Рядом была война

– Слава тебе господи, жив, здоров, не поранен.

– И воюет славно в этой антиллерии, из пушек, значит, в немцев стреляет.

– Ишь ты, вроде Егор-то у тебя, Настасья, тихой был, неприметный, а смотри-ко как развоевался!

– Поневоле развоюешься с этой немчурой!

– А туго, бабы, там нашим мужикам, ой как туго! Намедни заходила я к золовке, читала она мне письмо от своего мужика, так обе ревмя ревели, что эта немчура с нашими городами, деревнями и народом делает! Грабят, измываются, убивают невинных, жгут. Дай, господи, силы солдатам нашим, чтобы прогнали злодеев.

– Тут, Парасковья, мало силы, тут техника нужна. Вон у них, злодеев, сколь эропланов да танков! Вот он и прёт как саранча.

– Конец видно белому свету пришёл! А всё, бабы, ведь по писанию как есть идёт, там сказано: за грехи наши людские такая будет война, что все будем гореть в огне неугасимом!

– Да что ты, Марья, ерунду мелешь! – поднимается из-за стола тётя Настя. – Оно конечно, такой войны ещё не было, но я скажу, что погодите, узнает ещё Гитлер и силу нашу! Уехали на войну мужики наши, тяжело нам без них, но ничего – управимся. Погодите бабы, захлебнётся Гитлер своей же кровью!

– Слышь, Настасья, а от Павлушки, сына твоего, было известие?

– Недавно получила, пишет: направили в школу на командира.

– Счастливая ты. А мой Степан всего одно письмо прислал с дороги и как в воду канул, не знаю, на что и подумать.

– Напишет, не тужи. Погодите, бабоньки, прогонят немцев с нашей земли, и все вернутся. А сейчас не расходитесь, я по такой оказии поднесу вам по рюмочке, у меня с проводов сына осталось, а пить некому.

Понимая, что я теперь лишний, ухожу из комнаты, скоро из квартиры тёти Насти доносятся песни захмелевших женщин.

Иногда солдатки просят меня написать письмо на фронт. Чаще всего с этой просьбой обращается тётя Дуся Гладышева, из восьмой квартиры нашего дома. Женщина средних лет, она просит зайти к ней, достаёт листы бумаги, я сажусь за стол, макаю в чернильницу ручку и жду, тётя Дуся начинает диктовать.

– Пиши, Колюня. Письмо писано в чистый понедельник октября двадцатого. Во-первых, строках моего письма, многоуважаемый, любезный мой, дорогой муженёк Семён Афанасьевич, мой незабвенный супруг, шлёт тебе нижайший поклон твоя незабвенная супружница Евдокия Евлампиевна, а также низко кланяются тебе мои малые дочки Валя и Галя и желаем тебе, дорогой наш муж и отец, всего хорошего в твоей солдатской жизни. Ещё кланяется тебе твоя сестра Катерина, которую видела намедни, она передаёт тебе привет…

Это словесное изобилие редактирую по- своему, сокращая вдвое:

– Здравствуй, мой дорогой и любимый Семён! Вместе с дочками Валей и Галей. Крепко тебя обнимаю и целую и желаю тебе всего хорошего в твоей нелёгкой солдатской жизни. Ещё передаёт тебе большой привет с наилучшими пожеланиями твоя сестра Катерина…

– Написал?

– Да.

– Пиши далее. Сообщаю тебе, что, письмо твоё вчерась получили и рады, что у тебя всё хорошо. Мы тоже живы и здоровы, девочки учатся хорошо. В нашем доме позабирали на войну почти всех мужиков, а Александре Барановой и Витюговой Дарье пришли похоронки. Хлеба дают по карточкам, рабочим по шестьсот граммов, иждивенцам по четыреста, ещё дают карточки на продукты: масло, макароны, крупу, сахар. На базаре всё дорого, я хочу продать кое-что из моей одежды. Говорят, ещё, что скоро за Волгой окопы рыть будем. Работаю всё в прядильной. Об нас не беспокойся, а ты поостерегайся там, каждый божий день вспоминаем тебя…

Около десяти часов утра в наш дом входит почтальонка, пожилая тётя Клава, разносит по квартирам письма. Писем-треугольников никто не опасается – это желанные письма пусть из госпиталя, пусть ранен, но, главное, жив. Боятся, как огня, официальных конвертов, с вложенными в них синим бумажками-похоронками. Такие письма тётя Клава старается отдать поскорее и уйти с глаз долой, чтоб не видеть слёзы. Мне жаль почтальонку: неблагодарная работа приносить людям горе, она не похожа на Харитошу – аккуратного почтальона из кино, распевавшего песенку: "Я везу любовь и радость и надежды, и мечты". У неё печальные глаза, поседевшие волосы. Месяца два назад, она сама получила этот официальный конверт с синей похоронкой. Хочется, чем-либо её успокоить. Но чем?

И разносит она каждый день радость одним людям и невыразимое горе другим.

По тонкому льду

Мать вот уже несколько недель за Волгой в окопах. Возвращаясь из школы, смотрю на реку. В полукилометре от реки, вдоль берега тянется земляной вал, на нём видны крохотные фигурки людей. И не только я один вглядываюсь в заволжскую даль. Почти у всех одноклассников там работают отцы, матери, братья, сёстры. Замечаю, как особенно тоскливо смотрит на Волгу Женя Кузнецова. Лёд ещё тонок и о переходе через реку не может быть и речи. В одну из ночей ударяет крепкий мороз, и, когда утром идём с Сергеем в школу, мороз вовсю щиплет нос, уши, щёки. На реке у берега замечаем двух мужчин с длинными шестами в руках. К нам подходят Женя, Саша Макаров, Люба. У Жени в руках, кроме книг, узелок с хлебом и варёной картошкой.

– Чего они там? – спрашивает Люба, кивая на мужиков.

– Через реку, видно, хотят идти, – высказывает предположение Женя и неожиданно подаёт свои учебники Любе, – на, подержи, пойду, взгляну, крепкий ли лёд.

Она сходит с пригорка, идёт к мужчинам, подходит к ним, о чём-то спрашивает, показывая рукой за Волгу. Постояв ещё немного, идёт по льду от берега.

– Женя! – кричит Саша, – куда ты? Стой!

Женя, не оборачиваясь, продолжает идти.

– А что, ребята, – говорит Серёга, – ночью мороз был под сорок градусов, лёд думаю крепкий. Рискнём?

– Да ты что! – восклицает Люба. – Думаете, Женька решится идти?

– Но ведь идёт! Смотри! Эх, была не была! Люба, держи мои книги, иду за ней.

Увидев, что мужчины двинулись за Женей, мы с Сашей молча отдали учебники Любе и сбежали на лёд.

– Чего вы меня нагрузили! – кричит Люба. – Я тоже пойду, там у меня сестра, Нинка, – обращается Люба к подошедшей Шаминой. – На, держи книги!

Женька, Женька Кузнецова! Вот уж никогда не думал, что в этой курносой веснушчатой девчонке такая смелость! Кажется, никогда не забуду этот ясный ноябрьский день. Низко над рекой в прозрачной светлой тишине голубоватым светом искрилось на снегу солнце, набежавший ветерок гнал по льду снежную пыль, обнажая густоту и бездонную глубину тёмного от воды льда. Вытянувшись в цепочку, мы медленно и осторожно шли недалеко друг от друга, обходя пугающие своей чернотой круги льда, выбирая более светлое ледяное стекло. Впереди, с маленьким узелком в руке, в старом пальтишке, синем платке, шла Женька, которая никогда ничем не выделялась у нас в классе. Её худенькая фигурка точно гипнотизировала нас, заставляя двигаться вперёд. Сзади, недалеко друг от друга, шли мужчины, за ним Серёга, Саша, я. Шествие замыкала Люба. Не знаю, кто из нас в это время о чём думал, но у меня в голове была только одна мысль: всё будет хорошо, мы дойдём до берега.

Волга, Волга! Ты держала нас на своей поверхности, словно знала, что мы идём к своим родным, знала и жалела нас, крепилась, хотя лёд был тонок и почти незаметно, но колыхался под ногами. Признаюсь, было страшно, но думалось: раз мы вместе – значит, ничего не случится. И мы шли, мужчины ободряющими возгласами подбадривали нас, вселяли уверенность, что всё будет хорошо. Когда сошлись все вместе на противоположном берегу, все оглянулись на Волгу и, кажется, мысленно поблагодарили за то, что она милостиво обошлась с нами. Ф Женька сидела на заснеженной коряге, склонив голову, обхватив её руками, плакала на взрыд. Мы обступили её и с минуту молчали, всё ещё не веря в своё безрассудство. Молчание нарушил мужчина в ватнике, шедший за Женей.

– Эх, девчонка, долго видно тебе жить на белом свете! Кто ты такая шальная! Если бы не ты, мы, пожалуй, не осмелились бы. Бедовая ты, видно, девушка. Не плачь, всё уже позади.

Женя не отвечала, лишь всхлипывала. Мы стали её успокаивать.

– Маму хочу видеть, она, наверное, голодная, вот несу ей поесть, наконец проговорила она, указывая на узелок.

– Ладно, вытри слёзы, радоваться теперь должна. Вы ребята тоже по мамам соскучились? Как обратно пойдёте?

– Теперь не страшно будет, – говорю я, – дорогу знаем.

– Смотрите, день короток. Прощайте хлопцы, спасибо за компанию.

И вот, наконец, мы у глубокого широкого рва, в котором с утра до вечера, трудятся усталые, измученные тяжёлой работой люди. Ров тянется вдоль волжского берега, спускается в лощины. Самую тяжёлую работу, где грунт был твёрдым и его приходится выламывать, выковыривать ломами, обрубать кусками, топором, выполняли преимущественно мужчины. Рабочих нашей фабрики, а среди них своих родных мы нашли в километрах в двух вверх по Волге, почти напротив города. Здесь, за поворотом реки, на заснеженном песчаном плёсе, виднелась маленькая пригородная пристань, около неё небольшой ледокол. Несмотря на застывшую реку, связь горда с мобилизованными на трудфронт была.

Вместе с Сергеем мы нашли наших родных, работавших вместе, мать, увидев меня, воткнула лопату в землю, протянула ко мне руки. Обняв её, я вытер варежкой заиндевевшие ресницы и выступившие на глаза слёзы. Вытащив из потайного кармана пиджака, и отдал ей кусок хлеба граммов в двести, который взял в школу, чтобы съесть на перемене. Жуя хлеб, мать пожаловалась: – Умаялась, сынок, сил никаких нет, тяжело больно, да и сердце барахлит. Завтра последний день копаем, на наше место других пришлют.

– Мам, отдыхай, я за тебя работать буду.

Взяв лопату, начал откидывать землю. Недалеко от нас с Серёгой, помогая матери, копала Женя.

Домой в этот день никто из нас не пошёл. С наступлением сумерек, вместе с родными пошли в деревню, стоявшую на горе. Ночевали в тепло натопленной избе. Я лежал с матерью на разостланных на полуовчинных шубейках и, глядя в тёмный потолок избы, вспоминал прошедший день. Перед глазами снова вставало яркое утреннее, точно обмороженное, солнце. В морозной тишине, среди волжского простора маячила худенькая фигура Жени. Видел бездонность волжского дна, просвечивающегося сквозь лёд. Видел, как люди работали, с каким- то ожесточением. Наверное, главной мыслью каждого была приближающаяся опасность продвижения немецких войск к Волге.

"Но пасаран" – вспомнил я вдруг слова на испанском языке. Несколько лет назад, когда над небом Испании кружили фашистские стервятники, мы в школе, в знак солидарности испанскими республиканцами, сражавшимся за свою свободу, сгибали правую руку в локте и громко произносили эти слова: – "Но пасаран!"

И тут же по-русски переводили: – "Фашисты не пройдут!"

Буханка хлеба

От Советского Информбюро: – "Провал немецкого плана окружения и взятия Москвы! Шестнадцатого ноября германские войска начали второе генеральное наступление на Москву. До пятого декабря наши войска вели ожесточённые оборонительные бои. Пятого декабря войска Калининского, Западного и Юго-Западного фронтов, измотав противника, перешли в контрнаступление и отбросили захватчиков от нашей столицы…"

С молниеносной быстротой эта весть распространяется по посёлку. Всюду только и разговоров об этом радостном событии. Наконец-то! Немецкие оккупанты мечтали ещё до наступления зимы захватить Москву и Ленинград. Теперь эта сумасбродная идея лопнула! Москва выстояла! Выстоит и окружённый захватчиками Ленинград!

С бодрым настроением возвращаюсь из фабричной бани. Сейчас приду домой, где меня ждёт целая кастрюля варёной картошки, чай с сахарином. Пообедаю и схожу в больницу, куда недавно положили заболевшую мать.

С такими мыслями шагаю домой и, проходя мимо хлебного магазина, вижу Юрку Ширманова, прозванного за его худобу Шкаликом. Стоит он недалеко от перил магазина, словно кого-то поджидает. Что-то подозрительное было в его пугливом озирании, в его диковатом взгляде, каким он провожал людей, выходивших из магазина с хлебом. Замедляю шаг. Из магазина выходит мальчик лет двенадцати, прижимая к груди буханку чёрного хлеба, спускается с лестницы. Замечаю, каким хищным взглядом смотрит на него Шкалик и, как только мальчуган заворачивает за угол магазина, Ширманов быстро идёт за ним, соблюдая дистанцию, метров пять.

Двигаюсь за ним, наблюдая за Юркой. Мне знаком этот мальчуган, шедший впереди. Не знаю только, как его зовут, но часто вижу, как рано утром водит маленьких сестрёнок в детсад. Живут они за небольшим оврагом на улице, где живёт Люба. Вот мальчик сворачивает к мосту через овраг. У самого моста, возле кладовок, Шкалик вдруг бросается к пацану. Слышу отчаянный крик мальчугана, что есть силы бегу к нему.

Вижу: Юрка с буханкой хлеба в руках тщетно старается освободиться от вцепившегося в его ногу пацана. Бросив сумку с бельём на дорогу, с налёту сшибаю шапку с головы Шкалика, левой рукой захватываю в кулак его косматые волосы и, резко дёрнув на себя, отрываю его от мальчика. Юрка вскрикивает, правой рукой со всей силой ударяю его в подбородок. Юрка роняет хлеб, ударяю его по уху. Шкалик падает на снег.

Поднимаю буханку, стряхнув снежную пыль, подаю ревущему мальчугану. Помогаю ему встать, поворачиваюсь к опешившему, сидящему на снегу, Ширманову.

– Знаешь ли ты гад! – дрожа от охватившего негодования, сжимая кулаки, угрожающе подхожу к Шкалику. – Знаешь ли ты, что этого пацана ждут голодные сестрёнки и мать! У кого ты гад отнимаешь кусок хлеба?!

Закатываю ещё оплеуху, оборачиваюсь.

– Иди домой, пацан, не бойся.

– Спасибо дяденька, – тихо и жалобно произносит мальчик и, торопливо оглядываясь, идёт по мосту, потом бросается бежать.

Юрка дико смотрит на меня.

– Неужели ты совсем совесть потерял, чтобы отнимать у малого последний кусок хлеба?

– Не хрен мне мораль читать! – зло бросает он. – Я жрать хочу!

– Все мы голодны! Ты же паёк по карточке получаешь!

– Я три дня не жрамши!

– Почему? Карточки потерял?

Юрка не отвечая, поднимает шапку, надевает на голову, замечаю, какой у него тоскливый взгляд.

– Какое твоё собачье дело! – говорит он.

– Ладно, мне до этого дела нет, но учти, не вздумай повторить свой налёт, ты знаешь, что за это будет. Понял?

Поднимаю брошенную сумку с бельём и медленно ухожу. Юрка идёт за мной. Идём молча, мне почему-то становится жаль его. Оборачиваюсь.

– Ты что, в самом деле три дня не ел?

Юрка молчит. Мне становится не по себе. Думаю: раз молчит, значит, правда, а главное не полез в драку со мной, конечно, я всё равно одолел бы его, видно, что он обессилел.

– Слушай, Юрка, знаешь что, пойдём ко мне.

– Это ещё зачем?

– Пойдём. У меня пожрать найдётся, картошка, чай.

– Дал по морде, а теперь, пожалуйста, закусить! Смеёшься! Топай себе!

– Чёрт с тобой, как хочешь!

Отхожу от него, оборачиваюсь. Юрка, взъерошенный, нахохлившийся, смотрит на меня. Нет, не могу уйти. Беру его за локоть, тяну за собой.

– Идём, прошу тебя.

Юрка слабо сопротивляется, бормоча "не пойду", но я увлекаю его к дому, отпираю квартиру.

– Проходи, раздевайся. У меня вот картошка в мундире.

– Раздеваться не буду, шапку только сниму.

Сидим за столом и едим. Юрка, обманув нечищеную картошину в соль, суёт в рот вместе с куском хлеба, который я подсовываю ему. Снимаю с электроплитки чай, сыплю туда сахарину. Он выпивает чай, закусывая картошинами, лицо его краснеет, глаза добреют.

– Фу, нажрался от пуза, – тяжело дыша, произносит он, – теперича стерплю хоть бы хны.

– Ты в самом деле карточки потерял?

– Да нет. С начала месяца едим вперёд на четыре дня, шамать-то охота. А что мне мои четыреста грамм? Я их зараз съедаю, сейчас продавец сказала, что наругали её за то, вперёд даёт.

– Работать иди, на фабрике столовая есть.

– Ещё неизвестно, примут ли, да и отец не даёт, говорит, весной пойдём по деревням сапожничать.

– Ещё Юрка, советую бросить дружбу с Феофаном, он же жулик и бандюга высшей марки.

– Феофан тю-тю. В академии он.

– В какой академии? – удивлённо спрашиваю я.

– Ну, в тюряге, она по-блатному так называется. Стал он крысой, стибрил в потьмухе из пекарни жратву и ему небо в клеточку. Леший с ним, паразит он.

– А ты, лучше? У пацана хлеб отбирать?

– Я не хотел всю буханку забрать. Думаю, отломлю краюху, остальное отдам.

– Сомневаюсь.

– Ей- богу отдал бы. Ладно, я пошёл, мерси за жратву.

Надев шапку, Юрка идёт к двери, открыв её, оборачивается, метнув на меня взгляд, видимо, что-то хочет сказать, но, замявшись, прикусывает губу. Так и не сказав ни слова, уходит.

На городском базаре

Я в больнице. Иду по коридору вслед за медсестрой в палату к матери. Подхожу к её кровати, присаживаюсь на табуретку, мать слабо пытается улыбнуться и вполголоса произносит:

– Ничего сын, теперь чувствую себя получше.

Я молчу. Беру руку матери, чувствую холод её ладони, на лице ни кровинки, под глазами синие круги.

– Мам, ты ни о чём не расстраивайся, у меня всё нормально.

Побыв у матери, выхожу в коридор, снимая халат, спрашиваю медсестру:

– Скажите, что ей нужно для питания?

– Увы, молодой человек, сейчас зима. Полезны фрукты, овощи, молоко.

Иду домой, раздумывая: где же возьму фруктов, овощей, где раздобыть денег? Молоко на базаре девяносто рублей литр. Что-нибудь продать? Вспоминаю, что мать собиралась продать своё пальто, ещё совсем новое, которое перед войной купил отец. Но оно оказалось великовато, и она его почти не носила. Точно! Так и сделаю, как раз завтра воскресенье, базар будет большой. Дома достаю из сундука пальто, чищу его щёткой, привожу в порядок.

Городской базар Красноволжска расположен недалеко от Волги. Базар как всегда многолюден. Здесь на булыжной мостовой на старых байковых одеялах, постеленных прямо на снегу, блести кухонная посуда, разложена обувь, от маленьких топтыжек, до сорок пятого размера кирзовых, яловых сапог. Рядом ухваты, часы, хомуты, иконы, вилы, десятки других вещей. Здесь, взад-вперёд ходят с одеждой и обувью, другими тёплыми вещами. Вся эта разношёрстная базарная толпа наводит тоску, хотя на первый взгляд кажется, что тут шумно – весело, как на массовом гулянии.

Понаблюдав за публикой, скрепя сердце, развёртываю газету, в которую было завёрнуто пальто, перекидываю его на руку, вклиниваюсь в толпу. На меня никто не обращает внимания, правда подходит один, средних лет мужчина, взяв пальто, зачем-то его встряхивает и молча суёт мне обратно. Через полчаса моего бесцельного брожения, пальто берёт интеллигентная в пенсне женщина, щупает тонкими в перчатках пальцами:

– Сколько просите молодой человек?

– Две тысячи, – робко произношу я.

Ни слова не говоря, отходит. Подошедший старик, в поношенном ярмаке, пощупав пальто, исчезает в толпе. Поёживаясь от холода, переминаясь с ноги на ногу, думаю: как много здесь народу, и никому ни до кого нет дела, словно находишься в пустыне. Вдруг вижу, как на меня из толпы смотрит Люба, одноклассница. Она подходит ко мне, здоровается. Киваю головой, сам чувствую, как мне стыдно барыжничать. Люба озабоченно оглядывает базар.

– Народу полно, а покупателей мало, все продают своё барахло на хлеб, – говорит она, – даже вон святые угодники по полкилограмма стоят.

– Я за деньги продаю, – оправдываюсь я.

– За деньги? Так это проще, давай помогу. Держи, мою сумку, пришла сегодня гороху купить, да решила пройти по базару. Сколько за пальто просить? Две тысячи? Просить надо больше. Иди к лавкам и жди меня там.

Люба берёт пальто и громко начинает взывать:

– Граждане, товарищи! Продаю пальто женское, драповое, покупайте, отдаю дёшево! Три тысячи!

Минут через десять Люба подходит ко мне.

– Ни фига не берут, черти!

– Что не берут? Кого не берут? – раздаётся рядом насмешливый голос.

Из толпы к нам подходит житель нашего дома, электромонтёр Василий Лапин в полушубке, меховой шапке.

– Деньги надо, мать у меня в больнице, – говорю я.

– Не можешь продать? Тут Николай, рот не разевай, кто кого обманет, то и богатым станет. Здесь надо действовать как заядлые барыги. Спектакль надо сыграть, отойдём в сторонку, я растолкую.

Через несколько минут мы, уговорившись, расходимся, не теряя друг друга из виду. Люба с пальто входит в толпу.

– А вот пальто зимнее, драповое, женское, новое! – громко восклицает она. Мы с Василием с разных сторон проталкиваемся к ней.

– Почём пальто продаёшь, тётка? – громко спрашивает Василий.

– Какая я тебе тётка? Возьми глаза в зубы! – возмущённо восклицает Люба.

– Простите, пардон, барышня. Так почём, барышня твоя шмутка?

– Четыре тысячи!

– Да ты что? Обалдела? – почти кричу я. – Кто тебе такие деньги даст?

– Кто надо, тот и даст! – огрызается моя одноклассница. – А у тебя, парень, видно, кишка тонка, таких денег, наверное, сроду не бывало!

– Откуда ты знаешь, сколько у меня денег? Может и куплю.

– Тогда покупай! Ты, парень, только взгляни на этот драп! Заграничный, английский! Где ты такой найдёшь?

– Ищи дураков в другом месте!

Прислушиваясь к нашей словесной перепалке, нас начинают окружать люди, осматривают, щупают пальто. Василий продолжает торговаться.

– Отдай за две с половиной, молодая, красивая, возьму зараз.

– Нет, не отдам!

– Смотри, немалую сумму даю. Четыре, околей, тебе никто не даст.

– Твоя, мужик, правда, – подтверждает стоявшая рядом толстая баба, без конца щупавшая пальто, – уж больно ты девка дорого просишь.

– Да вы как следует, посмотрите на пальто! Где вы найдёте такой драп? В Америке даже такого нет!

– Плевать мне на твою Америку, – отвечает баба, – будешь голодать, за бесценок отдашь.

– С голоду сдохну, а задарма не отдам. Не берёте, нечего душу мотать.

– Ну, уступи девка малость!

– Ладно, чёрт с вами. Три с половиной.

– Две с половиной.

– Три, – последняя цена

– Эх, была не была, – сплёвывает Василий, – сбавь хоть две сотни. Две восемьсот и забираю пальто.

Мы втроём смотрим на толстую тётку, я вижу, как она даже полуоткрыла рот, вся напряглась. Люба притворно со вздохом отдаёт пальто Василию.

– Ладно, сбавлю две сотни, где наше не пропадало. Бери!

Но тётка, выхватив из рук Василия пальто, сгребло его в охапку.

– Я беру. Отойдём в сторону, девка, деньги отдам.

– Ты что, тётка! – наигранно возмущается Василий. – Я же хотел взять! Вот нахальная баба!

– Мало ли что ты хотел! Идём, девка!

Скоро Люба вручает мне две восемьсот. Мы от души смеёмся.

– Спасибо вам, – благодарю я Василия и Любу, – пойдёмте, что-нибудь куплю за ваши труды.

– Да ты что выдумываешь! – хмурит брови Лапин, тут же мягко продолжает: – Вот что, Коля, я переговорю со своим начальством, давай, приходи в наш электроотдел работать. Матери трудно, будешь получать рабочую карточку, заработок будет. У нас монтёров не хватает. А учёба… придёт время – доучишься. Понял меня?

– Понял, Василий Иванович. Приду.

На рынке покупаю литровку молока, заплатив за тару лишнюю тридцатку. Покупаю морковь, мочёную бруснику. Люба находит продавца с горохом. Простившись с Василием, идём домой. Натерев на тёрке моркови, вскипятив молоко, несу матери в больницу.

Рабочий человек

– Значит, Николай, будете работать пока учеником. Вот вам учебное пособие по основам электротехники.

Начальник электроотдела Константин Сергеевич, высокий, худощавый мужчина, подав мне книгу, смотрит на меня через роговые очки.

– А отец ваш был хороший специалист. На каком он фронте?

– Под Ленинградом.

Питер, значит, защищает, – задумчиво произносит Константин Сергеевич. – Тяжко сейчас там. Ну, направляйся, в мастерскую к мастеру Смирнову. Электромастерская – низкое деревянное здание, расположенное рядом с электростанцией. Открываю обитую войлоком дверь, оглядываю помещение мастерской. Вдоль стен верстаки с тисками, на них мотки проводов.

Посреди мастерской двое электромонтёров разбирают электродвигатель, в одном из них узнал Василия Лапина. Увидев меня он, улыбаясь, подходит и жмёт руку.

– Здравствуй Никола! К нам?

Киваю головой.

– Правильно. Сейчас придёт мастер, попрошу его, чтоб тебя ко мне в ученики. Согласен?

– Конечно!

И вот уже неделю, как работаю с Василием, хожу по цехам фабрики, знакомлюсь с электрохозяйством. Познакомился со всеми из электроотдела – мастером, монтёрами, работниками распредустройства. Все доброжелательно относятся ко мне. И каждый день от Василия узнаю много нового. Подробно, обстоятельно объясняет мне принципы работы электрических машин, приборов. По вечерам дома штудирую учебное пособие. Мне страшно любопытно, и я полностью поглощён электротехникой. Уже через неделю работаю с Василием, дежурным электромонтёром.

Звонок телефона. Старшая щитовая Александра Ивановна берёт трубку.