петеньку. А сейчас она должна показать им, что они ее не обманули и не обманут… «Но почему Харитон-то с ними заодно хочет меня обмануть?» – изредка, как искра, проскакивала мысль и тут же гасла в старческом мозгу, не способном уже долго удерживать что-либо.
Она так и просидела все время свидания с сыном, поджав губы, как будто была обижена, вежливо и сухо отвечала на его вопросы.
* * *
В конце недели, в пятницу, после работы Марина приехала к Петьке в диспансер. Ее муж Богдан и Петька работали в прошлом на одной и той же буровой на севере Якутии, дружили. И эту дружбу они сохранили и после того, когда разъехались: Петька угодил в лечебницу в Эге-Хая, а Богдан, отработав на Севере, переехал в Якутск.
В палате кроме Петьки лежал еще один больной – старичок, Афанасий Матвеевич, бодрый и шустрый. В больнице, судя по всему, он долеживал последние дни, готовился выписаться и уехать к себе домой, где его ждала, как он говорил: «Моя старуха»…
Афанасий Матвеевич поздоровался с Мариной.
– Здравствуй, Маринушка! Как она, жизнь-то, там, на волюшке?! Чай, народец все копошится, бегает?
– Да, все по-старому, по-старому, Матвеич! Жизнь-то, она не шибко идет! Это только года наши куда-то спешат!..
– Да-а! – неопределенно протянул Афанасий Матвеевич. – Вот и моя Ивановна тоже так говорит… Ну, ладно, я пойду, погуляю в садике, вы поговорите тут без меня, – заторопился он.
Афанасий Матвеевич накинул серый больничный халат, сунул ноги в тапочки и зашлепал к выходу из палаты. У двери он остановился, наклонил голову, точно что-то вспомнил, обернулся назад.
– Марина! – обратился он к ней. – Выйди на минутку, дело у меня к тебе есть…
Марина кинула взгляд на Матвеевича, встретилась с его озабоченными глазами.
– Я сейчас, Петя! – сказала она и почему-то заторопилась вслед за стариком, который вышел из палаты.
– Вот что я тебе скажу! – начал старик. – Плох он, совсем плох! Последние дни доживает! Поверь мне! Я-то уж смертушку повидал в жизни…
– А что делать, Матвеич?! – чуть не заплакала Марииа. – Я же тоже вижу: ни ходить, ни дышать не может!..
– Да ничего уже не сделаешь. Врачи его и не трогают, стараются только, чтоб он пожил лишний денек! Ох! А как он сладок – этот денек-то! Тем более молодому!.. Он ведь моложе меня в два раза… А мне и то хочется еще пожить! Уже ничего не могу, а все равно хоть смотреть, и то сладко!..
Марина всхлипнула, как-то пугливо, тихо и приглушенно заплакала, точно боялась излить свое горе.
Матвеевич деликатно отвернулся к окну и с натянутым интересом стал наблюдать за скучной, безнадежно-унылой жизнью больничного двора. Там, собственно говоря, смотреть было не на что: разве что на редких посетителей больницы, которые, как всегда, спешили на свидание, так и после, не задерживались, скрывались в дверях здания или за массивными воротами больничной ограды. В глубине двора были видны постройки: покойницкая, бельевая, какие-то небольшие хозяйственные постройки под редкими деревцами, чахнувшими в одиночестве двора.
Выплакавшись, Марина достала платочек, вытерла глаза, посмотрелась в зеркальце, сунула его обратно в сумочку, щелкнув замком.
Матвеевич, очнувшись от этого звука, обернулся к ней.
– Я почто тебя вызвал-то! Ты будь с ним поласковей, дай ему отойти по-хорошему. Сделай лицо веселей, а то ходишь печальная. Передается это ему!..
– Хорошо, хорошо, Матвеич! – сказала Марина, сморкаясь и вытирая платком снова заблестевшие слезы.
Старик, успокаивая, похлопал ее по плечу, отвернулся и зашаркал тапочками по коридору.
Марина вытерла слезы, еще раз мельком глянула в зеркальце, постояла минутку в коридоре и вошла в палату.
Петька сидел на кровати все в той же позе, привалившись к стенке, и тяжело дышал. Бросалось в глаза, что ему было трудно даже сидеть; ходить он уже не ходил – только так, по нужде.
Марина присела рядом с ним на стул, стала вынимать из сумки и раскладывать на тумбочке свежие помидоры, огурцы, достала сметану, молоко.
– Это ты мне? – спросил Петька. – Зачем так много? Я не хочу…
– Надо, Петя, надо! Ты посмотри – какой ты стал! Врачи говорят, ты сорок пять килограммов весишь! Это куда же! Надо поесть – хоть что-нибудь. Ты поешь, а я посижу здесь, рядышком с тобой.
Петька нехотя стал ковырять ложкой сметану.
Марина отвернулась и стала смотреть в окно. Там в разгаре было лето: в палату на втором этаже заглядывали деревья, протягивая в открытые окна длинные ветви, словно старались дотянуться своими живыми руками до пропахшей лекарствами, затхлым больничным запахом палаты и нездорового духа от тел, тоски и безнадежности, которая, казалось, сгустилась спрессованно в самом воздухе палаты. От этого было тяжело дышать, хотелось куда-то бежать подальше отсюда: туда, где было солнце, шум, звери, машины, улыбки, жизнь… За окном был больничный сквер, скрывающий фасад больницы от уличного шума и любопытной жизни. За сквером проходила большая улица, шум которой едва доносился сейчас до открытых окон палаты. Вечером же, ближе к ночи, улица оживала: более отчетливо доносился гул машин, неприятный и раздражающий визг тормозов, редкие сигналы автобуса с ближайшей остановки. Город, как обычно, жил, немного усталой, нервной, суетливой жизнью, готовясь отойти ко сну, забыться на короткий миг оцепенелой неподвижностью выдохнувшегося от дневной духоты животного.
– Ну, как там, у тебя дома-то? – спросил Петька, бросив ковыряться в сметане.
– Ничего, Петя, – все хорошо. Все сыты, здоровы… Богдан привет передает. Сейчас ему некогда. Вот через недельку собирается приехать сюда, навестить тебя.
– Ага, хорошо… Я вот за последнее время думать много стал… Делать-то мне нечего: ни читать, ни писать уже не могу. И ходить тоже!.. Одно осталось – думать. Да и времени у меня достаточно. Раньше-то его не хватало, куда-то все спешил… Теперь уже некуда. Жизнь-то у меня впустую прошла! Ты посуди сама. Я сейчас никому не нужен, и нет у меня никого и ничего… Дети, может быть, где-нибудь есть – мои! Да кто их знает, где они! Вот эта тумбочка только у меня да халат. И то и другое – государственное. Одежда какая-то была еще, да ее выбросили уже давно, истлела за эти годы, что я по диспансерам валялся. Как видишь – в чем пришел, в том и ухожу… Осталась только память – это все, что я нажил за свою жизнь… Последнее время вспоминаю деревню, где вырос. Тянет туда, домой тянет! Все бы сейчас отдал, чтобы хоть глазком взглянуть на те места…
– Да увидишь еще все! Выздоровеешь и увидишь! Поедешь и увидишь!
– Нет, уже все, ничего не увижу, – спокойно сказал Петька. – Ты не успокаивай меня…
Просидели и проговорили они долго. Петьке почему-то не хотелось оставаться одному. Но наконец и ему стало ясно, что ей пора было уходить.
– Однако иди, иди! Что это я сегодня разговорился-то. Привет от меня передавай Богдану, да и всем родным тоже…
Он помолчал, тяжело дыша, затем добавил:
– Что-то я хотел тебе сказать еще… Все никак не вспомню…
Ему почему-то захотелось рассказать ей про Калинку, просто так, но захотелось. И в то же время он не решался, как будто боялся, что его не так поймут или вообще не поймут. Почему он сейчас вспоминал именно Калинку, с которой и встречался-то всего три дня, он не смог бы дать ответа даже себе. Может быть, она была первой, до которой он дотронулся, и дотронулся грубо, оскорбительно, цинично думая о ней, безобразно, гадко, лживо играя какую-то роль поднаторевшего похождениями ловеласа. У него хватало в жизни гнусных, по низкому подлых поступков, и до и после того вечера с Калинкой. Первый раз он сидел за хулиганство: втроем, вместе со своими приятелями, такими же, как он сам, семнадцатилетними, они избили и порезали парня. Били жестоко, по-садистски, гнусно, втихомолку, стараясь не шуметь в ночи ни криком, ни тяжким вздохом людей, трудившихся над чем-то усердно и прилежно. И долго еще после той ночи стоял у него в ушах нервный вскрик парня, сразу же затихшего, когда он, очевидно, сообразил бесполезность звать кого-либо на помощь, и затих, затаившись по-звериному, надеясь пересидеть, однако не рассчитал, что перед ним были ни животные, ни звери, а люди, обмануть которых не удалось и которые не останавливаются, когда жертва повержена. Забылись и Пелагея, и другие женщины, с которыми у него все начиналось и заканчивалось до пошлого однообразной физической близостью, после встреч с которыми его тянуло скорее помыться, словно он окунулся в какую-то грязь, вымазавшись ей. Все забылось, а вот Калинка нет! И вот именно сейчас, когда у него уже не осталось ничего живого, только одни мысли, которые вдруг с неподдельной ясностью высветили ему всю его мешанину жизни, и уже некуда было увернуться, спрятаться за какую-нибудь мыслишку, желание оправдаться перед собой, и он всегда находил лазейку для себя, выставляя вперед, как оправдание, то или иное желание… И теперь голая мысль, оставшаяся ему, приперла его к стенке, вывернула ему наизнанку его самого, и он отшатнулся, увидев самого себя во всей красе, свою жизнь. И если бы это было прежде, когда он еще был способен что-то переживать, то, по-видимому, это убило бы его. Но сейчас он был спокоен, его уже ничто не волновало, он только понял всю пропасть своей жизни и равнодушно, как со стороны, смотрел на нее.
– Ну, говори, Петя!
– А-а! Про что ты? – удивленно встрепенулся Петька, очнувшись от мыслей.
– Ты хотел что-то сказать мне…
– А-а, забыл. Вот что-то хотел и забыл… В следующий раз придешь, может, вспомню, тогда скажу…
– Ну, хорошо, в следующий раз… Я пойду, Петя, время уж много, пора домой…
Марина вышла из диспансера и поехала домой. В дороге и дома ее не оставляла мысль, что Петька был сегодня не такой, как обычно. Что-то с ним произошло. К тому же вспоминалось ей, что он был совсем плох.
* * *
Петька же с некоторых пор стал замечать за собой странное, необычное состояние – его преследовала одна и та же картина. Не то чтобы навязчиво, нет, но она как бы была фоном, слабым вторым планом, который, в общем-то, не мешал, но всегда присутствовал рядом с действительностью. Как будто его, этот фон, кто-то постоянно подсовывал ему. Картина была приглушена, неяркая, все как в тумане, детали разобрать было трудно. А вот когда он закрывал глаза, то все выступало рельефно, четко и до ужаса правдиво. Картина была одна и та же. Солнечный, яркий день, он, Петька, бредет вдоль берега деревенской речушки и видит, как из избы, на краю деревни, выходит девочка, подходит к нему и смотрит на него. Петька сразу узнает ее. Это Калинка. Она ничего не говорит, а только смотрит – открыто, внимательно, доверчивыми светло-зелеными глазами. Как она была хороша тогда, светла и чиста в эти свои юные годы! И в такие минуты у него сжималось сердце от жалости к своей впустую прожитой жизни, какой-то суматошной… Прожил он ее в спешке, как будто стремился у кого-то украсть. И ему становилось тяжело дышать, он задыхался еще сильнее прежнего. И ему вдруг дико захотелось жить, не просто так ради себя, а для нее, вот этой девочки, и что-нибудь сделать для нее, на что-нибудь решиться, но он уже ничего не мог и был не в состоянии сделать. Он никогда больше не видел ее в жизни, с той поры, да и не вспоминал о ней ни в юности, ни в более зрелом возрасте. А вот сейчас она стала приходить к нему, даже не приходить, а всегда была с ним, ненавязчиво присутствуя, смотрела на него – не то жалея, не то приглядываясь и старясь понять что-то, что было важным для него…
Ночью Петьке стало совсем плохо. Лежа пластом на больничной койке, он хватал воздух широко открытым ртом, но его все равно не хватало. Казалось, он его глотал, воздух проскальзывал куда-то в желудок, холодил, но в легкие не попадал. Да и легких у него уже не осталось… В такие минуты сознание у него мутилось, в голове стучали молоточки, как будто что-то заколачивали.
Калинка, видя его судороги, наклонилась над ним.
– Я позову сейчас кого-нибудь, – тихо прошептала она.
– Нет, не надо, не уходи! – выдавил он из себя, задыхаясь, из последних сил. – Не оставляй меня!
Но Калинка, не слушая его, встала и пошла к двери из палаты. Петька приподнялся, страшно напрягся…
Остановить ее, догнать!.. Но какая-то сила связала ему руки и ноги. Он ничего не мог, что-то внутри болело, ему было страшно за нее. Не за себя, за нее. С ней вот-вот должно было что-то случиться. Вот сейчас, как только она скроется за дверью. Он это чувствовал, с ужасом осознавал, что знает это наперед, но ничего не мог сделать. Крикнуть бы, предупредить, задержать, но все его старания были напрасны. Он без сил откинулся на подушку и затих.
* * *
Утром следующего дня на квартире у Марины зазвонил телефон. Женский голос попросил ее к телефону.
– Да, я слушаю! – ответила она.
– Приезжайте в диспансер: сегодня ночью умер ваш родственник, Петр Мясоедов…
У диспансера Марину и Богдана встретил Афанасий Матвеевич. Его выписали из диспансера, но он не уехал, дожидался их.
– Вот оно как получается! – сокрушенно покачал головой старик.
– Когда он умер-то, Матвеевич?
– Да вот под самое утро, пожалуй, будет… Как светать стало… Я проснулся, что-то больно тихо было в палате… Смотрю, а он того…
– Он ничего тебе не говорил? Он что-то хотел вспомнить, да так и не вспомнил…
– Нет, ничего. Да ему-то теперь все равно – отмучился.
Сихотэ-Алинь
Приморский край, поселок Кавалерово в горах Сихотэ-Алиня. Здесь, снимая частный домик на краю поселка, обосновалась московская геологическая партия. Начальник геологической партии Леонид Григорьевич, у него штат партии: шофер Митька, коллектор Сергей и инженер-геолог Потапка. Был также особый женский отряд: старший геолог Ксения, коллектор Маша, инженер-геолог Наташа и техник Бэла. У женского отряда было особое задание: провести с помощью специального прибора анализ содержания водорода, определить кислотность в подземных водах на глубинах, в местных оловянных шахтах, где вода истекает из отверстий пробитых перфораторами, и на основании этого построить карту возможного источника залегания олова. Поэтому на отряде Ксении лежала обязанность исследовать близлежащие к Кавалерово шахты. И девушки с завистью наблюдали за теми, кто уезжал с Леонидом Григорьевичем на машине по Сихотэ-Алиню, как в путешествие.
Рано утром, часов в шесть по-дальневосточному, начальник геологической партии Леонид Григорьевич поднял свою полевую партию: Сергея и Потапку. Шофер Митька уже возился около своего ГАЗ-66.
И Сергей и Потапка вчера засиделись с девушками до глубокой ночи, прежде чем расстаться, и сейчас, полусонные, мучились. Но это быстро прошло, когда они включились в заведенный распорядок: упаковка спальников, сборка раскладушек, уже кипит чайник, все суетятся, готовясь к дальней поездке.
Легкий завтрак, снаряжение еще вчера закинули в кузов газика. Сейчас туда же полетело личное барахло, последний поклон дому, где прожито четыре дня, откинули шаткую калитку – и в путь-дорогу…
Шоссе, асфальтированное, ровное. Вот мелькнул аэропорт Кавалерово. Там приземлился Як-40 и прижал к обочине взлетной полосы своего неуклюжего старшего братишку Ан-2.
Под колеса машины стелется шоссе. Километры остаются позади, позади остаются и поселки: Антоновка, Шумный, Уборка, Павловка…
В Чугуевке зашли в книжный магазин. Сергей купил стихи Тютчева, рассказы Пришвина, томик с гравюрами Фаворского и повести Салтыкова-Щедрина. Дальше от Чугуевки повернули на юго-запад.
В деревне Архиповка, все в той же долине реки Павловка, подкупили еще хлеба и поехали по давно наезженной дороге в сторону гор, покрытых лесом.
