Питер Терпи

– Забери у меня бутылку, а то я вс-с-сю вы-ы-ыпью, – спотыкался Корней.

У касс в Эрмитаже спокойно-строгая женщина в очках с золотистой оправой, подававшая билеты, сказала молодым людям:

– Лучше бы вы с таким амбре, молодые люди, шли гулять куда подальше.

– Мы пьяны искусством, мадмуазель, – лебезил Веня.

– Мадам.

– Для меня – навсегда мадмуазель. В надежде на продолжение наших отношений.

– Ступайте, – засмущалась женщина, – болтун.

Молодые люди отошли от касс и остановились у гардероба напротив большого зеркала.

– Корнейка, давай запечатлимся!

Корней попытался было увернуться от внезапного фотографирования, но Веня сделал всё очень быстро.

– Только не выкладывай никуда, – попросил Корней.

– Понимаю. Инкогнито.

Они зашли в галерею. Корнею давно хотелось здесь побывать. Снова. Он уже был в Эрмитаже однажды, но совсем ребёнком. Тогда он знал всего об одной картине – «Чёрном квадрате» Малевича. Очень ему хотелось посмотреть на эту картину, но мама привела его только к «Красному квадрату», висевшему в Русском музее. И разочарование, обидное до слёз, отозвалось горчинкой в его горле, и он немедленно выпил.

Корней попросил Веню отвести его к «Девятому валу», но Веня сказал, что и эта картина висит в Русском музее. «И снова не получается. И снова Русский музей во всём виноват», – заключил Корней, делая очередной глоток.

Они проходили зал за залом. Бутылка из-под колы пустела быстро, на третьем этаже она кончилась. Куда идут и что смотрят, Корнею было всё равно, он опять, забывшись, попросил отвести его к «Девятому валу».

– Да тут таких не водится, Корнюшон!

– А жаль, так жаль… я просто хотел узнать, ощущение похожее или не похожее, когда смотришь на него.

Идти тяжело. Нужно присесть. Корней очухался, когда Веня привёл его к лавке в середине зала с красными стенами. Стены эти показались Корнею нарочито-красными, вульгарными. «И почему здесь висят такие картины, на фоне всей этой вульгарности?» – Корней поднял голову и вгляделся, увидел картину с Христом, который нёс на левом плече крест. И мученическое выражение лица его показалось Корнею понятным, на миг стало легче.

– Вень, меня сейчас, кажется, вырвет.

– Вот незадача.

Веня подхватил друга и пошёл к тётечке, музейному смотрителю. Он спросил её тихо, как скорейше пройти в туалет. Тётечка с отвращением указала направление и добавила: «Там разберётесь по указателям». Вышли в холл, спустились по лестнице, и вот уже на месте. Веня зашвырнул Корнея в туалет и прождал друга около часа.

– Ну что, очухался? – спросил Веня, когда Корней, хмурый и красный, вышел из туалета.

– Больше никогда с тобой в музей не пойду.

– А я и не приглашу, – Веня побил друга по плечу. – Нас заберёт отсюда моя маман. Я ей наберу. Мы пока на улице постоим, проветримся северным воздухом.

Выйдя из Эрмитажа, молодые люди повернули налево, в сторону парковки. Из рюкзака Веня достал бутылку с остатками виски, мощным глотком опорожнил её и бросил в мусорку, стоявшую неподалёку.

Корней смотрел на Веню и думал: «Да, всё-таки изменился». В своём чесучовом кителе и овчинной шапке Веня теперь похож на поэта или служителя октябрьской революции: строг, худ, немного пьян, готов на всё.

– Я тебе не прощу, что ты уехал, – выдавил Корней.

– Так было надо. Ты должен был сам всё решить. Мои советы ты бы послушал, а потом меня бы во всём обвинил.

– Я так ничего и не решил.

– Не сделать выбор – тоже выбор.

Поднялся хлёсткий ветер, посыпал мелко-мелко дождь. Веня достал мобильник, улыбнулся и убрал обратно: «Написала, скоро будет».

– Ну и чего, как живёшь ты тут? – поинтересовался Корней.

– Хорошо живу. Мама работает, а я учусь в Университете на журналистике. Мне грех жаловаться. Транспортом меня обеспечили, теперь я тоже водитель. Скоро будем вторую квартиру занимать. Маман климат нравится. Да и мне тоже. Мы с ней, кажется, по складу, знаешь, северные. Да и вообще, после Москвы все дороги в Питер ведут, если ты человек искусства. Так как Полина? Вы всё-таки… интересами не сочлись?

– Нет, я уехал. Просто взял и уехал.

К молодым людям подъехал джип. «Залезай!» – скомандовал Веня. Корней повиновался, сел на заднее сидение.

– Привет, мальчики! – произнесла радостно сидевшая за рулём женщина. Мальчики ответили сдержанным «добрым вечером». – Судя по запаху, знакомство с культурной жизнью Петербурга начато успешно, Корнюш?

– То ли ещё будет, – улыбнулся маме Веня.

– А что будет? Корнюш, ты надолго? Отдыхать или по работе?

– Пока не знаю.

– Ну, ясно. Мама как? Ты не женился?

– Мама хорошо.

– Надо будет ей позвонить как-нибудь. Давно не общались.

– Не стоит. Она сейчас вся в делах.

Корнея быстро довезли до хостела. Он поблагодарил за поездку маму Вени, Вене вяло пожал руку, вышел из машины и поплёлся через арку налево… На ресепшене сидела Аня, которой он, стараясь скрыть пьяно-усталое лицо, пожелал доброй ночи. Корней зашёл в комнату и лёг на кровать. Его снова вырвало.

***

Ты похож на кита, который долго не решался, но однажды вышел в большое плавание. Здоровенного больного кита. Который случайно проглотил огромный камертон и теперь вместе с ним резонирует. Плывёшь в океане, но чувствуешь – всё ближе и ближе к берегу. На том берегу точно какую-то огромную железяку оставили. Каждый раз, если останавливаешься и не плывёшь, тебя тянет силой неимоверной к берегу. Ты знаешь, что с тобой, как и с другими китами, случится там, но хотелось бы, чтобы случилось оно как можно позже.

***

Корней вышел на ресепшен и встретил там Аню.

– Привет. Ты хоть когда-нибудь отдыхаешь? И днём и ночью на посту.

– Больше пока некому работать, все поувольнялись, поэтому работаю в две смены, – ответила Аня. – Но скоро вторая моя смена заканчивается. Слава Богу, подряд третьей не будет.

– А может, ну его, пошли гулять?

– Нет уж, сегодня я как-нибудь до дома всё-таки доковыляю. А вот завтра – можно.

– Правда, можно?

– Правда. Но только обещай мне.

– Что?

– Быть не «таким», а какой ты есть. Просто – будь.

– В смысле?

– Просто обещай.

– Завтра?

– Начинай тренироваться уже сейчас. И до завтра. К трём, у Казанского.

– Обещаю.

Он смотрел на неё. Её глаза хочется сфотографировать, а фотографию держать у сердца и никогда никому не показывать. Каждый день, засыпая, смотреть на неё, на Анины глаза, и понимать: мир – есть; счастье – есть; всё-таки есть, вопреки всему тому, что огромным валуном за спиной тянет к земле.

Корней вернулся к себе и подошёл к окну. Пустая улица желтела: асфальт, дома, деревья и небо. Это что там, между облаками, пробивается солнце, что ли? И действительно, выглянуло на секунду, а потом пропало – снова, в одну секунду, стало серо, а ещё через мгновение совсем сделалось темно. Темно, а времени только полтретьего.

Напротив, на четырёхэтажном доме, Корней заметил чёрную кошку. Она ловко пробегала по крыше с одного края на другой – туда-обратно, туда-обратно. «И чего это она, ходит-играется», – спросил себя Корней и хмыкнул, как будто вдруг нашёл глупый ответ на ещё более глупый вопрос.

Зазвонил мобильный. Старую московскую симку Корней выкинул ещё в аэропорту. Новую купил для связи только с одним человеком – с Веней. Машинально поднял трубку:

– Алло!

– Корней, где ты, возвращайся домой.

Голос мамы.

«Сука, Веня, сдал меня с потрохами», – разозлился молодой человек.

– Мам, всё нормально. Не звони сюда больше, пожалуйста. Пока.

Вытащил из телефона аккумулятор, выкинул в окно сначала сам телефон, а потом и аккумулятор куда подальше. Корней лёг на кровать, слыша, как сердце стучит – стукало оно и по вискам. Противно. Корней закрыл глаза, отвернулся к стенке. Пролежал так до самого вечера, пока не уснул.

***

Раньше солнце – яркое, а теперь как будто всё время в теньке оно. Держишь на солнце бумагу – та становится нестерпимо белой. Шумит, шуршит. Бумага. Не даёт сосредоточиться. Единственное, что успокаивает – дождь. Только без грозы. Грозы не надо. Пусть просто дождь стучит по карнизам жестяным убаюкивающе. Баю-баюшки-баю…

***

Корней проснулся студёным утром. Ветер свистел сквозь щели деревянной оконной рамы, и свист этот слышался Корнею даже в постели. «Питерские ветра не то, что московские – задувают, не будь здоров с ними», – сказал себе Корней и лениво поднялся, натянул майку и джинсы, вышел на кухню. На диване сидел парень с вечеринки, бывший индеец Аскук. В чёрной водолазке и фиолетовом берете, он мазал лицо белилами.

– День уныл, и я простыл. Такие новости, Корней, – признался Аскук.

На то молодой человек ничего не ответил, но сел рядом.

– За пьянство меня уволили из театра, Корней, – добавил Аскук, скрывая пудрой свой красный нос.

На журнальном столике, расположившемся у дивана, стояли зеркальце и стакан с жидкостью карамельного цвета. На стенке стакана белел отпечаток губ. Докончив красить нос, Аскук опустошил стакан и крякнул. Корней заметил:

– Мне говорил один умный мужик, что величина души прямо пропорциональна глубине её падения.

– Тогда моя душа – величайшая! – с достоинством произнёс Аскук.

Корней повернулся к молодому человеку, поднял руку и, улыбаясь, постучал ладонью по его печальному керамическому лицу:

– Каждый из нас велик, но по-своему.

– Дай-то бог, – согласился Аскук, закрашивая веки чёрным. – Вот стану я клоуном, и никто никогда не заметит, что мой нос – красный. Я принял решение – ухожу в цирк.

– Здраво.

– Благодарю.

Аскук достал из-за спины бутылку, налил себе и спросил Корнея:

– Бушь?

– Не, я не могу. Я обещал не пить.

– Кому?

– Себе.

– Моё почтение. А я за тебя выпью. Ну, и за себя, конечно, тоже выпью.

Аскук немедленно выпил, а потом налил ещё и снова выпил:

– Так и не представился же я, да? Меня Андреем зовут.

Андрей пил и рассказывал, а Корней слушал: о тяжёлой судьбе актёра, который зарабатывает в театре три копейки, а в кино его не берут, и как это вообще-то сложно – вкладывать всего себя, но видеть полупустые залы в родном драматическом театре; о постоянных сомнениях в собственном даровании, ведь если бы был хорош, то обязательно бы взяли, точно бы уже и деньги появились, и признание. Надо сменить амплуа, надо пойти попробовать себя в другом, но в приближённом к актёрству. Вот Андрей-Аскук и решил устроиться клоуном, но клоунада – у него в театральном её только один семестр преподавали, но на экзамене он пятёрку получил, хотя даже и не ходил толком – работал курьером, деньги были нужны, на девочек… Но вдруг на самом деле работать клоуном – это его? Вот он у Ани выпросил основу для теней и на оставшиеся деньги купил белила с дагестанским коньяком.

– Но ничего. Вот денег скоплю чуть-чуть и уеду в Москву. Там-то уж всё и заиграет. Всё будет, – с надеждой подытожил Андрей и заплакал.

Корней посмотрел на часы, висевшие над кухонной плитой. Без пятнадцати три. Надо торопиться. Он сочувственно сказал Андрею «ну-ну», шлёпнул нелепо его по коленке и ушёл обратно в комнату собираться. Быстро накинул на себя куртку, напялил ботинки и побежал к Казанскому собору.

Ещё издалека он увидел Аню. Причёсанная, светлая, непривычно её видеть в сером пальто до колен, из-под которого выглядывают чёрные легинсы и кроссовки. Корней подбежал к ней:

– Прости, я опоздал.

– Нет, это просто я пришла вовремя.

– Ты знаешь, в Москве среднее время опозданий на встречи двенадцать минут, поэтому, извини, по инерции ещё в том ритме. Извини, пожалуйста.

Аня рассмеялась:

– Смешной ты, Корней, доверчивый. У тебя ещё минут пять есть, чтобы опоздать, так что молодец – пунктуален.

– Ну, спасибо.

– Ну, не за что. Ты ходил в Казанский?

– Нет.

– Тогда велкам.

Аня перед входом надела платок, и лицо её, нежное, округлилось, как солнце. Молодые люди зашли внутрь. Едва касаясь колонн, Аня медленно шла по залу и смотрела по сторонам заворожённо, словно в первый раз. Корнею не хотелось смотреть на богатое убранство собора, которое к тому же как будто давило на него, сжимало, несмотря на простор. Ему хотелось смотреть на Аню долго и незаметно, мечтая о том, что всё будет… и вдруг золочёные стены рухнули разом на голову Корнея, он чуть не упал, откуда-то появившийся незнакомец подхватил его и тревожно прошептал: «Эй, парень, ты чего?» Корнею стало так стыдно за свою беспомощность, за ватность своих ног, за то, что подумают, что он пьяный, что Аня подумает, если прямо сейчас посмотрит на него, увидит его таким, он собрал всю силу свою и в секунду выпрямился, встал твёрдо и сказал не своим голосом: «Да, всё в порядке, спасибо. Извините, просто голова закружилась». Хорошо, что Аня шла чуть поодаль. У Корнея пошла из носа кровь, он достал платок и начал вытираться, платок быстро напитался красным, но кровь всё-таки удалось остановить. Аня обернулась и подошла к Корнею:

– Ты в порядке?

– Да, всё хорошо. А что такое?

– Кровь.

– А, это. Такое у меня иногда бывает.

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да, я себя чувствую отлично.

– Ладно. Вот, возьми ещё влажную салфетку, а то платок совсем грязный. Пока давай выйдем.

И холод с моросью, вся эта желтизна чужого города, давившая на Корнея, когда он вышел с Аней из собора, отступили.

– Хочешь, мы можем вернуться, если ты себя плохо чувствуешь, – беспокоилась Аня.

– Нет, правда, мне нормально. Пойдём ещё куда-нибудь, пожалуйста. Я здесь ничего толком и не видел.

– Тогда давай попробуем подняться на Исаакия.

Корней кивнул. К следующей цели молодые люди пошли через Невский проспект, а затем завернули на Адмиралтейский. У перекрёстков Корней стоял и смотрел на людей: похожи они на московских или нет? Правда, что торопятся они медленнее, так же куда-то опаздывают вечно, или всё-таки враки рассказывают? Действительно ли настолько тут много модных, хипстеров этих в узких джинсах, с выбритыми висками и с кручёными усами, в очках без диоптрий с чёрной оправой? Но никаких отличий от московской толпы, дожидающейся зелёного цвета светофора, Корней выявить не смог.

– А давно у вас в хостеле живёт Андрей? – желая спросить что-то другое, спросил Корней.

– Давно. Где-то около года.

– И на что он живёт?

– Ходит по кабакам, стихи читает, собутыльников ищет. Ему везёт, кто-нибудь из сердобольных найдётся и даст ему тысчонку-другую. Ну, и халтуры всякие: на детских праздниках играть волков и Джеков Воробьёв – это его.

– Он же актёр. В театр вроде собирался.

– Целый год уже собирается. Так и не дошёл ни до одного.

– А сегодня он мне говорил, что хочет устроиться клоуном.

– Ему это не надо. Он знает, что его никуда не возьмут. Так, для видимости. Чтобы себя успокоить.

– А про поездку в Москву?

– И в Москву, к сожалению, он полгода собирается. Я ему несколько раз помогала: знакомила с чуваками из театралок, но дальше пьянки у него не заходит. Жаль, конечно, он ведь хороший парень, добрый.

Пришли. Исаакиевский собор, снизу вверх если смотреть – величественный, мощный, недюжинной громадной рукой с толстыми малахитовыми пальцами тянущий на себя небо. Сюда маленького Корнея приводила мама. Вспомнилось Корнею, как тогда в соборе ходил огромный маятник, а над ним летала белая птица, тоже огромная, но теперь, когда молодые люди зашли внутрь, маятник тот показался не таким уж большим и выразительным. Чтобы подняться выше, Аня и Корней ступали по винтовой лестнице, и Корнею казалось, что они, смешавшись с толпой туристов, на миг превратились в пленников, закованных цепями: они идут ровным шагом, одновременно переступая со ступени на ступень. Шаг. Шаг. Шаг.

На смотровой площадке – холод, ветер. «Город на ладони собора», – подумал Корней и хотел было потянулся за мобильником, чтобы сфотографировать, но вспомнил про окно, аккумулятор, маму и не стал тянуться.

– Видишь тот дом с зелёной крышей? – спросила Аня. – На одном из дымоходов этого дома написано: «О моя муза! Знай, что я очень тебя люблю». И три точки в конце. Вот так и надо любить. Очень.

Корней смотрел на Аню и не мог понять, что здесь такого – это так город влияет, или голова его, или всё то, от чего сбежал, или что? Ему так хочется ей вторить: «Очень».

– Ты – клёвая, – сказал Корней внезапно.

– Я – не клёвая.

– А какая?

– У меня был мальчик. Мы с ним встречались, ещё когда мне было лет шестнадцать. Мальчик этот недавно свадьбу играл, меня пригласил. Когда увиделись, он сказал: «Вот, Ань, ты – живая!» В общем, мне кажется, это хорошее обозначение. А вот какой – ты?

– Слегка поломанный.

Аня ухмыльнулась:

– Тебе просто нужно больше воздуха, чтобы, ну, знаешь, отдышаться. И почаще гулять по крышам. Питер тебе подойдёт: с крышами и спокойный вообще. Я убеждена, что с хорошими людьми должно случаться хорошее, рано или поздно. Так вот, ты – хороший.

– Откуда ты знаешь?

– Предчувствие.

Аня положила руку в карман куртки Корнея, к его руке. Корней улыбнулся. Когда-то давно, в первый раз когда девочку за руку держал, провожая домой, боясь сказать какую-нибудь глупость, потому что вдруг девочка узнает, какой он на самом деле глупый и перестанет тогда он ей нравиться, Корней, как сейчас, просто молчал и улыбался.

Из Исаакиевского они пошли в кафе. «Оно хипстерское немножко, но ты сам увидишь», – сказала Аня. И действительно, еду там подают молодые люди с плюшевыми бородами, кручёными усами и в рейбеновских очках. И вокруг сидят люди с макбуками, пьют чай или кофе из тамблеров. Аня и Корней взяли один поднос на двоих, попросили на первое налить себе две тарелки борща и на второе по две котлеты с картофельным пюре. Корней расплатился, а потом они сели за столик.

– Это моё любимое кафе, – призналась Аня, доедая второе. – У меня тут традиция: как приду – что-нибудь обязательно утащу. Видел, у них там на выходе тележка с яблоками?

– Видел.

– Сопрём оттуда два?

– Нет, ты чего, зачем?

– Да будет весело, вот увидишь. Ты доел? Пошли, давай. Поднимайся!

Аня взяла Корнея за руку, потащила к выходу и стянула два яблока: причём взяла их наскоро, оттого несколько яблок упало на пол. Смеясь, Аня скомандовала: «Бежи-и-им!» И молодые люди побежали, хотя никто за ними не гнался, а когда остановились, Аня спросила:

– Ну что, чувствуешь?

– Что?

– Что-нибудь. Что чувствуешь?

– Такое, – запыхался Корней, – живой.

– Живой? Вот! Вот этого и нужно от жизни! Чувствовать себя живым, а? На, попробуй! – Аня дала Корнею яблоко, а оставшееся у себя потёрла о пальто и жадно укусила. – М-м-м, чёрт! Какое вкусное! Попробуй! Очень вкусное, ворованное!

С сочным хрустом Аня кусала яблоко и Корней делал то же самое. На улице начало темнеть.

– Пока всё окончательно не закрылось, давай зайдём ещё в одно место, – предложила Аня.

– Я готов. Веди меня, куда хочешь.

Свернув с большой улицы, оставив за собой Исаакиевский собор и любимое Анино кафе, они пошли по бульвару. Только что зажглись раскинутые между деревьями гирлянды, и в голове Корнея промелькнуло радостное воспоминание о Новом годе, его любимом празднике, празднике, который всегда давал надежду: вот, в новом году, он по-настоящему влюбится, вот, в новом году, он серьёзно займётся музыкой и напишет песню хитовую, и будет слышно её из каждой помойки. В середине бульвара они свернули налево, дошли до конца, как показалось Корнею, бесконечно длинного жёлтого здания, потом повернули направо, и, не доходя до арки с надписью «Почтамтъ», зашли в дверь. Перед ними раскинулся огромный холл, в центре которого стояло деревянной невзрачной тёмно-коричневой коробкой почтовое отделение.

– Сейчас кому-нибудь обязательно пошлю открытку. Может, тебе? – спросила Аня.

– Нет, спасибо. Лучше кому-нибудь другому.

– Как пожелаешь.

Аня подошла к женщине, сидевшей за стойкой почтового отделения, обменявшись любезностями, купила открытку и марки.

– Я пошлю открытку сестре в Тверскую область, – сообщила Аня. – Давно она от меня не получала ничего.

– Но ведь есть телефон, смс-ки.

– Это всё совсем не то, ты же сам понимаешь.

– Наверное.

– А ты сам никому не напишешь?

– Мне некому.

– Да брось. Всегда есть кому.

– Мне некому.

– Ладно, настаивать не стану. Ты, надеюсь, не против хоть, что я сейчас напишу?

– Нет, конечно.

После того, как Аня отправила открытку, молодые люди вернулись в хостел и зашли в комнату Корнея. Оказавшись на кровати, Корней взял Аню за руки и увидел, что одна рука накрашена, а другая – нет. Аня, смутившись, убрала руки.

– Корней, сегодня у тебя крышный день! – воскликнула Аня. – Давай залезем на нашу крышу, тут тоже офигенный вид!

И снова Аня повела Корнея, но в этот раз из комнаты направо, дальше по коридору, куда он и не заходил ни разу. Там стояла белая лестница, они поднялись по ней и оказались на чердаке. Стоял густой запах плесени и сырого дерева. Выйти на крышу можно было через слуховое окно, которое с шумом отворила Аня.

– Скользко же, мы упадём, – заволновался Корней.

– Я не верю, что мы можем упасть. И ты не верь. Всё будет хорошо. Давай.

Они вылезли. И как будто совсем другой воздух, и ветра никакого нет, и шума нет, ничего нет – спокойствие. Они смотрели с крыши на двор, ветхий и тихий. Корней заметил на крыше противоположного дома чёрную кошку.

– Ань, смотри, там кошка.

– Кошка? Ой, и правда! Кисуля-я-я! Привет! – закричала Аня.

– И что она там делает?

– Как и мы – дышит!

Когда молодые люди спустились с чердака, Аня засобиралась домой. Корней проводил её до метро, они держались за руки, он спрашивал, не может ли она остаться, почему не может, можно ли ему поехать с ней, но на все его вопросы Аня решительно отвечала: «Завтра». Они спустились в метро. Когда приехал уже на станцию поезд, двойные двери открылись, Корней отпустил Анину руку, повторив с надеждой: «Завтра».

На улице стемнело, мокрый асфальт высвечивался золотом фонарей, Корней шёл обратно в хостел, держа руки в карманах и пытаясь нащупать Анину руку.

Зайдя в свою комнату, он порхнул на кровать, чувствуя легкость, будто он пушинка, и его сейчас ветерок из щели оконной возьмёт и сдует с кровати. Так легко. Так хорошо. Неужели правда будет хорошо? Но вдруг зажгло тело, и Корней от неожиданности застонал, вцепился в постель, боль, раскалённой спицей воткнувшаяся в голову, схватила его так, что он потерял сознание.

***

Жизнь коротка, потерпи немножко. Терпи. Питер. Терпи. Питер. Ты же тоже, как кот какой-нибудь, приехал сюда умирать, да? Умирать – какой ты боязливый, какой самоуверенный. Ничего у тебя не получится. Даже умереть.

Прошлое, как утопленник, часто не вовремя всплывает. Вот-вот, воздухом дыши, как Аня сказала. Переменил воздух, теперь дыши. Трупным воздухом.

Эх, ладно. Давай. Давай о хорошем.

Аня – её имя повторяется и повторяется. Аня, Аня… Её глаза, карие глаза, она так простодушно ими смотрит на тебя, а видит ли, как ты трескаешься? Или втрескиваешься? Или втрескался.

Прокручиваешь в голове: где была она с тобой, как она ест (как будто очень голодная, закидывает в себя побольше, побыстрее), как она идёт (её походка лёгкая и стремительная, пружинистая и энергичная, полная противоположность твоей, неуклюжей и медлительной), как она говорит (все её слова – внезапные всплески на тихой глади воды). Аня. Хочется завтра, хочется завтра потому, что завтра будет Аня. Здесь. Аня. Завтра. Жди. Терпи.

***

Веня вошёл в комнату, Корней закрыл за ним дверь на ключ и попросил сесть. Когда Веня исполнил просьбу друга, тот ударил по ножке стула. Веня упал и, оказавшись на полу, поправивши рубашку, спокойно заключил:

– Александр Македонский, конечно, великий полководец, но зачем же стулья ломать.

– Тебе вообще башку проломить надо, – сквозь зубы проговорил Корней. – Ты сдал меня!

– Куда, зачем?

– Мне звонила мама. Звонила. А мой новый номер знаешь только ты.

– Моя маман повстречалась с тобой и решила по случаю счастливой встречи старой подруге-то своей позвонить. Вот и всё, всё… Твоя матушка моей маман доложилась, значится, что у тебя со здоровьем плохо, надо бы пролежаться, подлечиться, а ты отказываешься, так помимо прочего ведь и любовь недоконченная твоя, и… прицепец у тебя теперь имеется.

Вздохнув, Корней сел на пол напротив Вени.

– Я так и не смог расстаться с Полиной, – признался Корней.

– Догадался, знаешь ли, – чуть помолчав, заметил Веня. – Выросла, значит, дама твоя.

Корней продолжил:

– Всё получилось с Полиной внезапно, то есть мы предохранялись, и я правда хотел расстаться, уйти, разъехаться наконец-то, не знаю.

Веня поднялся с пола, отряхиваясь: