Слоу-моб

Потом не стало сумок.

Потом потерялись фуражки.

И тогда мы задумались. Некуда стало спешить. Негоже же без фуражки.

И каждый, встретив другого уже не бежал дальше. Мы шли вместе и разговаривали. И встречали других и были им рады. И они шли с нами и были нам рады.

Потому что мы самая хорошая весть друг для друга.

Докрасться

и вот вдруг цветками

раскрывается

смерть

когда я испуганная

крадусь вдоль стены

в одном из твоих

исполосованных страхами снов

а там полдень

в твоих снах всегда полдень -

несветлый

синий

косматый

и в шерсти его густой

я прячусь опять

и снова мне повезло

но когда-то

я сумею

докрасться

ты знаешь

Брежнев умер

Когда умер Брежнев, я потерял мячик. Я искал его по всей квартире и вдруг завыли сирены. Родители были на кухне. Я, наверное, расплакался от страха.

Мама тогда сказала:

– Не бойся, это Брежнев умер.

Надо отметить, что в те далёкие счастливые дни я не знал ни что такое Брежнев, ни как это – умер.

А мячик нашёлся в ванной.

Зараза

О, не приди, о, не приди, зараза!

Идти сюда – так медленно, беги! Лети.

И прибегай скорее и прилетай и будь.

Чтоб журавлям уже не надо было улетать.

Чтобы космос настал здесь, в некосмической комнате.

В некосмических розовых тапочках. Настал.

Чтобы каждый, кто соврал себе – не стал.

Чтобы соляных жён Лота фотографировали японские туристы,

Беги, зараза, зарази, зараза, беги.

Чтобы поскорее построить вавилонский Манхэттен,

Чтобы на игрушечном Альбораке прискакал добрый доктор Айболит,

Чтоб хиросимские журавлики птенцов оставили по всей земле,

Беги, зараза, зарази, лети.

И все бэтманы и люди-пауки и Чебурашка и Штирлиц –

Никто не победит тебя.

Нас счихнут в носовой платок вечности

Досадной нелепостью.

Беги, зараза, зарази, беги, зараза.

Асбестово

Если я не сгорю, если я не дерево, если я не мясо, если я – асбестовый гимнаст – вредный и канцерогенный, если я не сгорю и не расплавлюсь и не поджарюсь, то всё остальное вокруг меня сгорит, расплавится и поджарится.

На серой-серой планете, на сером-сером континенте, в сером-сером городе жил серый-серый человек.

И каждый вечер он заходил в серую-серую ванную, смотрел на себя в серое-серое зеркало и кричал:

– Отдай сердце!

Асбестовый март и апрель.

Асбестовые простыни, асбестовая мама, асбестовое солнце, асбестовый верблюд.

Без сердца любому человеку – асбестово.

итого

Решить задачу, замусоленным карандашиком подвести черту – итого.

Долго смотреть – в жёлтое небо, в синее небо, в красное небо, в чёрное небо, в мамино небо, в папино небо, с подоконника, обняв коленки, забыв о будильниках, о мальчиках, о девочках, о кошечках, о котиках, уже зная чётко, где разница – между ним и небом, сосать большой палец, набирать самое большое простое число на телефоне – его номер, её номер, поседеть так – сидя на подоконнике и отплёвываться чёрным от каких-то юрких людей с носилками, чертить, за неимением карандашика ножичком – итого, итого, итого…

Решить задачу: человек короток, век его короток, как ему сделать самый глубокий глоток жизни?

Всё очевидно.

патруль

фырк!-

это ангел

фонариком

в лицо

посветил

–пароль?

–не знаю

*

не стал стрелять

просто

выключил

фонарик

Штука человека

город обглодал улицы.

город обглодал зеркало.

отсёк.

прокрустово небо.

прокрустово море.

прокрустова карта мира

отсекли.

прятки проиграны.

чай, белый подоконник

и

не

начинающееся утро

брюхом кверху -

моя бледная подводная лодка

захлебнулись

отсеки

мне срочно

нужна

ещё одна

штука

человека

хутка канікулы

– А на твар табе, сучка гаўнёная, чарцяшка сёрнуў!

– Неданегра!

– Пачварына, гаргараўна Сафия Ратараўна!

– Абасранка, чунга-чанга!

Лёра стаiць уся у слязах. У яе ўвесь твар у радзімках.

Хутка канікулы, хутка канец катарзе.

Хутка пах скошанай травы, конская морда, сырадой, чорны хлеб з мёдам і ныранне ў вір каля старога млына.

Хутка канікулы ў каханай бабулі Ядзі. Яна сляпая ад нараджэння, але вельмі прышпiльная.

Кошечка

Мы сидим на самом краю крыши, ты обращаешь внимание на крановщика, он рыдает в своей кабинке на высоте, опустив голову на колени, я обращаю внимание на окурок, залетевший на балкон под нами, смело встаёшь, ты говорил, что умеешь летать, ты говорил, что лето только для нас, я отвечал, ты говорил, я болтал, удивлённо мы отшатывались, руки прятались по карманам, глаза по норкам, ты говорил, что никогда не плачешь, мы движемся вперёд, да, до завтра, друг, я останусь ждать до утра, утром ты снова прилетишь, а пока я жду тебя и по парапету нервно пробегает кошка, испугавшаяся громкого шлепка об асфальт.

Последнее приключение Пуха

Щёчки у нас сегодня впалые. Весьма-с! Глазки блестят, а это радует, это мне плюс. Сижу, значит. Накурено тут и как-то уж слишком много зеркал. Зря я в рыжий покрасилась – больно уж вид ****ский. Прямо, как престарелая шлюха. Это мне минус. Хотя…я вроде и ничего, здесь и похуже сидят. Противный бар, одним словом. А я – я вроде как-бы и симпатичная, особенно вон в том угловом зеркале. Курим. Слушаем.Что она сказала? (Она сказала "Ну же, иди к мамочке!" и обняла его, он при этом густо краснеет, досадно ему, молодой ведь совсем ещё). Курим дальше. Бар весь какой-то бритоголовый и достал до невозможности. А этот чего там бубнит? ( Он бубнит, что , мол , не ломайся, поехали покатаемся, только туда и обратно). Ага, туда и обратно…

Он сидит за стойкой, на нём поганый коричневый костюм. Это ему минус, костюму, что он такой коричневый. А вот содержимое костюма…единственное небритоголовое…интересно. Ну, повернись личиком, маленький, давай же! Зеркало отражает лишь нижнюю часть его лица. Чуть привстаю и вижу его полностью. Хм. Похож на кого-то. Но вполне, вполне… И один. Собственно, сколько я уже не трахалась? В общем, докуриваю – и вперёд. Нет, хорошо, что тут зеркала, куда не глянь. Смотримся. Чи-и-из( Губку подкрашиваем нижнюю). Как бы это всё сделать? Будем надеяться на здоровый инстинкт. Ну, я пошла… Качает, штормит, пьяная я (врёшь ведь, вовсе и не пьяная). Мимо столиков, цепляясь за разговоры и задевая реплики, к коричневой спине ( "…ты надоела уже, чё не можешь нормально жрать? Тебе что не купишь, всё жрёшь как квашенную капусту, дура, это же икра....два штриха каких-то паслись на входе, я сначала не понял…да что ты, Лысый, у меня самого только на "прожить" осталось…не знаешь, где шмали купить?Обижаете, товарищ майор…не могу, не сегодня, муж вчера приехал…"). Если протянуть руку, дотронешься до коричневой спины. Протягиваю. Дотрагиваюсь. Оборачивается: шатен, глаза голубые, рубашечка белая, на все пуговки застёгнутая. Ну, сойдёт, правда, лицо туповатое, ладно, посмотрим дальше. Извини, прикурить можно? Я тут присяду, окей? Что? А, нет, одна.( Что же ты так волнуешься, любенький, может, ты ещё и девственник?) Меня как? Зина. Смешное имя. Нравится? Это тебе плюс. Ну, теперь атакуем по всем флангам… Да, по-малазийски, в две фракции не пробовал? Я вообще-то много способов знаю, а здесь не умеют, помои, а не кофе. А поехали ко мне! Что? Не спросила, разве? Ну и как?( Антон, но друзья называют Винни). А я думала, тебя Славой звать ( шутка, типа). Такси вызвать сейчас? О, только в путь! Улица, такси. Вспоминаю – дома бардак. Кошка, нпверное, насрала повсюду. Ручкой мы его за коленку, значит. Нравится. А мы и не за коленку могём. Очень это просто делается… Ну, вот, приобнял, знамо, это любовь. Кем работаю? Да, никем. Тоже? Как говорится, рыбак рыбака… Музыку? Очень люблю. Кого? Макаревича? Этого повара еврейского? Нет, почему, нравится… Я сама слегка, по бабушке. Да-да, сейчас направо и ко второму подъезду… Мёд? Нет, мёда у меня нету. Шоколадка. В лифте целуемся. Пять этажей подряд. У него встаёт, топорщится плащ, тоже коричневый. Может, точно девственник, тем интереснее – и опять же – темперамент, понимаешь, энергия… Кошка насрала посреди прихожей… Скотина… Что делать будем? Трахаться! Просто трахаться. Кофе? А кофе потом.

Зина идёт в ванную, по ходу переодеваясь в халат и кричит в комнату, мол, не скучай, я сейчас. Когда через пару минут она входит в комнату, то с удивлением и удовлетворением одновременно видит, что он раздет догола и лежит на кровати лицом вниз. Улыбаясь, она подходит к нему и садится рядом, положив руки на плечи. Он молчит, не шелохнётся. Она целует его в затылок, плечи, шею и вдруг замечает между лопаток замок-молнию. Заинтригованная, она она расстёгивает молнию до самого конца и видит, что всё его тело набито ватой, опилками, каким-то тряпьём. Зине становится весело от такого открытия, она опорожняет Антона-Винни, растаскивая набивку по всей комнате. Подбрасывает причудливое нутро ногами, всячески смеясь и похихикивая. За этим занятием её застаёт рассвет.

Тет-а-тет

Настали, когда я почти уснул, настали твои глаза.

И тогда я смотрел в темноту над собой, бессонный, сердце колотилось, я вставал и топтался взад-вперёд по комнате.

Они были во мне, они были вокруг, чистые, ясные, живые, вдумчивые глаза.

Страшная беспомощность приходила внезапной волной, я захлёбывался. На дне каждой из моих смертей были твои глаза. на всех моих монетах в кошельке были вычеканены твои глаза.

И это их постоянное присутствие и отсутствие одновременно, их бескорыстная любовь, их вечная правота делали мою ночь невыносимой.

Однажды, в одну из таких ночей, я не смог стерпеть и решил тебя обязательно разыскать. Я вышел из дому, была свежая июньская ночь. Шагалось легко, от принятого решения стало радостно.

Я не знал, как искать тебя, но мне казалось, что это уже не моя проблема, потому что я сделал то, что от меня требовалось – вышел к тебе.

Теперь был твой ход.

И ты вышла мне навстречу, твои сияющие глаза – наконец-то я посмотрел в них на самом деле. Потом был удар и длившаяся сотые доли секунды уверенность, что всё, происходящее сейчас необычайно серъёзно, всё моё основательно трещащее тело, тающий звук, свист в ушах, внезапность асфальта – всё это так серъёзно.

А потом твои глаза настали навсегда.

Japanesque

И вот вроде бы есть такое стихотворение,

что, если его прочтёшь

то умрёшь

через 7 дней.

За тобой придет

мокрая Йоко Оно,

страшная, черноволосая, прекрасная

голенькая,

обернутая только в британский флаг

душегубка-квайданша.

Она заберет тебя на ту сторону,

там будет стоять заплаканный

Джим Моррисон и выть: «I wanna get back,

back, back to the previous side, please!”.

И займется тобой

Страшная

мокрая

чернокрылая Йоко

с неприветливым

трёхголовым Джоном

на поводке.

И начнется ад.

Через 7 дней, помни.

Есть такое стиховорение,

что, если его прочтёшь

то умрешь через 7 дней.

Ты только что

прочитал его.

Шарфик и револьвер

В стране непринесённых подарков жил-был Револьвер. Границы у этой страны охранялись очень строго.

Редко, но подарки всё-таки перепадали адресату.

Только раз в году. В день открытых дверей, раззявленных ртов, пустых кошельков, только в этот день.

Револьвер очень дружил с Шарфиком, они часто беседовали о своей, подарочной сущности, своей видовой парадигматике, а ещё они безумно мечтали вырваться из страны. Вырваться за границу и начать всё заново.

У них получилось. Шарфик попал к женщине по имени Айседора, а револьвер – к рослому мужчине по имени Владимир.

В тот же день мои прадедушка и прабабушка подарили друг другу обручальные кольца.

Motorcyclists

И пусть

Тебя пленят

Отважные мотоциклисты

Взорвут просторность площади

Моторы

Возникнут

Украдут

Исчезнут

Ненастоящие мотоциклисты

Пером заденут настоящесть

Возникнут

Пропорхнут

Закончат

Ты даже не заметишь

Ничего

Рыжик

Утром в четверг он принёс ей в спальню тапочки и розу . Просто принёс тапочки и длиннющую красную розу в зубах, преданно глядя в глаза. Она улыбнулась и потрепала его по голове.

– Доброе утро, любимая.

– Доброе утро, Рыжик.

Он сел на пол возле кровати и долго разглядывал её, с невинным, чистым, каким-то детским выражением восторга на лице.

Рыжик, любимый рыжий Рыжик.

– Сегодня какой-то особенный день, Рыжик? Извини, я ещё не совсем проснулась.

– Каждый день проведенный с тобой, любимая, особенный.

– Ты такой хороший, Рыжик, я так бы и съела тебя.

– И ты, дорогая. И я.

Он лизнул её в щеку. Она поморщилась.

– Сходи почисти зубы, дорогой.

Потом они занимались любовью и всё это время на лице его царило выражение восторга и обожания.

Она опоздала на работу на полчаса.

Вечером он встретил её на пороге с тюльпаном в зубах и тапочками.

– Рыжик, Рыжик, ты такой милый-, говорила она, а он всё сиял своей бесконечной улыбкой и вот она смотрела фильм, а Рыжик всё так же разглядывал её и вот она выходила сделать чаю на кухню и он шёл за ней.

– Рыжик, Рыжик, хвостик ты мой…

Под утро она проснулась, Рыжик лежал у неё в ногах, свернувшись клубком и по-щенячьи повизгивал.

Он улыбался во сне.

В пятницу она убирала постель и нашла клок ржавой собачьей шерсти. Рыжик виновато посмотрел на неё и опустил голову. Потом умчался в коридор и вернулся уже с тапочками, радостно танцуя вокруг неё и заискивающе заглядывая в глаза.

В субботу Рыжик перестал говорить. Вернее, он говорил теперь только “я тебя люблю” и “любимая” и “дорогая”, а вместо всего остального изо рта его раздавалось лишь нечленораздельное поскуливание.

Она пылесосила уже дважды, но все равно собачья шерсть была везде.

В воскресенье она поехала на рынок и купила поводок, ошейник и собачий корм.

Весь день они гуляли в парке, он приносил ей палку, вертелся вокруг – рыжий влюбленный сеттер Рыжик. Пес, с грустными, зелеными, пока ещё человеческими глазами.

И с того дня они жили долго и счастливо и только третья мировая война и собачья чумка могли разлучить их.

Падали глаза

падали глаза

широко смотрящие

выпученные

такие настоящие

падали глаза

с дурной буйной головы

летели глаза

там где ступням не пройти

падали глаза

как в дурном сне снег

почерневшие

не говорящие

упали глаза

взошли человеками

пугливыми но

непостижимыми

выросли глаза

вместе с человеками

направляли бритву в

почерневшем зеркале

смотрели глаза

на глаза в глазах своих

на глаза в глазах глазов

глазов в глазах своих

глаза

падали глаза

вечно падали глаза

Перекресток

Мы стоим на перекрестке,только что здесь внезапно и безответственно пересеклись наши жизни.

И ты говоришь посмотри направо а я смотрю налево, у меня так шея устроена, что я смотрю всегда влево.

Мы стоим на перекрестке,мы есть дурацкий двуглавый стервятник, мы есть государственный герб нашей встречи.

Вот была жизнь и ещё одна жизнь и стал перекрёсток, стал прицел, стало перекрестие

И дальше мы не пойдём, дальше не поедем, дальше будем стоять оторопевшие – я буду смотреть влево а ты вправо

Распятые на перекрестке нашей с тобой встречи.

зелёный свитер

У меня тогда был зелёный свитер. Я вообще плохо помню прошлое, но этот зелёный свитер и растянутые рукава, то, как я снимал его через голову и как наэлектризованные волосы топорщились и пятно от вишеневого варенья, что никак не отмывалось – это я хорошо помню. И ещё помню, как мой кот Кузя оставлял на нём затяжки и как это бесило маму и как я впервые в этом свитере слушал Gloomy Sunday и было именно воскресенье и именно мрачное и как моя подруга потом отмывала этот свитер от крови и штопала его в какой-то общаге, после того, как нас побили в центре за то, что мы были волосатые и одевались не как все.

Но откуда он у меня тогда взялся я не помню. И куда он потом задевался, я тоже не помню.

Я потом увидел похожий зелёный свитер, много лет спустя в Италии, в Римини и, конечно, купил у улыбающегося африканца за какие-то немыслимые евро. И я сидел ночью в-этом-не-этом свитере на пляже и смотрел на море, но не было варенья и был какой-то вторник, условно даже хороший и успешный вторник и подруга моя давно вышла замуж за другого и даже кота у меня не было. И никто меня больше не хотел избить и я уже начинал лысеть и выглядел как все.

И я разделся и пошёл в море. И в море была и подруга и варенье и воскресенье и мои длинные волосы и мама и кот Кузя и миллион всего ещё, я уже не помню чего, я ведь плохо помню прошлое. И я не помню, сколько я там плавал, в этом море. Может, сто лет, а может и тысячу.

Но куда этот-не-этот, второй свитер делся, я помню.

Я его так и оставил лежать на белом песке на ночном пляже в Римини.

Морской пейзаж

внутри меня

море

там тонет

кораблик

я больше

не спасу

никого

Амбар

И когда мы так держимся за руки, казалось бы, возникает перемычка. Все в одно.

Но нет-нет.

Наши руки это слепые кроты встретившиеся глубоко под землёй. Наши руки это две испуганные мышки встретившиеся нос в нос, когда ночью горел их огромный амбар.

Заходит солнце.

Горит наш огромный амбар.

И когда мы так смотрим друг другу в глаза, казалось бы, работают наши сообщающиеся сосуды. Всё в одно.

Но нет-нет.

Наши взгляды как скрещенные шпаги, как оскалившиеся штыки. Наши взгляды это волки, стоящие всеми четырьмя лапами в капканах.

Растекается кровь по снегу.

Заходит солнце.

Горит наш огромный амбар

Горит наш огромный амбар.

Над пепелищем взойдёт луна.

Обмануть себя и лучеглазых девочек со свечами

обмануть себя и лучеглазых девочек со свечами

с улыбкой ждущих в прихожей

кануть в обман как в спасительный край

как в бомбоубежище

до конца войны бледным цветком прорастать

в нечётких очертаниях снов

обмануть себя и лучеглазых светлейших

девочек с надеждой ждущих в прихожей

хапнуть полную грудь обмана

чтоб порвался живот от сытости

ложью и чтобы

упасть на потёртый ковёр у двери

и лежать на нём до конца жизни

а потом встать

открыть двери в прихожую -

там будут стоять

пустоглазые мёртвые старухи

сжимающие в костлявых ладонях

свечные огарки

Человек и птицы

-Я переживу вас, птицы, кричал он с крыши в октябрьскую темень, в дождь, в бесстрастные журавлиные клинья, расчерчивающие белым небо.

Каждую весну птицы прилетали и птицами же улетали, каждую весну он, почему-то с всё возрастающим облегчением и радостью собой встречал их и каждую осень собою же с большей и большей печалью провожал.

И однажды птицы прилетели – птицами же. А его уже не было, он встретил их не собой.

Жители Омпетиании говорят – жить, как человек с птицами, то есть жить по несправедливости

В тёмное

продлёнными руками

в непродлённые твои дали

в недосмотренные твои

тёмные твои

дали

всеведающими холодными руками

в твои дни в твои ночи

молчащие глубокие ночи

тёмные твои

ночи

закадычными рассветными улыбающимися руками

в твои комнаты в твои крепости

дивные древние неприступные крепости

тёмные твои

крепости

я тянусь

к выключателю

чтобы

включить

нас

Испытание

Уже неизвестные корабли застывают посреди лагуны, но мы слишком поздно понимаем, что все они – "Летучие Голландцы". Понимаем, будучи уже далеко от берега, так далеко барахтаясь в воде, где все движения – из жидкого стекла, прозрачной патоки, мы хотим отсрочить тот момент, когда с палубы нам улыбнутся скелеты и упадут в воду венки. Ожидание и штиль, ворохи времён и километры бездействия, литры спокойных грезящих о напряжении мышц.

Так пусть же промчится над этой водной гладью событие, способное пронять нас до самого дна зрачков, чтобы раззуделись плечи, руки размахнулись, вобрались губы и задышал мозг, а мы, метнувшись к зеркалам, себя там не застали.

И пошло-поехало, да так, что ты уже и не помнишь себя. И полуживые беженцы-мысли больной кровохаркающей толпой вваливаются в прихожую твоего разума, фамильярно целуя и обнимая тебя все и сразу. Измазав стены промасленными телогрейками, они войдут и в гостиную. Весь вечер они будут удивлять тебя своими речами и когда они станут прощаться, тыкая, шмыгая носом и сморкаясь в одежду, висящую в прихожей, ты растрогаешься и скажешь:

– Чёрт побери, а почему бы и нет?

А они как-то сразу пропадут, будто и не было. И ты подумаешь, что Кто-то-Хитрый, видимо, снова посмеялся над тобой. Ты вернёшься в гостиную и будешь трогать чашки, из которых они пили, ощупывать стулья, на которых они сидели и говорить себе:

– Нет, они же были! Настоящие, честные, сами!

И Кто-то-Хитрый скажет:

– Оно, может и так, но ты-то…

И ты поймешь, что это ни что иное, как ещё одно испытание.

Того же

таким же

как и я

производителям ничего

печальным,

никчёмным

слепоглухонемым -

почемучкам

таким же

как и я

которым узоры –

оргазмами

которым

утра

колом,

которым утраты

кубарем –

некоторым

таким же

как и я

проснувшимся

в левом ботинке

на правую ногу

(как жмет-как жмет – как! -

пока прыгаем на одной ножке в свои

запроклятые булочные

за хлебушком) -

вертопрахам

таким же

как и я

изрядно уже

не пожившим,

но так неизгладимо вжившимся -

изможденцам

таким же

как и я -

без страха смотреть в глаза –

те же

и продолжать ждать -

того же

Noel

и лодки

доплывают

и цветам

не больно

и могилам одиноко

и д'ома пылесосят смерчем

и любовью любят

и саблей жнут

колосья

и здесь пока

не знают цвета крови

и эхо

Слова

ещё слышно

титаник и аврора

только-только

поженились

и нет ещё

моментов

и килоджоулей

и лошадиных сил

и мир

малюсенький -

ему всего неделя

без пуповины

без закона

без башни

вавилонской

уже с судьбой

уже

с огромной сиськой

сосёт свой космос

и спит

и видит

что день восьмой

как-будто

не настал

В океанариуме

и щупальцем молитвы

упираться в небо

нелепый

осьминожек человека

не устанет

обсасывать присосками

сознания

предел

не надоест

и мальчик по стеклу

с той стороны стучит –

смотри, смотри,

какой смешной

ведь правда, папа?

да, отвечает папа,

действительно

смешной

Человеки

я помню, когда мы ещё были рыбами и

над океаном высились шестисот цветные радуги

мы всегда плавали вместе

я помню, когда мы ещё были ондатрами

под болотами города процветали фосфорные

мы всегда заселялись вместе

я помню, облезлые археоптериксы