Воскресный день

И, продолжая счастливо улыбаться, добавила:

– Таких не делает больше никто. Только Белла. А теперь ещё и ты научилась.

Засыпая, я жалела только о том, что вместе с родителями не принимала поздравления толстая, добрая и прекрасная Белла Львовна по прозвищу Рыжуха.

Пустую коробку бабушка поставила на видное место в кухне. А утром долго смеялась, читая записку, лежавшую в коробке.

– Я почти не получала подарков, – тихо сказала она, – Этот – самый дорогой для меня.

Она прижала записку к груди.

– А ты говорила, что самый дорогой у тебя уже есть? – запальчиво возразила я, – А колечко из серебра с лиловым камушком? Ты его никогда не снимаешь.

– Это твой дед. Подарил перед войной. И теперь у меня два самых лучших подарка на свете, – бабушка отвернулась и вытерла глаза передником.

Засыпая, я всплакнула. Мне было жалко бабушку, прожившую долгую жизнь всего с двумя подарками.

Теперь в этой золотой коробке хранились старые тетрадки с первыми стихами, письма от друзей, школьные табеля моих детей и дорогие мне фотографии, чёрно-белые, сделанные не так, как принято сейчас – наскоро, айфоном, а настоящие – проявленные в тёмноте ванной.

      Я неловко повернулась в тесноте комнатенки. Коробка упала, и фотографии рассыпались.

Я опустилась на маленькую скамеечку-стремянку: со старых фотографий смотрел другой мир – родной, почти забытый, но другой.

Я растерялась… В коробке жили истории из прошлой жизни, и та, давешняя, которая разбудила на рассвете. Снимки резко отличались от сегодняшних отсутствием придуманных поз и суеты, четкими черно-белыми контурами. Во времена моей юности, чтобы сделать фото готовились как на праздник.

Мой дед, да и все остальные мужчины перед походом в фотоателье шли стричься в парикмахерские, женщины делали прически, надевали нарядные платья, отглаживали костюмные пары. Пойти в фотоателье считалось важным событием. Потом долго ждали очереди, ждали, пока мастер выбирает положение и устанавливает, кто и где сядет, или подле кого встанет. Рассаживались, спорили, менялись местами и мучительно смотрели в глазок фотоаппарата, боясь закрыть глаза. А когда все уставали, раздавался очередной возглас фотографа: «Внимание, снимаю!» И через неделю фотографии были готовы.

За ужином, когда за столом собиралась вся семья, дед тщательно вымытыми руками открывал конверт с долгожданными снимками и в торжественной тишине передавал их бабушке.

Она долго вглядывалась в лица и выносила приговор: хорошо вышли или неудачно, и надо снова идти фотографироваться.

Я же видела в родных непривычно-чужое выражение или черты давно ушедших родственников, старинные фотографии которых любила рассматривать в альбомах. Но глаза на тех прежних фото и впрямь получались необыкновенными, наполненными чем-то значительным.

Я перебирала рассыпанные карточки из коробки, и время останавливалось. А я мчалась…

Шестнадцатилетняя девчонка с сомнениями, страхами и бесконечной верой в хорошее, летела по мосту длиной в 30 лет. И лишь успевала удивляться счастливым и горьким мгновениям, пережитым тогда. Может, для этого и нужно рассматривать старые фотографии, чтобы встретиться с собой, давешней?

Общий снимок 10-го «А» класса с выпускного школьного вечера лежал сверху и оглушил запахом только что сорванной сирени. На губах появился вкус клубники, собранной бабушкой в тот день мне к завтраку.

Я проснулась рано и немедленно подбежала к зеркалу. Ещё с вечера правый глаз покраснел и чесался. И по совету подружек я то и дело просила знакомых, встречавшихся по дороге в магазин, совать кукиш мне в лицо в надежде, что собирающийся сесть ячмень испугается и пропадёт.

Но не тут-то было. И утром, переливаясь всеми оттенками красно-синего, на глазу красовался здоровущий нарыв. Ему и дела не было до моего выпускного.

Ужас охватил меня с ног до головы. Было ясно, что с таким глазом идти на вечер – нельзя. Всё пропало. Я отчаянно рыдала, когда в комнату зашла бабушка и осмотрела глаз.

– И чего ревём? Подумаешь! Ноги-руки целы, голова на месте – уже хорошо.

Слёзы от этих слов полились водопадом. Но бабушка небрежно и даже насмешливо быстро прекратила извержение:

– Сделаешь хуже, – она внимательно осматривала мой глаз, – То-то будет картинка, если к такому глазу прибавишь красные глаза и нос.

Бабушка ласково вытерла мои слёзы передником и обняла. Я перестала всхлипывать и затихла.

– Идём завтракать? А? Есть очень хочется. Война войной, а обед по расписанию. Так говаривали мои солдатики, – шептала бабушка, а сама поднимала меня с постели, – А какие оладушки получились! Давай быстрей! Остынут! Или дед позарится. Он всё утро, как кочет возле курицы. Вон, какие круги нарезает! Мы обязательно что-нибудь придумаем!

И моя гениальная бабушка придумала.

– Тебе нравится Кутузов? – неожиданно спросила она, когда я, заканчивая с оладьями, с упоением поедала только что сорванную с грядки клубнику.

Я чуть не подавилась ягодой и уставилась на бабушку.

– Он кто? Полководец? Что ты имеешь в виду? – ошарашенно спросила я.

– А вот что.

Бабушка вышла и через минуту принесла чёрную резиночку и два крепдешиновых чёрных квадратика. Ловко орудуя ножницами, она вырезала из квадратиков два цветочка каждый с пятью лепестками и наложила их друг на друга – получилась полупрозрачная роза. И затем также ловко прикрепила к резинке чёрный крепдешиновый цветок. Как ни странно, но эта своеобразная повязка производила необыкновенно элегантное впечатление. Как и платье, присланное папой из какой-то «загранки» с оказией: молодой мичман доставил его за день до выпускного.

Папин подарок меня поразил. Я ожидала увидеть что-то голубое, розовое, воздушное.

Настоящее платье принцессы. Но наряд больше подходил для буржуазной богемной вечеринки с коктейлями.

Чёрное платье в крупный белый горох, с пышной юбкой и узкой талией да в добавок с открытой спиной делало из меня кого угодно, но только не принцессу. Во всяком случае, ученицей советской школы я не выглядела.

Дедушка одобрительно кряхтел.

– Да уж! – наконец произнёс он восторженно, – Ты в этом платье похожа на подругу какого-нибудь романтического художника-импрессиониста с Монмартра, например.

Как отцу пришло в голову подарить мне такой наряд для последнего вечера в школе – ума не приложу. Но в зеркале отражалась совершенно нездешняя девушка – чужая и загадочная. Образ получался слишком изысканным и киношным.

Но ничего сделать нельзя. Купить другое платье мы с бабушкой не успевали. Папин сослуживец заехал к нам и передал подарок день назад, хотя из письма отца должен был успеть гораздо раньше.

Молодой мичман долго извинялся, сетовал на неотложные дела, отказался от предложенного бабушкой обеда. Он, торопясь, передал большой, обёрнутый розовой бумагой пакет и быстро уехал на служебной машине, сославшись на острую нехватку времени. Так что выбора у меня не было.

Когда же я надела на глаз повязку, сооружённую бабушкой, дед восхищённо охнул и, осмотрев меня со всех сторон, довольно сказал:

– Будто с голливудского рекламного плаката 40-х! Да-а-а! – он обошёл вокруг, – Признаться, таких красавиц я видел только в трофейных фильмах. И то – это были актрисы!

Бабушка расхохоталась.

Дед радостно продолжал:

– Помню, одна была очень уж хороша, – он залихватски подкрутил несуществующий ус и лукаво смотрел на бабушку.

Та лишь отмахнулась от него, продолжая аккуратно разглаживать пышную многослойную юбку нарядного платья.

– Память уже не та – фамилию забыл, – дед сморщился, смешно чихнул. И глубоко задумался.

– А-а! – наконец, крикнул он в восторге,– Ава Гарднер! Вот как её звали!

И обратясь к бабушке, потребовал подтверждения:

– Правда, наша Лика похожа на Аву? Сладкая моя?

Бабушка, смеясь, согласилась и повесила отглаженное платье на вешалку. Я не знала, как отнестись к этому сравнению. Ни трофейных фильмов, ни Аву Гарднер я в глаза не видела. Но образ, что отражался в зеркале, меня впечатлил.

Дед беспрестанно хвалил мой наряд, хвалил бабушку и папу.

– Ещё бы, – говорил он свое любимое, – В таком виде не стыдно и к датской королеве на приём пойти.

Бабушка, покопавшись в кладовке, прибавила к наряду ещё бисерную сумочку, висевшую на кожаном шнурке, и чёрные гипюровые перчатки.

– Всё, убили! Начисто! Сразили наповал, лежу и дышать от восторга не смею! – шутливо вопил дед и театрально падал на ковёр, будто в обморок, смешно задирая ноги в старых домашних тапочках.

Волосы к вечеру мне убрали в высокую прическу, где и спряталась резиночка от повязки.

Когда я пришла в школу, все – выпускники и учителя – приходили на меня смотреть.

Ячмень неожиданно сдулся, видимо, от чрезмерного внимания. Все девчонки-одноклассницы выстроились в очередь: жаждали примерить повязку и даже сделать фото на память. И повязка, и бабушкина сумочка с гипюровыми перчатками пошли по рукам.

Взгляд Эммы Гарегеновны, нашего директора, прожёг мне спину, и я оглянулась. Гангрена подошла и, не таясь, внимательно рассмотрела меня. Первый раз я увидела, что она удивлена.

Я испугалась, боясь, что она велит мне уйти домой и переодеться. Но к моему удивлению, Эмма Гарегеновна похвалила наряд, заметив что «красиво, и во вкусе не откажешь».

Я залилась краской, смутилась.

– Необычно, – вынесла вердикт директриса, – И тебе идёт.

А потом, приблизившись ко мне так, чтобы только я слышала эти слова, продолжила:

– Только внешность – не залог счастья, девочка. Ум и талант – тоже. Запомни.

Она говорила медленно, будто ей что-то мешало выговаривать слова. А может, мне показалось?

– Во всяком случае, не растеряй свою детскую веру в справедливость.

Она помолчала. И только глаза её необычно поблёскивали в полумраке зала.

– И будь счастлива. Хотя бы за меня, – Эмма Гарегеновна резко отвернулась и пошла. Её спина, уходящая вглубь школьного коридора, всегда прямая, опала, плечи ссутулились, будто кто

–то невидимый взвалил на неё непосильную ношу.

На том выпускном фото я, как «белая ворона», вернее, «ворона в белый горох», стою полубоком, чтобы не было видно правую половину лица, где так неудачно, а может и слишком удачно – красовалась повязка, скрывающая ячмень. И друзья рядом – юные, веселые и живые. Все мы беззаботно смеёмся от радости и вдруг наступившей свободы, уверенные, что так будет всегда.

Лёшка и Мамука, Сашка и Каха Чкония, рыжая Тоня и Лерка-ябеда, Мышка и Граша -

Сергей и Соня. При воспоминании о них губы сами растянулись в улыбку, внутри потеплело, и поднималась волна необыкновенной нежности.

Мышка всегда была рядом с Грашей – Сергеем Агафоновым. Она пришла в наш первый класс в середине учебного года. Маленькая, испуганная, застенчивая, жалась к учительнице и не хотела отпускать её руку. Все смеялись, и только Граша подошёл и предложил:

– Будешь сидеть со мной?

Мышка вскинула испуганный взгляд, но отпустила руку учительницы и села с Грашей за парту. И с той поры они всегда были рядом: веселая, открытая Соня и серьезный, сдержанный Сергей.

Когда я о них думаю, перед глазами возникает греческий остров Родос и та необыкновенная экскурсия под интригующим названием «Поцелуй морей» – Прасониси.

Приехав ранним утром и выйдя из автобуса, мы с мужем замерли. Картинка и вправду была фантастической: огромное светило гигантским огненным шаром вставало сразу над двумя морями. С холма, где остановился автобус, можно было видеть две зеркальные чаши, наполненные до краев. Моря, разделённые лишь узкой песчаной полоской, соединяли свои воды воедино, подчиняясь необыкновенному ритму.

Я, изумленная, застыла на этом холме. И никакие силы не могли в тот момент утащить меня оттуда. Плыл запах чабреца и розмарина, огромными кустами усыпавшими холм. С правой стороны волновалось Эгейское море, с другой – тихо блестело ровное зеркало Средиземного.

Первое – солнечное, желтое от песка, вздыбленное ветрами, играючи, неслось вприпрыжку, перебирая маленькими ногами-волнами навстречу новому дню. Его заполонили разноцветные кайтборды – воздушные змеи, укреплённые на досках. Картинка напоминала рисунок ребенка – яркий, непосредственный и веселый. Другое, Средиземное – серо-стальное в утренний час, спокойно раскинулось в полную ширь, вальяжно, нехотя отвечая на ласки ветра. И лишь изредка гордый парусник скользил, подставляя солнцу свою длинную шею. Иногда, по серебристой глади лениво пробегали барашки, повинуясь негромкой просьбе ветра, но вскоре волны забывчиво успокаивались. И сверкала алмазной россыпью серо-голубое зеркало без единой морщинки, переливаясь под лучами солнца синими и бирюзовыми гранями.

Только в полдень морям наскучило играть с ветрами. Они затосковали одновременно и подняли вверх гребни волн. И соединились в поцелуе их воды, выплеснув на узкую полоску песка всю свою нежность.

Я, потрясённая увиденным, даже заплакала от переизбытка эмоций. И поздним вечером, в отеле, неожиданно рассказала мужу всё: и про Мышку с Грашей, и про нашу школьную компанию, и про маленький морской городок, где на том злополучном уроке математики перед весенними каникулами я стояла у доски, не зная ответа.

Глава 7. Собрание

После сорванного урока в школе был скандал. Маргарита Генриховна Шульц – учитель математики – созвала внеочередное комсомольское собрание 10-го «А» вместе с родителями. За школьными партами сидели мамы, папы и бабушки. Некоторым места не хватило, и они жались у стен, под портретами Эйнштейна и Пифагора.

Великие смотрели равнодушно в огромные окна класса, в синеющее за ними небо и, казалось, им была чужда бурлящая жизнь внизу, как Гулливеру жизнь лилипутов.

Лерка картинно переживала и громко рыдала, особенно, когда важная Аделаида Никифоровна бросала на неё многозначительный взгляд. Рядом тихо вытирала слёзы мать Сашки Дунаева. Нина Ивановна – худенькая, измождённая женщина, похожая на воробышка, напротив, старалась слиться со стеной школьного кабинета будто хотела исчезнуть в ней или провалиться под землю.

Собрание начала председатель родительского комитета. Она, по обыкновению, громко упрекала сашкину мать в чёрной неблагодарности родительскому комитету, и лично ей, Аделаиде, которая ночей не спит и все заботится об учениках 10-го «А», как мама родная, в то время, как остальные родители, тут она сделала рукой полукруг в сторону сидящих с нами родителей, не смотрят за детьми и бросают их на произвол улицы.

– Совесть надо иметь! – бушевала Аделаида, – Мы им и бесплатные обеды, и учебники, и путёвки, вывозим их на разные экскурсии, а что в ответ? – она патетически показывала пухлой рукой в сторону сашкиной матери, стоявшей рядом с моей, только что вошедшей в класс, бабушкой.

– Неблагодарные! – пафосно произносила Аделаида, – Надо ставить вопрос об исключении! Таким ученикам нечего делать в советской школе.

Председатель родительского комитета выпрямила спину и гордо покачивая бёдрами, села на первый ряд, еле втиснув тело за парту.

– Ну-у! – разочарованный началом, завуч Автандил Николаевич медленно выходил на середину класса, и улыбаясь, будто ничего не произошло, смотрел на испуганных родителей.

– Почему сразу исключить? Совсем не наш метод. Это не что иное, как пораженчество! И кто это «мы»? Сначала необходимо разобраться в ситуации, а потом принимать решения, как вы думаете? – примирительно возражал наш добрейший историк, – И благодарность здесь не при чём, как и ваши скоропалительные выводы. Это не вы, а государство в лице родительского комитета помогает семьям, которые оказались в трудном положении. Вы – лишь инструмент этой помощи.

Историк посмотрел в сторону Аделаиды.

– Кстати, насчёт вашей переработки и усталости? Вы сами, Аделаида Никифоровна, вызвались возглавить родительский комитет. Помните? Приходили ко мне в кабинет, горячо убеждали в его необходимости, настаивали. Я очень хорошо помню. Что же теперь? Если вам трудно это делать, ради Бога, только скажите. Мы найдём замену, а вы отдохнёте, – завуч без улыбки смотрел на Аделаиду.

На последних словах Автандила Николаевича все ребята дружно зааплодировали, а родители также дружно зашикали на нас. Аделаида не ожидала такого поворота, и моментально изменила тактику. Она улыбалась всем и нам, и моей, сурово молчавшей бабушке, и даже сашкиной матери. Потом пожала плечами и уже подобострастным тоном проговорила:

– Вы, как всегда, правильно рассуждаете, Автандил Николаевич. Я не жалуюсь, я хочу помочь. Именно моё желание помочь движет мною. А может, и впрямь, Александр Дунаев здесь не виноват. Давайте разбираться! Я настаиваю на этом и хочу знать, кто зачинщик, кто так плохо поступил с учителем математики и с моей дочерью?

Лерка тут же заплакала, как по команде. Аделаида бросилась её утешать.

– Пусть Маргарита Генриховна скажет, как было дело, а мы послушаем очевидца, так сказать, события, и примем решение, – проговорила командным тоном могучая Аделаида.

– Свидетеля в зал суда! – выкрикнул Жорка Ованнисян с задней парты. И все опять засмеялись.

Но тут из-за стола поднялась математичка. Строгая и недовольная «разрешением на выступление» от Аделаиды, Маргарита Генриховна с покрасневшим лицом, не предвещавшим ничего хорошего, вышла на середину класса.

Прежде всего, она сухо поблагодарила родителей, пришедших на чрезвычайное комсомольское собрание. Так она его и назвала, добавив, что внеочередной сбор комсомольской организации совместно с родителями был собран по её инициативе и по причине экстраординарного, недопустимого происшествия в выпускном классе.

– Доколе? – трагически говорила математичка, широко разводя руками, – Доколе нам терпеть вызывающее поведение 10-го «А»?

Она покраснела ещё больше. Её лицо почти слилось с красным знаменем дружины, стоящим в углу.

– Сколько нам терпеть поведение, несовместимое со званием комсомольца? И, не побоюсь высокопарности, со званием будущего строителя коммунизма?

Тут взгляд Маргариты пробуравил меня насквозь. Увидев моё опавшее лицо и удовлетворенно вздохнув, она неожиданно повеселела и перешла на другой тон.

– Кстати, – она кивнула в нашу сторону, и проговорила почти ласково, – Этим выдающимся личностям, – опять жест в сторону нашей компании, – Нужен хороший аттестат. Не правда ли? Ничем не испорченный аттестат, прошу заметить! – теперь, словно катапульта – взгляд в сторону родителей.

Они, испуганные началом разговора, одобрительно кивали и поддакивали, что ещё больше раззадоривало Маргариту.

– Но я полагаю, что теперь это проблематично! – математичка ехидно кивнула головой и методично перечислила всю нашу компанию пофамильно.

– Эти комсомольцы не в первый раз срывают урок математики. А как известно, математика – царица наук, ведущий предмет в школе. Так что. Делайте выводы. Но больше всего меня удручает, что они – комсомольцы – опора и будущее партии, наотрез отказываются назвать зачинщика этого вопиющего безобразия. Итак, я хочу знать, – Маргарита Генриховна обвела взглядом притихшую аудиторию, – Кто устроил взрыв на уроке?

В классе воцарилась звенящая тишина.

– Прошу особо заметить. Это происходит перед последней четвертью! Перед экзаменами и выдачей аттестатов! Если зачинщик не будет найден, наказание настигнет всех, кого я здесь назвала. Без исключения.

Маргарита долго бушевала и перечисляла наши прегрешения перед понуро молчавшими родителями. Ася Константиновна – наш классный руководитель, то краснела, то покрывалась бледностью, беспомощно заламывая руки. И безуспешно пыталась вклиниться в трагический монолог Маргариты.

– Как же так? – вопрошала добрейшая Ася Константиновна, покрываясь красными пятнами, – Зачем рисовать все чёрной краской? Они, – жест в сторону нашей компании, – Защищали честь района на соревнованиях по гребле на байдарках и легкой атлетике. Первое место в районе! Участвовали в конкурсе «Алло, мы ищем таланты!» А музыкальные вечера? В игре «Зарница» им нет равных по всей Сванетии. И вот что я вам скажу, Маргарита Генриховна! Не только в районе, но и в области о нашем 10-ом «А» говорят только хорошее. А симфония, которую сочинил Каха? Он первое место занял в крае! Сам заведующий школьным образованием похвалил и вручил грамоту! И премию, денежную! А куда Чкония её отдал? В фонд родительского комитета, чтобы на межгородские экскурсии могли поехать дети из неимущих семей!

Ася Константиновна с негодованием смотрела на учительницу математики:

– Я вас вообще не понимаю, Маргарита Генриховна! Неужели всё так плохо в классе, мною руководимом? И оценки прекрасные, и спортивные достижения налицо, а поведение… С этим соглашусь, есть недочёты. Но… Они исправятся! Обязательно! И прощения попросят? Так? – она умоляющим взглядом смотрела на нас.

На этих словах, у Маргариты будто сорвало «стоп-кран». Воздух зазвенел от напряжения и безысходности. Первым не выдержал историк – Автандил Николаевич, по совместительству – завуч по воспитательной работе. Он извинился и вежливо, но твёрдо прервал Маргариту. Потом вкрадчиво заговорил о моральном облике комсомольца, соглашался с раскрасневшейся математичкой, что такое поведение в выпускном классе недопустимо. Взволнованно кивал головой в такт её словам, а потом, выждав момент, бережно взял Маргариту под руку и вывел в коридор.

Мы сидели и ждали в полной тишине. Кто-то из родителей полушёпотом обещал всыпать нам дома по первое число. Ася Константиновна разговаривала с родителями, успокаивая и утешая.

Под ручку завуч и математичка проходили целый час. Мы сидели за партами. Каха, не выдержав, подпрыгнул к замочной скважине и прилип:

– Автандил что-то шепчет Маргарите! – торжественно комментировал Чкония, – Ой! Что будет! Теперь они у окна. Позиция изменилась. Наступил ответственный момент. Решается судьба, – Каха старательно имитировал голос футбольного комментатора, – Опять! Напряжение возрастает, опасный момент! Маргарита ужас как возмущается! Руками как сигнальщик машет.

Не разобрать, что… Перед самым носом у нашего защитника. Ого! Игра меняется стремительно, но мастерство не пропьёшь! Маргарита прорывается вперёд и терпит неудачу: атака переходит в зону защиты. Но возникает препятствие! Что это? Запрещённый приём! Где судья? Почему не показывает красную карточку? Маргарита руками машет! Невиданное дело! И сильно машет! Будто сигнальщик на корабле. Нет! Скорее, похоже на Дусины трусы…

Класс захохотал. Сторожиха за школой развешивала выстиранное бельё. Её трусы огромного размера, под порывами морского ветра действительно напоминали сигналы симафорной азбуки. Вдруг Каха радостно заора:

– Го-ол!

И Аделаида Никифоровна не выдержала.

– Чкония! Немедленно отойди от двери! Ты слышишь, что я говорю? – крикнула она Кахе, но он небрежно отмахнулся и опять припал к двери, продолжая комментировать.

– Немного сборных такого уровня, доложу я вам, друзья мои! Такие игроки! Такое мастерство! Автандил включился. Ух! Без остановки шпарит! Чисто патрульное судно на захват нарушителей идёт. Молодец! Он за нас! Чувствует мое сердце! Ребя, – восторженно завопил Каха, – Маргарита улыбается, ура! Победа! Она досталась не легко. Но будем жить! Казнь отменяется!

– То, что ты подглядывал, будет доложено завучу, – прошипела Аделаида, оскорбленная полным пренебрежением Кахи к её персоне.

– На здоровье, – пожелал он весело и сел рядом со мной.

Но тут, неожиданно, включился, молчавший до сей поры комсорг Лёшка Омельченко.

– Да уж, займитесь, наконец, своим любимым делом, Аделаида Никифоровна, – жёстко сказал он, – Вы ведь всегда в первых рядах, если надо кому-то шепнуть, что-то сообщить, оклеветать, отблагодарить? Не правда ли? Могу порекомендовать. Проверено. Обращайтесь сразу в ООН или, например, напишите открытое письмо Генеральному секретарю ЦК КПСС. А дочурка вам поможет.

Лёшка говорил негромко, и от этого его слова звучали зловеще весело. Аделаида багровела и молчала, не зная, как реагировать, обескураженная и растерянная, только обиженно фыркала.

Что тогда говорил математичке историк – тайна, покрытая мраком. Но нас распустили по домам, обещая озвучить наказание завтра.

Утром в школе около доски объявлений стояла толпа. При нашем появлении, она расступилась. Ребята сочувственно что-то говорили, ободряли, хлопали по плечу, ругали математичку и Лерку Гусеву с ее противной мамашей.

Приговор гласил: «Спортивную команду класса, где произошёл инцидент и срыв урока математики в составе учеников Кахи Чкония, Александра Дунаева, Алексея Омельченко и Сергея Агафонова лишить поездки на соревнования по легкой атлетике в Батуми». Мы оторопели. Удар был ниже пояса.

Крупными буквами, красным цветом были подчеркнуты фамилии лучших учеников 10-го «А». Кроме того, всей нашей компании объявлялся выговор по комсомольской линии с занесением в учетную карточку комсомольца. Под приказом стояла твёрдая подпись Гангрены – нашего справедливого директора – Эммы Гарегеновны Атамалян. Мы отошли совершенно растерянные и поникшие. Два наказания за один и тот же проступок! Как же так?