Изнанка

За дверью у соседей снова стоял гам из голосов, звуков телевизора, шума воды и топота – обычная вечерняя музыка. Вета отперла дверь и сразу же попала в тишину, будто нырнула под воду. В квартире темно, тихо, только тускло светится лампочка в аквариуме и трубка побулькивает пузырьками. Как хорошо, можно отдохнуть, завтра выходной – Вета работала на прошлой неделе семь дней подряд – нужно было заменить заболевшую коллегу, – и теперь могла отдыхать четыре дня: дали мини-отпуск. Переодевшись, хотела поужинать, потом попить кофе со своим любимым миндальным молоком, и застыла перед холодильником – хотела же зайти в магазин! Так с ней бывало время от времени – наметила план, куда пойти и что сделать, но задумывалась и шла на автомате, не меняя привычного маршрута и напрочь забыв, куда хотела зайти. Так не пойдёт, завтра утром молоко точно будет нужно. Придётся идти. «Ида, я спущусь в магазин, тебе нужно что-нибудь?» – «Ой, как хорошо, что ты позвонила! Купи пожалуйста ванильный сахар. И сметану. И забегай на чай.»

Накинув толстовку с капюшоном, Вета закрыла дверь, вызвала лифт. Он остановился этажом выше, кто-то зашёл. Ну почему надо именно тогда, когда она едет? Вета не любила с кем-то пересекаться в лифте. Слишком мало пространства, слишком близко. Бррр.

– Веточка, привет, – начала баба Катя, и Вета поняла, что теперь она не остановится, и не ошиблась.

– Ты кудай-то, в магазин? Я вот тоже сидела-сидела и решила спуститься, дай думаю молочка куплю, да корма котику, а то завтра может никуда не пойду, голова гудить, наверно дожжь будет, аж кости ломит, я его всегда чувствую.

– Я тоже за молоком, – улыбнулась Ида, и тут же пожалела, что вообще открыла рот.

– О, как хорошо, вместе и пойдём! Тут Ида, слышала, бабе Лизе ходить уколы ставить, ну какая молодец, и детей полный дом, и работает, а никогда не откажет! Всё бегает, бегает, бедняжка, с ногою своей, хромает, а ничего! И с собакой погулять, и детей куда отвести. И в магазин – всё сама! Дай ей бог здоровья. Муж-то, негодник, небось помоложе да покрасивей нашёл, а она с тремя мучится, тянет их, на трёх работах вертится. Он мне сразу тогда не понравился, муж энтот, а она аж троих от него, все тогда говорили, мол, куда им, не потянут, он мужик не хозяйственный, что починить – она по соседям бежит, да и стыдно ей наверно срамить его, что не умеет, а что делать! Эрик вон, старший, всё шатается где-то, не дай бог в отца пошёл. Младшенький-то, в очках вон, бледный всё какой-то смотрю, книжки всё читает сидит. А Регина-то, невеста совсем, как выросла! Ой, ну ладно, ты иди, Веточка, не буду тебя больше задерживать.

– До свиданья!

Вета метнулась к полке с молоком, по дороге схватила сметану и сахар, и скорей – к кассам. Как же она не любила эти разговоры. Бабушки были по сути своей безобидные и говорили всё по-простому, как есть. Но как же это было… искажённо, что ли. Хотя, казалось бы, вот она, правда, как есть. Бесхитростно. И в то же время так убого. Да, муж непутёвый, да, тянет детей, хромая, не отличается модельной внешностью и прочее. И в то же время – всё совсем не так. Вета чувствовала себя буфером между этой суровой реальностью и чем-то другим, более настоящим, глубоким. Об одних и тех же людях можно было сказать совершенно по-разному, и это зависело не от них, а от тех, кто именно на них смотрел. Бабушки смотрели однобоко, они привыкли к лишениям, к проблемам, они сами «тянули» всю жизнь. Но Вета помнила свою бабушку, и она не была такой. Она была больше похожа на Вету – никогда не осуждала людей за спиной, всегда как бы оправдывала их, стремилась сказать что-то хорошее, перевернуть лучшей стороной. И Вета впитала это с самого детства, это отзывалось в глубине её души – создать лучший мир вокруг, не обманывая себя при этом, но и не становясь ядовитым и сокрушающимся по любому поводу страдальцем.

Ида как всегда возилась на кухне.

– Через час будет пирог.

Ида принялась рассказывать, как прошёл день, ни на секунду не переставая суетиться на маленькой кухне. Вета сидела на стуле, взгромоздив себе на колени послушного Бинго, тискала ему уши и почесывала спину. Он покорно лежал и посапывал от удовольствия. Попугай в клетке сидел на жёрдочке, чистил перья, иногда почирикивал, или дремал, приоткрывая один глаз. Его так и звали – Попугай, дети дружно решили, что оригинальнее имени не придумаешь.

– Мы с ребятами делаем макет озера, меня назначили главным, – сказал вошедший в кухню Марик и водрузил на стол большой макет из куска картона, на котором было сооружено озеро из застывшей краски, смешанной с чем-то вроде лака, в окружении песчаных берегов, невысоких гор и деревьев.

– Как красиво! Это вы все вместе сделали? – спросила Вета.

– Да, мне поручили выбрать материалы, чтобы получилось всё как настоящее, и мы все вместе делали его на уроке природоведения. Мы старались.

– Вы молодцы, это правда очень реалистично! – похвалила Вета. Макет и правда был красивый, сделанный аккуратно и со вниманием к мельчайшим деталям. Ида довольно поглядывала на сына, – она гордилась Мариком и была рада, что он тянется к знаниям, что не нужно заставлять его делать уроки, и самое главное – что он не изгой, дети с удовольствием общаются с ним и уважают его знания, наверно, потому что в нём отсутствовала тяга к хвастовству и задаванию, как это часто бывает у всезнаек. Он был очень дружелюбным и юморным.

Взяв на руки Бинго, Вета пошла в комнату. Эрик валялся на диване, Регина сидела за столом и что-то рисовала на руке чёрной ручкой.

– Татуировку хочет, – усмехнувшись, шепнул Эрик, нагнувшись к Вете. Он взял у неё Бинго и начал тискать его, подбрасывая вверх и щекоча, будто ребёнка.

– Кто у нас такой старенький, ушастенький, толстенький? – приговаривал он, и Вете всегда было странно слышать подобное от взрослого парня, будто он играется с малышом. Эрик был добрым. Несмотря на то, что в свои 18 он был здоровяком и выглядел старше, он не был ни хулиганом, ни раздолбаем. Очень любил свою семью, Иде помогал, но не имел особых увлечений и в основном валялся на диване, и с Бинго гулял не всегда. Обожал животных – это именно он через знакомых одноклассника нашёл Бинго и забрал к себе. В подвале дома жили несколько котов, их подкармливала женщина с пятого этажа, и иногда можно было наблюдать умильную картину, как Эрик стоит и беседует с этой женщиной у импровизированных кошачьих домиков из картона. Спрашивает, как они поживают, хорошо ли едят, берёт у неё из рук корм и подзывает их, кормит с ладони и гладит. Так он мог простоять час, сюсюкаться с ними и придумывать смешные имена. Когда Марик был маленький, даже Регина столько не возилась с ним, как Эрик. Он тискал его, кормил с ложечки, всё время разговаривал, придумывал игры, даже приучал к горшку играючи, вовлекая и отвлекая. Со стороны он выглядел обычным подростком, в кроссовках и бейсболке, в кофте с капюшоном. После школы он никуда не поступил. Вета знала, что Ида, конечно же, переживала по этому поводу, но вида не подавала. Наверняка у них с Эриком был разговор, но Ида почему-то обходила эту тему стороной. Он где-то работал, но то ли менял работы, то ли работал на нескольких, вроде бы ночным грузчиком, вроде бы на складе. То он был днём дома, то отсыпался, то уходил в шесть утра. Вета не спрашивала, так как понимала, что тема очень деликатная и хрупкая, словно тонкая корочка льда – лучше туда не ступать.

Все они жили бок о бок, в маленькой квартире, все на виду друг у друга. Ида всё время что-то готовила, пекла, на столе стояли пакеты с мукой и сахаром, везде ложки, плошки, какие-то комнатные растения, книжки, полотенца. Но удивительным образом всё это никогда не производило впечатление бардака или неубранности, а наоборот – присутствие жизни, живых людей, которые что-то делают, создают, пользуются вещами. Живут.

Вета дождалась, когда испечётся пирог, но было уже поздно, поэтому она взяла кусочек с собой, пожелала всем спокойной ночи и пошла домой. Была уже почти полночь, на улице шёл сильный дождь. Вета вышла на балкон, приоткрыла окно. Всё-таки какие разные бывают дожди! Дождь осенью и весной воспринимается совсем по-иному. Ранней осенью это приятная меланхолия, уют, запах опавшей листвы, прохлада, туман. А весной, хоть небо и темнеет, и горизонт закрывает серая пелена, – пахнет свежестью, молодой листвой, сладостью цветущих деревьев и чем-то неудержимо романтичным, волнующим. Даже сейчас, ночью, хоть и темно, и свет фонарей почти не виден за пеленой дождя, всё равно чувствуется, что весна. Нет мрачной позднеосенней грусти, обречённости, предвкушения долгой и тёмной зимы. Вета хотела перекусить, но потом передумала, быстро сходила в душ и забралась в кровать. Под шум дождя было уютно засыпать. Завтра будет новый день. И можно будет снова выпить кофе.

5.

Резко ударил гром, и Вета, вздрогнув, проснулась. Было темно, за окном всё ещё бушевала гроза. На часах 2:30. Она лежала, уставившись в потолок, и пыталась понять, что её разбудило – гром или страшный сон, или и то и другое. Она стала цеплять обрывки снов, пытаться вспомнить. Мелькнуло лицо Иды, искажённое, ярко размалёванное, с сигаретой в углу ярко-красных губ. Она смеялась хриплым смехом и толкала плечом какого-то огромного мужика, похожего на шкаф, в кожанке, как носили в 90-х. Ида была огромного роста, в бордовом платье, расшитом бисерной бахромой, которая всё время качалась из стороны в сторону и звенела, как занавески, которые были когда-то у Иды дома, сделанные из разноцветных бусин. Ида курила и смеялась, смеялась и курила, и всё толкала плечом этого мужика, видимо чтобы он тоже посмеялся, но он стоял с каменным лицом и не реагировал. Вете было трудно дышать от дыма, и когда она резко проснулась, несколько секунд пыталась отдышаться, будто провела час в закрытой бочке без воздуха. Вот же кошмар. Какое-то время она слушала грозу. Хотелось спать, но сон оставил гадкое тревожное послевкусие. Повернувшись на бок, Вета постаралась его забыть и в конце концов уснула.

Проснулась от яркого солнца. Она не стала занавешивать окно на ночь, чтобы утром не мешал свет, так как думала, что дождь затянется на несколько дней, но, к её удивлению, небо было абсолютно безоблачным, и солнце светило прямо в глаза. Окончательно проснувшись, она вспомнила кошмар, усмехнулась, потом поняла, что снилось что-то ещё. Зелёные горы, редкие домики красного цвета, большой залив. Запах воды, непрекращающийся ветер. Сплошной зелёный покров, словно ковёр, и совсем нет деревьев. Холмы, переходящие в невысокие горы, свежесть, солнце в дымке. Значит, сегодня вяжу травяным, красным и серо-голубым, как вода в заливе.

Выходные пролетели незаметно. На работе всё было по-прежнему – Роза в своей неизменной сиреневой кофте, обед в тишине, стеллажи с ароматным мылом. Фасовки было мало – девчонки в предыдущей смене постарались. Месяц назад пришёл новый кладовщик. На второй день его работы они всю смену провели вместе с Ветой – она помогала ему собирать заказы, рассказывала про тонкости и нюансы, где что лежит, как лучше упаковать и чтобы не забывал проверять сроки годности и пересчитывать. Макс был весёлым парнем, легко всё схватывал, работу воспринимал легко, с юмором, но не косячил, к делу относился серьёзно. Параллельно с работой, пока они бегали к полкам и обратно к столу, где раскладывали товары и проверяли накладные, Макс рассказывал о себе. Биография у него была богатая. В юности был спортсменом, жил какое-то время в Италии вместе со своей девушкой, которая была старше его на восемь лет. Он серьёзно взялся за дело и уже через несколько часов, вникнув во все тонкости, стал предлагать что-то своё. У них была слаженная команда, всё давно просчитано, схемы отработаны, механизм функционировал без сбоев. Каждый человек знал всё о магазине, и каждый мог заменить любого другого сотрудника при необходимости. Но Макс сразу принялся активно вносить свои предложения и пытаться все переосмыслить и улучшить. Приходилось на каждом шагу ему объяснять и разжёвывать, почему делается именно так, что к этому пришли на опыте и в результате множества попыток, более неудачных, поэтому сейчас всё вот так и вот этак, это наилучший вариант. И ладно бы он просто по незнанию спрашивал, пока вникает и не знает подробностей, но с течением времени это только усугубилось. Он не хотел делать как надо, он хотел делать по-своему. Дошло до того, что даже сама владелица магазина беседовала с ним как-то раз, долго и терпеливо, но даже с ней он спорил и не хотел ничего слушать. Он знал лучше. Вету он раздражал, но она относилась к нему лояльно, в обед он иногда присоединялся к ним с Розой, и всё время, пока они ели, он ни на минуту не замолкал, разглагольствуя о себе и только о себе. Вставить хоть слово можно было и не надеяться. Поначалу Вета пыталась, но потом поняла, что это бесполезно. Он заканчивал одну мысль и начинал следующую, и его совершенно не интересовало, что думают по этому поводу его слушатели. Именно слушатели, а не собеседники, потому что ему нужны были только уши, только публика. В первый день его работы они с Ветой вместе пошли к метро после смены, и она уже тогда поняла, что её ждёт.

«Удивительно, – думала она, – как некоторые люди считают, что если они только что тебя узнали, значит, ты только что возник на свете, и они тебе сейчас расскажут, как жить. Ведь у тебя нет своего опыта, мыслей и вообще головы даже не было ещё с утра. Будто ты сотворился только в тот момент, когда вошёл в комнату, и он увидел тебя. И сейчас вывалит на тебя все свои взгляды, ведь они единственно верные и вообще гениальные.»

Она устала, хотелось есть, и максова трескотня начинала нервировать.

«Просто некоторые люди очень хотят поделиться своей личностью с тобой. Но это тяжело выдержать. Тут свою-то личность еле тащишь изо дня в день, а на тебя еще другую наваливают, как тяжеленное, душное ватное одеяло. Это невыносимо.»

Но вскоре Вета выдохнула с облегчением – ехать им нужно было в разные стороны. Она устало плюхнулась на сиденье, включила в плеере музыку.

По сути, в моей жизни не так много людей, – думала она. – Родственники, с которыми я не вижусь годами, даже не считаются. Ида с детьми, несколько коллег, подружка Ленка – ещё со школы, несколько хороших знакомых, с которыми почти не встречаюсь – вот и всё. Какие-то люди появлялись в жизни за все эти годы, а потом плавно сходили на нет, исчезали. Причём удивительно взаимно. Я переставала им писать – и они переставали, даже не назло, не из обиды, а просто – потому что тоже не хотели. Все было взаимно, даже синхронно, я бы сказала. Почему-то все не те. А кто – те? Есть ли какие-то люди на земле, не чужие мне? Есть ли ещё хоть кто-то, предназначенный для меня, быть в моей жизни? Или все – только прохожие? Почему с большинством людей я всегда говорю какую-то фигню, вечно невпопад? Будто в меня вживлена защита, предохранитель – промямлить что-то неубедительное, чтобы оттолкнуть их, потому что они – не те. Может, их должно быть мало? Я обречена на одиночество, быть всё время наедине с собой.

Тема одиночества была для Веты запретной. В этом был некий парадокс – она крайне редко думала на эту тему, большинство времени живя спокойно и оставаясь всем довольной: дом и работа есть, Ида ей как семья, лучшая подруга – лучшая отдушина и источник веселья и понимания, несколько знакомых – что ещё нужно. Но иногда на неё находило совершенно упадническое настроение, и всё выглядело и ощущалось совсем по-другому. Особенно это происходило после взаимодействия с новым человеком. Он как камень, брошенный в спокойную воду, мутил её, со дна поднимались ил и песок, закручивались вихрем, и волны долго не утихали, расходились кругами. Так и мысли – поднимались со дна, куда она загоняла их, утрамбовывала, спрессовывала. Но вот врывался человек, со своей новой, незнакомой личностью, со своими взглядами, со своим прущим как бык «я», сталкивался с Ветой, и она чувствовала, как её «я» тоже пробуждается навстречу. Приходилось оказываться лицом к лицу и с ним тоже. Дремавшее «я» было куда удобней и не доставляло хлопот. С давно знакомыми людьми было хорошо, привычно – ты знаешь их, они знают тебя, никаких сюрпризов. Новые же люди были полны неизведанного, полны качеств, незнакомых, противоположных ей, и она всегда болезненно реагировала, подстраивалась, прощупывала. Макс был ей совершенно чужд, поэтому пообщавшись с ним, она уставала так, будто перетягала тонну кирпичей. От этого нужно было долго отходить и восстанавливаться. И утихомиривать внутри себя всё, что взбаламутилось и начало вызывать сомнения и потребность пересмотреть взгляды. Это утомляло.

«Просто мало людей, похожих на меня, с которыми мне хорошо. Очень мало.»

Потом она думала про Иду, про своё вязание, про яркие сны, которые были целой отдельной жизнью, про рыбок в аквариуме, про кофе и идины пироги, и всё плавно возвращалось на места. Ил ложился на дно, волны успокаивались, вода снова становилась прозрачной и гладкой, как стекло.

«Наверняка Ида снова печёт что-нибудь. Забегу к ней.»

6.

Утром, заправляя постель, Вета немного по-другому сложила одеяло, не так, как привыкла. Она обратила на это внимание, но менять ничего не стала. Ей почему-то казалось, что некоторые вещи надо складывать именно по привычной схеме, и если вдруг сделать иначе, что-то нарушится. Что-то в геометрии мира сломается, и как карточный домик рассыплется, одна карта повлечёт за собой другие, и всё рухнет. Она забыла об этом, но вечером, доставая и расстилая одеяло, подумала мельком – вот магия и отменена. Ничего не сломается, всё будет хорошо.

Ей снова приснился странный сон. Мальчик, похожий на Марика, но повзрослее, с зализанными гелем волосами и весь в чёрном, сидел в тёмной комнате. Он играл в игру на компьютере, и вокруг, не только в игре, а будто бы во всей комнате, лязгали и громыхали ужасные звуки – крики, хлюпанье пронзённой клинком плоти, треск выстрелов, вопли и топот. Марик убивал людей. Это были не зомби, не солдаты и не орки, или кто там ещё бывает в играх. На экране по улицам шли обычные люди, и он безжалостно косил всех. Причём выбирал разное оружие и разные методы, от средневековых до фантастических – разрезать, расплавить, испепелить и изрешетить. Он зловеще смеялся и жал на кнопки невообразимо быстро, будто в ускоренной съёмке. Он мочил людей, именно мочил, от них оставались только мокрые пятна или дымок над асфальтом. Судя по всему, он проходил один уровень за другим с молниеносной скоростью, как какой-то злой гений, маньяк, и не переставал ухмыляться. Его глаза в свете экрана горели, как два уголька. Вета застыла от ужаса – приснись ей огромный монстр или мертвец, который тянется к ней костлявыми руками – ей и то не было бы так страшно. Но Марик… Она хотела закричать – выключите это! Но проснулась. Было уже светло. Что это за сны – то Ида в виде вульгарной бабищи, теперь Марик-злодей? Она поднялась, решив больше не спать, заварила кофе и включила телевизор – доносящаяся из него болтовня успокаивала нервы своей обыденностью и приземлённостью. День обещал быть солнечным. В десять забежала Ида.

– Эрик притащил вчера кота. Пойду за кормом, что делать. Забился в угол, глазищи зелёные пучит на меня. Молодой ещё. Надо будет к Мишке с шестого отнести на работу, он ветеринар, пусть посмотрит.

– Оставите его?

– Не знаю, наверно… Куда его ещё девать, не бомжевать же на улицу выкидывать. Ладно, пойду, вот тебе пирожки с рисом, как ты любишь.

Иногда Вета думала, что Ида слишком хороша для этого мира, что она делает слишком много, и можно было бы делать поменьше. Но чтобы понять это, нужно было хорошо её знать – Ида жила этим, она не могла по-другому, не потому, что заставляла себя или хотела, чтобы её считали хорошей, а потому что внутри у неё было очень много – любви, заботы, тепла, понимания, – и она просто не могла не делиться этим, иначе бы лопнула, как туго накачанный воздушный шарик.

Все утро Вета вязала. Цвета выбирала, подойдя к комоду, выдвинув ящик, где были разложены мотки, и выбросив все мысли из головы. Она просто смотрела на цвета, больше ничего кроме них не существовало. В голове смутной дымкой извивались образы, чувства, обрывки картинок. Потом она просто брала три мотка и шла вязать. Она чувствовала себя экстрасенсом, который проводит рукой над предметом и видит то, что связано с ним. Три цвета были связаны друг с другом, они были кодом, но от чего, она не знала. Они просто должны были быть вместе, должны были сложиться в квадрат, как пазл, нужный для существования этого мира. Или какого-то из миров.

Ночью снова шёл дождь. Она засиделась допоздна за сериалом, не в силах оторваться, посмотрела несколько серий подряд. Глаза устали, голова гудела. Надо было спать, дать отдых зрению и мыслям, но сознание никак не хотело успокаиваться. Накинув халат, она вышла на балкон. Дождь был тихий, без ветра, капли падали на листья, негромко стучали по карнизу. Пахло свежестью и чем-то родным – Вета всегда ощущала этот запах, будто так пах их двор, их воздух вокруг дома, неповторимый, такой близкий с самого детства. От этого становилось немного грустно. Она больше не пыталась удержать хорошее настроение или прогнать тоску. Она проживала их до конца. Радовалась, когда радостно, и знала, что это не навсегда. Нужно наслаждаться этой радостью, пока она не закончится. И грустила, когда грустно, не зная, сколько это продлится. Это было трудно. В голове всё время зудела мысль, что ей плохо, тоскливо, тревожно, что этот дождь унылый и одинокий, как она сама, что ночь тянется бесконечно, что засыпать страшно, а не засыпать нет сил, потому что устала. Смотреть или читать уже невозможно – болят глаза, ещё и вязала все утро. От этих противоречий голова гудела ещё больше. Дождь был осенним, совсем не романтичным, не свежим.

Дождь всегда один и тот же, подумала Вета. Это в моей голове он разный, потому что приходится на разное настроение. Это я сама окрашиваю его в разные цвета. Вода не может пахнуть тоской или счастьем, воздух не может быть родным или чужим. Это просто земля, бетон, краска и трава, это просто привязка и воспоминания. Всё у меня в голове.

Она вернулась в комнату под тусклый жёлтый свет ночника. Спать не хотелось. Включила телевизор – какую-то романтическую комедию для полуночников, налила чай и принесла корзинку с вязанием. Разложив квадраты, стала брать по одному и соединять их белой нитью. Она вязала около часа, фильм закончился. Расстелив плед, она к своему удивлению поняла, что он уже довольно большой. Если делать для одного человека, то была готова уже половина. А для кого собственно она вязала его? Вета не знала. Наверно, оставлю его себе, подумала она, вряд ли кому-то понравится эта сумасшедшая расцветка, к тому же эти цвета кое-что значат для меня. Сюда вплетены мои сны, воспоминания, мои мечты о других мирах. Он – словно изнанка жизни, другая её сторона. Хотя как знать, может, изнанка – не та жизнь, а эта.

Было уже два часа ночи, и Вета, прикрыв глаза руками, посидела так несколько минут, давая им отдых, и взялась читать книгу. Мозг невозможно было угомонить, он бы не дал ей заснуть, заставляя думать о чём-то, даже если бы она попыталась расслабиться. Книга была интересная, и она не могла оторваться. Бросив взгляд в окно, она заметила, что небо чуть посветлело.

«Вот это да, ведь только три часа! Весна. В самые тёмные часы я не могу спать. Пережидаю мрачное предрассветное время, читая книгу, и оживаю с солнцем. Даже когда оно скрыто тучами, мне всё равно легче, когда светло.»

На минуту солнце вдруг окрасило багряными полосами стены, потом снова стало пасмурно. Поняв, что уже пять часов, Вета наконец легла и уснула.

Высокий парень в военной шинели, подпоясанный, с безупречной осанкой и светлыми волосами, гладко причёсанными на одну сторону, вёл на поводке овчарку. Он что-то говорил ей, она послушно бежала рядом. Они оказались на полянке, залитой ярким солнцем, и парень вдруг, перестав быть таким строгим и прямым, отстегнул поводок и стал играть с собакой. Они бегали, догоняли друг друга, катались в траве. Он смеялся заливистым, почти мальчишеским смехом, и его широкая улыбка озаряла лицо, делая его ещё моложе и красивее. Вета смотрела на них со стороны, стоя совсем рядом, но они её не видели. Вокруг прыгали солнечные зайчики, блики, травинки переливались изумрудным цветом. Смех отражался и звучал эхом, и Вету переполняла чистейшая радость – просто потому что солнце, тепло и светло, и мальчик такой радостный, и собака будто улыбается ему, будто очень хочет сказать, какой он хороший, добрый друг, но не может, а только прыгает вокруг, и уши ее смешно колышутся.

Вета проснулась.

Странный сон, подумала она. Военный… с чего бы? Но ладно хотя бы не кошмар, как в предыдущие ночи. И на том спасибо.

Посвятив этому сну очередной фрагмент из изумрудных, болотных и синих, как глаза того юноши, ниток, Вета позавтракала и пошла гулять.

7.

Она сидела на скамейке, пила облепиховый чай и кидала голубям крошки от бублика, который оказался сухим и невкусным. Сквер вел к станции метро, и мимо постоянно шли люди. Вета смотрела на них. Бабушка всегда показывала ей незаметно на какого-нибудь человека и говорила: одежда – не главное. Важно не то, модно ли одет человек, а как он чувствует себя, в этом разница. Доволен ли он собой, в ладу ли он с собой, или чувствует себя чучелом в лохмотьях. Всегда важно то, что за этим образом, за этой одеждой стоит, какая история. Замечала, что в человеке всегда чувствуется его харизма, даже если он бедно или неаккуратно одет, не подстрижен, что одежда всегда отходит на второй план? Замечала этих модниц, которые семенят на огромных каблуках, поминутно одергивая узкую юбку, которая всё время задирается, поправляя волосы и нервно теребя сумочку? Замечала, что они не вызывают восхищения? И Вета замечала. Знала, что она гораздо привлекательнее в джинсах, любимых кроссовках и длинной кофте, с любимым кожаным рюкзаком, с подведёнными глазами и чёрным лаком на ногтях. Видела каждый раз, что мужчины не замечают её, когда она в туфлях и в платье, с укладкой и изящной сумочкой едет куда-нибудь на концерт, потому что внутри у неё всё напряжено, потому что это всё неудобно, муторно и сложно. Потому что внутреннее не соответствует внешнему, и это всегда чувствуют окружающие. Вот Ида – всё время ходит с заколотыми волосами и в длинных юбках, подкрашивает только ресницы, нацепляет кучу серебряных колец на каждый палец и любит свои туфли на низком толстом каблуке. У неё нет совершенно ни одной модной вещи, её образ не назовёшь даже стильным, но это Ида. Эта одежда – часть её, её невозможно отделить. Вот в чём секрет. Это стопроцентно её, как любимые кроссовки и джинсы для Веты. Ида пользуется одними и теми же духами с самой молодости – бог весть, где она их до сих пор находит, раньше всё это продавалось на барахолках, но этих барахолок уже как лет двадцать нет, а этот аромат – неотъемлемая часть Иды, это она сама.