скачать книгу бесплатно
Марфа была своя, ей страшную тайну сообщить – следствию не во вред, а может, чего и подскажет, подумал Федька.
– Питомка пропала.
– Ахти мне! С кавалером? – предположила Марфа.
– Поди знай. Искать надо.
– А который ей годок?
– Двадцать, что ли.
– С кавалером. Тут первым делом узнай, кто к ней сватался да по какой причине отказано. Потом – кто там в доме волосочес, кто музыке и танцам учил. Этим девку сманить – раз плюнуть.
– Так, а что еще присоветуешь?
Марфа даже обрадовалась – вот и ее жизненный опыт пригодился.
– К богомолкам приглядись. Иная такую святость на себя напустит – минуты без Божьего имени не живет, а записочки амурные таскает из дома в дом хуже всякого волосочеса. И ведь привечают ее!
– Еще! – потребовал Федька.
– Да что я тебе, оракул? – удивилась Марфа. – Коли книжки в доме есть, все перетряхни, в книжках тоже записочки прячут. Затем – что вместе с девкой пропало.
– Да это я и сам знаю.
– Умный! – тут же неодобрительно обозвала Марфа. – Ну так я и про Хворостининых, и про Шестуновых разведаю. А ты ступай – начальство, поди, заждалось.
И Федька отправился обратно на Пречистенку – чтобы вместе с Левушкой, да в архаровской карете, с лакеем на запятках и с лошадьми в парадной упряжи, для пущей важности, ехать к старой княжне.
Архарова он уже не увидел – тому, чтобы отвезти на Лубянку, поймали извозчика. А Левушка был хорош! В новом красном кафтане, на который положено было фунта два золотого галуна, в палевом камзоле, шитом цветами и травками, в палевых же штанах и шелковых чулках, от которых его длинные ноги становились сущим соблазном для глазастых московских невест, и с новенькой треуголкой под мышкой, чтобы не портить напудренной прически, – щеголь, петиметр, да и только. Живая его мордочка, глазастая, круглая, обрамленная белоснежными буклями, на которые Никодимка не пожалел наилучшей пудры из рисовой муки, прямо сияла, высоко вознесенная над столпившейся в курдоннере дворней. Многие знали, что этого петербуржца хозяин особо привечает, и норовили не просто припасть к ручке и к плечику, а неоднократно.
– Никодимка, причесывай Федора скорее, – велел Левушка. – В таком виде его в приличный дом везти нельзя.
Федька с утра шевелюрой не занимался – не до того было. А следовало завить и уложить букли, наново переплести косицу.
Его физиономия тут же выразила отвращение к неудобной прическе.
– Ишь, морду сквасил, – одернул его Левушка. – Пошел, пошел! Никодимка, пудры не жалей! Пусть хоть спервоначалу не примут за архаровца!
Он уже наслушался про подвиги новых московских полицейских.
Никодимка, вдохновленный чувством ответственности, воспарил мыслями и первым делом прижег Федьке ухо горячими щипцами. Много было шуму и ругани, прежде чем Федькина голова приобрела благообразный вид.
Наконец сели в карету и покатили.
Княжна жила на Воздвиженке, да так удачно, что с крыльца видны были кремлевские башни.
По обе стороны ворот стояли каменные колонны, и наверху на каждой лежал белый лев – сия зоологическая несообразица была в Москве делом обыкновенным. Карета проехала между этими бесполезными сторожами и, сделав поворот, встала дверцами напротив крыльца. Лакей Иван, здоровенный детина, соскочил с запяток, отворил дверцы, откинул ступеньки, и Левушка торжественно выплыл навстречу пожилому дворецкому.
– Вели доложить – поручик Тучков, с поручением от господина Архарова, – сказал Левушка, и тут из-за спины дворецкого явилось длинное худое лицо в чепце невиданного покроя – казалось, что женщина приспособила сзади, на затылке, к голове нимб, почти такой, как на образах. Не сразу изумленный Левушка понял, что нимб-то кружевной, просто кружево подкрахмалено, и вообще нечто подобное носила много лет назад его же собственная матушка.
– А не тех ли Тучковых будете, которые через Натали Солодухину по второму браку в свойстве с Челядниными-буфетами и Сикорскими-полоумными?
– Их самых, сударыня, – нисколько не смутившись, отвечал Левушка. Московская привычка всем давать прозвища была ему знакома, «буфет» означал лишь то, что фасад челяднинского дома напоминал о резной мебели, слово же «полоумные» говорило о безумии какого-то дальнего предка и бранным в таком его употреблении уже не считалось. Если бы он сам перебрался на жительство в Москву, женился и завел детишек, то эта ветвь рода уже именовалась бы «Тучковы-долговязые».
– Сочтемся, коли так, родством, – и, дав знак следовать за собой, женщина повела Левушку в сени и к лестнице, говоря непрерывно. Федька молча шел сзади, вертя головой. Ему не часто приходилось бывать в старых дворянских домах, а архаровский пока еще не был домом в полном смысле этого слова, потому что хозяин им почти не занимался. Проходя через комнаты княжны Шестуновой, уставленные старой мебелью и довольно скверно убранные, Федька сделал тот вывод, что, будь у него деньги, он бы устроился получше.
Женщина перечисляла имена и фамилии, вовсе Федьке неведомые, даже Левушка не все их помнил, и потому Федька все время поглядывал по сторонам. И на него поглядывали, да с тревогой – чего ждать от архаровца?
Спальня старой княжны была переполнена. Войдя, Левушка первым делом споткнулся о протянутые босые ноги и услышал звонкий лай. Опираясь спиной о комод, у самых дверей сидели две пожилые богомолки. Дальше – еще страшнее, девки, бабы и старухи плотно сидели на полу, не оставляя прохода к огромной кровати под балдахином, и говорили довольно громко. Три моськи, две – белые и лохматые, третья – вроде мопса, скакали по бабьим коленям, но слишком не приближались – нападали издали.
Женщина, что привела Левушку с Федькой в эту спальню, закричала, перекрывая лай, так, как кричат девки-ягодницы в дремучем лесу, только что рук ко рту не поднесла:
– Матушка-барыня, от полицмейстера приехали! Господин Тучков, что через Квашниных-ершей с вами в родстве! Пущать?
Левушка, стоя в дверях, вытянул шею, но и с высоты своего роста не смог разглядеть здешнюю хозяйку – на ее постели сидели какие-то дамы в пышных вздыбленных платьях. Только и маячило, что чепец-дормез, увенчанный посередке ленточной розеткой неизъяснимого цвета – петиметры и щеголихи давали таким цветам свои названия, но Левушке за служебными делами не всегда удавалось уследить за ежедневно меняющейся модой.
Из-под края мехового одеяла, это среди лета-то, явилась рука в кружевных воланах, сделала вот этак – пущать!
Следовало раскланяться, но проделывать правильный придворный поклон с риском для жизни Левушка не желал. Да и что за поклоны в дверях?
– Нельзя ли всех этих особ попросить вон? – обратился он к женщине, которая привела его сюда, как видно – доверенному лицу старой княжны, однако сама не двигалась с места.
– Нешто они тебе, батюшка, мешают?
Тут Левушка безмолвно пожелал чертей любимому другу, пославшему его в это бестолковое бабье царство. И вслух попытался объяснить, что разговор со старой княжной должен происходить наедине.
– Как же наедине, когда она – девица?!.
Левушка растерялся. Видать, забота о нравственности в этом московском доме была на недосягаемой высоте. Неудивительно, что воспитанница сбежала.
Не растерялся Федька.
– Она – девица, а мы – полицейские, – попросту сказал он. – Ну-ка, тетенька, пусти.
Он вошел в спальню и тряхнул сидящую богомолку за плечо.
– Ну-ка, освободи местечко, матушка!
Та дернулось под рукой, но пальцы были цепкие.
– Давай, вставай, нечего тут рассиживаться, – еще довольно ласково попросил Федька.
– Архаровец!
– Архаровец, – подтвердил он. – Ну, живо, живо, живо! Девки, выметайтесь!
– Ты чего там творишь? – раздался недовольный голос старой княжны. – Ты моих девок не трогай!
Богомолки встали, и в спальню смог войти ободренный Федькиной отвагой Левушка.
– Вашим девкам, сударыня, при важном разговоре делать нечего! – так же громко отвечал он. – Велите им в людскую убираться!
С великими препирательствами удалось выгнать из спальни ни много ни мало, а восемнадцать особ женского полу, не считая мосек. Оставались две родственницы-гостьи – но про этих княжна и слышать не желала. Оставила также молодого доктора приятной наружности – всякая дама в годах была бы рада, когда такой любезный круглощекий кавалер, благоухающий французской пудрой «марешаль», подает пилюльки, по утрам выслушивает судьбоносные сны, а по вечерам – как проведен день.
Левушке поставили стул в двух шагах от постели.
Княжну приподняли и обтыкали подушками, как если бы она, помирая, вовсе лишилась сил, но Левушка видел, что до смерти тут далеко, а просто охота переживать за воспитанницу со всеми удобствами. А по тому, как мощно помирающая княжна отодвинула сидевшую на одеяле, раскинув юбки, родственницу, Левушка понял – ей бы на театре играть, в пиесах господина де Мольера, которые уже в немалом количестве переведены на русский.
– Когда и каким образом пропала означенная девица? – стараясь подражать архаровскому спокойствию, осведомился он.
– Каким образом? Сами который уж день понять не можем!
Оказалось – из горенки своей в окно Варвара выбраться не могла – окно было изнутри закрыто. В парадные двери выйти не могла – изнутри закрыты, да и всю ночь в сенях кто-то обретается. Через службы уйти не могла – на заднем дворе ночью псов спускают, да и ворота заперты. Остается – улетела на помеле…
– Сие значит, что среди дворни у нее есть пособник. Он ее выпустил и двери за ней запер.
– Такого пособника выпороть бы не худо, – тихо сказал молодой доктор. – Но сперва сыскать и доказать.
Они обменялись взглядами, и Левушка понял – именно с этим человеком стоит потолковать, а не со старой девушкой, которая чуть что – за сердце хватается и спасительных декохтов требует.
Пока он домогался, какие носильные вещи пропали вместе с Варварой, да не взяла ли она с собой деньги и драгоценности, Федька забрался в людскую.
– Ну, архаровец, и что же? – держал он речь перед дворней. – Нас понапрасну порочат.
Он далее толковал о том, что за внешними безобразиями, зуботычинами и выбитыми окнами, народ не видит основного, толковал и видел – не верят!
Да и ту же «Ленивку» вспомнить – кто теперь поверит, что три архаровца просто-напросто хотели тихонько завершить день ужином и скромной выпивкой? И завершили бы, никто – ни Тимофей, ни Клаварош, ни сам Федька! – не имел намерения буянить и бить посуду! Они вообще люди мирные, не случись там этого дурака Вельяминова – расплатились бы и ушли. А так – говорят, большую, на шесть задниц, скамью разломали. Невозможно такую скамью человеку без топора разломать, нет такого способа, а теперь на архаровцев ее вешают…
Все-таки сердца умягчились, кое-что ему про воспитанницу Варвару поведали, а тут и Левушка за ним прислал – собираемся, уезжаем.
Левушка был сильно недоволен.
– Я бы таких дур порол! – пожаловался уже возле кареты. – Сидят, слушают, а потом та, в накидке, говорит этак жеманненько: тебе бы, сударь, говорит, в полку служить, а ты вон в какой должности, стыдно! Я было брякнул – Преображенского полка поручик Тучков к вашим услугам, сударыня! То-то бы рот разинула! Им, московским дурам, хоть без ноги, хоть без башки, лишь бы гвардейского полка!
– И что же? – осторожно спросил Федька.
– А ничего! Я ей так ответил: должен же, сударыня, кто-то и ваших беглых родственниц ловить. В другой раз с архаровскими комиссиями в преображенском мундире поеду. Чтоб с порога зауважали!
Они сели в архаровскую карету, но трогать Левушка пока не велел и дверцу оставил открытой.
– Кое-чем все-таки разжился, – он добыл из кармана некий овальный предмет на длинной ленточке. – Год назад немцу портрет заказывали. Вон она, Варвара…
Федька уставился на миниатюру, приоткрыв рот.
На него из глубокого полумрака смотрело девичье лицо, чуть оживленное модной полуулыбкой – одними уголками сомкнутых розовых губ. И скатывалась на грудь большая трубчатая прядь пушистых темных волос.
Нежностью от него веяло неизъяснимой. Румянец – никакой краской такого не наведешь, свой, живой, прозрачно-неустойчивый, как отсвет на фарфоровой белизне… и не захочешь, а заглядишься…
– Вот и я тоже, – признался Левушка. – Ведь красавица! Редкая красавица! Такой при дворе место, фрейлиной быть, а ее в Москве держат.
Федька отрешенно покивал.
У нее были печальные черные глаза, глядевшие не прямо, а вниз, хотя были распахнуты, как полагается. И волосы, высоко поднятые, совсем просто уложены, и нет четкой границы между мраком и этими пушистыми волосами…
– Врут… – севшим голосом сказал Федька. – Немцы так не рисуют.
– А ты почем знаешь?
– Видел. У них все гладенько и розовое.
Левушка забрал миниатюру и старательно в нее вгляделся.
– Ну, вот тебе розовое – платье…
Он задумчиво покачал портрет на шелковой ленточке и вдруг надел себе на шею.
– Не потерять бы, – объяснил.
Федька безмолвно согласился. Ну да – не простому полицейскому, бывшему мортусу, а до того – будущему каторжнику, таскать на груди под мундиром такие портреты, кишка тонка…
Из-за угла выбежала босая девчонка, проскочила карету, добежала до другого угла и, озадаченная вернулась. Встала перед Левушкой с Федькой.
– Вы, что ли, архаровцы? – спросила дерзко.
– Я ее удавлю, – тихо сказал Левушка.
– А что, не похожи? – полюбопытствовал Федька.
Девчонка оглядела изящно одетого Левушку.
– Не-е, не похожи. Мне господин Ремизов велели архаровцам, что у дверей ждут, передать, – она показала зажатый в ладошке сложенный листок. – Ушли, не дождались…
И она побежала обратно – туда, где за углом были, надо думать, ворота заднего двора. Федька, сообразив, выскочил, догнал и без лишней учтивости отнял записку.
– Не обманул доктор, – сказал, прочитав, Левушка. – Просил вечером жаловать к нему в гости, в дом Флейшмана, что в Колымажной.
– И все?
– А чего еще? Коли бы записку перехватили, то не к чему даже придраться – ни, к кому адресовано, написал, ни подписи своей не поставил.
– Больно умен.
– Так доктор же.
Федька пожал плечами – из докторов он знал только Матвея Воробьева, а по нему судил, что выпить они не дураки.
Поехали к Архарову на Лубянку.
