скачать книгу бесплатно
– Сдаюсь.
Покачал, растопырив пальцы, поглядел на Зайца.
– Что? – спросил сурово. – Ты победил. Камнем в лоб меня достал, оружие отнял, парней разогнал. Белого Ворона… – Он погрозил пальцем и повторил низко, звучно, веско: – Белого Ворона отбил. Сам я теперь в плену. И вольный сторож меня сторожит.
Он огляделся. – Где он? Не вижу. Халтурит, – проворчал он. – А если я руки опущу?
– Ладно, – сказал снова.
И вдруг ухмыльнулся. Лицо его стало почти добродушным. – Но всё ж мы его сначала поймали.
– Поймали мы тебя? – бросил в сторону печки. Сам же ответил: – Поймали, без спора. А за это – желание полагается, – заключил, опуская руки.
И тишина.
В тишине лязгнула дверца печки – тот, что смотрел в посеревшие угли, словно не было ничего более интересного, захлопнул ее. – Что ты хочешь? – спросил он через плечо.
– Первое, – сразу сказал Быкмедведь.
Посмотрел себе на ладонь, плюнул в нее и загнул большой палец. – Пусть будет дом в пять этажей. На первом этаже баня. Шведская стенка и боксерский зал. – Он загнул второй палец. – На второй я буду на коне въезжать, и там у нас будет стойло. – Он загибал палец за пальцем. – На третьем спальня, на четвертом к о н с е р в а т о р и я, а на пятом о б с е р в а т о р и я. – Рука сложилась в кулак.
– А вокруг дома, – рявкнул он, и помахал кулаком. – Будет сад, в том саду цепь. А на цепи у меня… пусть этот пёс сидит. В железном наморднике.
– …Меня куда посадишь?
Заяц сидел на лавке, вцепившись обеими руками в рукоятку меча.
– С… с-с… спор это шум, дерись да кончай.
Он весь дрожал – не от страха, от гнева: – Со мной дерись, – сказал он Быкмедведю. – М… м… мало я тебя м… м-мултуком приделал? так я еще м… могу – совсем, в… видно, мозг растерял. Ростом с тебя, а разумом с теля – это про тебя с-с… сказано. У самих дома семь дураков, а т… тут еще один свалился на голову. Велик бык – да в суп попал. А про тебя, – он повернулся к человеку: – Не поет, так свищет; не пляшет, так прищелкивает. Я вас и знать не знаю, кто вы такие и что у вас за т… торг, – а его я вот таким знаю. Никакой он не сторож. И на цепь его – поди, посади – сам рядом ляжешь. – Заяц совладал с речью.
– Утро уже, – сказал он. – Вам тут надают обоим, и запрут в турму. Идти так идти. А то вы до ужина, вижу, собрались разговаривать.
– …Молодец.
Железные клещи сжали его плечо, придавили к лавке.
– Стыдно мне было! за трусов своих – от кого сдрыснули? калека да собака! А теперь вижу – не стыдно. Держи руку, малой! – я тебя сделаю сержантом! Лови его! Держи вора!!! Фас!
Оттолкнув Зайца, он обернулся к печи – и надвинулся всей тушей: – Вор и врун, – заревел он. – Ты зачем девку упёр?
Человек поднял голову:
– Она спит, – сказал он.
Быкмедведь остановился, как громом пораженный. Стоял, качаясь, туда, сюда, будто не мог сдвинуться с места. Нагнул голову. Медленно стащил с нее рогатую шапку.
И с полного оборота всадил ее в окно.
БАБАХ.
…Когда рассеялась пыль и труха, там, где была стена – с окном, оконной рамой, карнизом и подоконником, – открылся широкий вид.
Светло.
Посреди обломков досок и бревен, и щепок, во дворе – стол. Он уцелел. Он лежал ножками вверх, и на него сыпался дождь. За завесой дождя, вдалеке, сидел пес. На дороге; и глядел в сторону леса.
В доме все стояли.
Первым пошевелился Быкмедведь.
Он посмотрел на потолок.
Тогда все услышали треск.
Потолок накренился и повисал над вынесенной стеной. Три остальные поддержали его и не дали совсем упасть.
И не может вечно стоять, как часовой на честном слове, сроду не видавшая ремонта одинокая избушка на краю деревни.
В два коротких шага Белый Ворон оказался у тахты и склонился к ней.
– Просыпайся. Пора идти.
Секунда – и черный плащ отлетел в сторону. Девушка уселась и спустила ноги на пол.
Некоторое время она сидела неподвижно, словно не могла привыкнуть к тому, что не спит. Затем нашарила на полу свои ботинки. Сунула в них ноги и, не зашнуровывая, встала и направилась к двери.
Остальные поступили проще: они покинули дом через стену.
По дороге, разрезающей деревню напополам, мимо всех дворов, где, несмотря на погоду, уже наблюдалось обычное утреннее оживление: хлопали двери, звенели ведра, и где-то мычали, где-то стучали, где-то кричали, а где-то бухал топор, – неслись вприпрыжку, ухая и хрюкая, хлюпая и плюхая и награждая друг друга звучными шлепками по голым спинам, – Улам и Бедан.
Эти Улам и Бедан – они были сыновья дяди Дика, а бегали они так каждое утро, зимой и летом, голые до пояса, из конца в конец деревни, – потому что у них силы девать было некуда! Силы у них было ровно столько на двоих, сколько у дяди Дика на одного, зато резвости у каждого – в два раза больше; и если они не занимались тем, что уже описано, то они запинались так: тузили друг друга во время деревенских драк; иногда Улам выступал за левую половину, а Бедан за правую. А иногда наоборот. Так что деревня могла не беспокоиться, что когда-нибудь останется без полицейских; а если вспомнить, что у обоих уже было по паре сыновей, то деревня скорей могла бы побеспокоиться о чем-нибудь другом. Сыновья, правда, еще ползали, – ну, а Улам с Беданом вскачь приближались к тому краю деревни, который почти прикасался к лесу, и вот тут они остановились: сперва Улам, а потом и Бедан.
– Гоп-ля! – крикнул Улам, и как двинет Бедана между лопаток кулаком. – Смотри-ка, Бедан, ты видишь?
– Еще бы не видать, – отвечал его братец, сопровождая свои слова подзатыльником, – не слепой!
После этого оба приумолкли и, кривясь и моргая от дождя, стали глядеть на выходящих со двора их друга детства… как, бишь, его звать?
Первым шел пёс. Но это был еще не повод молчать; конечно, если первый раз увидеть, то тогда – конечно; но уж тогда это были бы не Улам и Бедан, которые, можно сказать, провели в потасовках с его хозяином лучшие годы, – но за псом!..
За псом двигалась странная процессия: сперва так себе средний, потом маленький; а за маленьким – такой здоровый, каким был во всей деревне только Уламов с Беданом папаша! Но это не был дядя Дик.
А двое первых – это не были
ни Дымарь и Пипопар – ни братья Мисюгины,
ни Шиян, ни Лерь Лурнист, что играет на лурне,
– ни Пистрабинданстон!
Ни Шиян (ах да, Шиян уже был), ни Папазол,
ни Хлебец, ни Лампочка,
и ни тот Ват, что убежал
от своей жены, от Саты,
и построил себе новый
дом через дорогу!
И ни… ну, кто еще?.. Пердинанд Пюфыкю!
– То есть это не были никто.
А за ними, хромая, поторапливался товарищ Удама и Бедана… как его там зовут, можете вы мне сказать?..
Челюсть у Улама отвисала все больше, больше, пока он не спохватился и облизнулся, потому что ему дождь попал в рот – но вместо того, чтоб закрыть его, разинул пошире, да как гаркнет:
– Го-го-го! Бедан, глянь, ну вылитый черный бык папашиной мамаши! – И тут он попал в самую точку.
Это была та самая точка, которой Бедан улегся вчерашним вечером на осу, вылезшую с зимовья, проветрить крылья, – Бедан взвыл и так врезал в ответ своему братцу по наковальне, что тот полминуты отдыхал, прежде чем они вместе заорали, – Улам, который вспомнил – да и не забывал! – кто его закадычный приятель: охотник!
– …Эй, Лис, Лис, Лисовин, мышковать пошел?.. —
(не в склад, не в лад, поцелуй кобыле в зад!)
А Бедан (он был более сообразительный):
– Эй, хромой! Это кто это с тобой?.. Дом горит, козел не види-и-ит!..
Он услышал, что его зовут.
В сером дожде таяла деревня, а на краю ее, на дороге, стояли двое крепышей и, пихая друг друга в бока, жестикулировали свободными от этого занятия руками и, надсаживаясь, вопили – кто громче? Даже если б он вздумал отвечать, им, чтоб услышать его, пришлось бы закрыть рты хоть на минуту, а это – ну нет, это нет, этого от них – нет, никак. Не дождетесь!
Заяц махнул рукой, повернулся и пустился догонять Быкмедведя, чья широкая спина, сошедшая вслед за остальными с дороги в лес, уже скрывалась среди кустов и деревьев.
И без всяких тут растербасов.
6. Эта страница – граница
Впереди посветлело, и вдруг лес распахнулся.
Шел пятый, или седьмой день, как они шли, – и дождь не отставал.
Если кто-нибудь видел с высоты птичьего полета – а лучше беличьего скачка, потому что для такой птицы, которая летит в небесах, лес – это просто океан. – То он, должно быть, сильно подивился этой компании. Ну точно резиденты, потерпевшие крушение на чужой стороне, – парашютов не хватает. Скользя и спотыкаясь, двигались зигзагом, растянувшись цепочкой: останавливаясь и присаживаясь под каким-нибудь деревом, когда человек в белом – теперь просто в грязном – уходил вперед; но потом возвращался и делал знак: за мной. И опять шли – в новом уже направлении. Цель у этого всего могла быть только одна: истоптать весь лес взад-вперед. А дождь лил и лил на них сверху.
Один опаздывал на четверть дневной ходки.
Если кто бредет по лесу, на границе зимы и весны, лес для него это: снег и вода. Вода; понятно. Каждая иголка кончается каплей; каждая ветка, за которую схватился, чтоб не упасть, или зацепил головой, награждает собственным душем. Но теперь снег. Снаружи он растаял весь, и нельзя понять, глядя со стороны, сколько в лесу снега. Обходя овраги, в каждом из которых под снегом скрывается ручей, стараясь идти по пригодным к ходьбе местам, все равно наступишь на его островки, ведь не будешь скакать только по обнажившейся уже повсюду земле. Снега может по щиколотку. Он рыхлый и скользкий; съедает усилия. Нога давно промокла: в сапог стекает по штанам; а снизу – от снега. Наступаешь окоченевшей ногой – уводит ногу назад, делаешь шаг – получаешь полшага. Где прошел бы полкилометра летом – или зимой, на лыжах или снегоступах, – сделаешь метров двести.
Особенно если ты хромой.
Он не думал, куда идет. Раньше думать надо было. И подумал – один раз; но теперь не думал, о чем он подумал, вообще забыл. Почти. Что-то было за спиной – чтоб не забыть совсем; увернутое в брезент и прилаженное на ремнях, так, чтоб надеть на две лямки, как походный мешок, – который тоже надет сверху на лямки. – Заставляло держать спину прямей. Торчало над головой, запутывалось в ветках, еще тормозя, вдобавок к снегу под ногами и воде повсюду. Вот это вместо всего.
И хватало. Чтоб не думать; он чувствовал эту дополнительную, лишнюю тяжесть. И еще – что теперь не охотник. Двигался по следу, быстро размываемому дождем – но след был таким, что сразу и не уничтожишь. Кто так ходит по лесу? Не ходит никто; ни охотник, ни зверь; но звери не ходят по лесу в такой дождь. Сидят по своим укрытиям, и если выскочит – то сразу из-под ног; но тут, если б они и были, то давно уже разбежались. – И наткнулся на свою ловушку – как на чужую.
Но ловушку нужно снять. Тем более, раз не охотник. Он распутывал петлю под дождем, потом пришлось снять мешок, чтобы сложить туда. Никто в нее не попался. Встал, оттолкнувшись от земли. Еще время потерял. Захромал вперед, уже не напрягаясь. Должна быть еще одна, ее тоже разрядить, но мешок не снимать. Так бросить.
Темнота наступала как облегчение.
Во тьме он выходил на костер – всякий раз выходил, на треск и свет; и удивлялся бы тому, если б еще мог удивляться. Сбрасывал со спины – и тотчас же, не садясь, шагал в сторону, где темная огромная фигура ладила шалаш – сломав для этого чуть не целую елку голыми руками. Помогал укладывать лапник – рядами, внахлест, начиная снизу. Пальцы не гнулись. Ничего шалаш: воду держал до утра.
На огне булькал кондёр – в шапке Быкмедведя: помятая и погнутая, лишившаяся рогов, в основе она уцелела. Возвращался к костру, развязывал мешок и высыпал чудом завалявшуюся в нем горстку сушеного мяса. Все тянулись к нему. Кроме Белого Ворона. Потом глотали по очереди безвкусное ошпаривающее язык варево – Белый Ворон накидал туда каких-то корней. Не сушились; хотя были веревки, можно натянуть над костром; но сил уже не было. Сушили на себе, в шалаше, в тесноте, на лапнике, лёжа.
Остальное как вспышки – может быть, вспышки костра:
Маленькая фигурка, увернутая в плащ Быкмедведя – днем он тащил его скатанным в скатку. Протягивает ноги к огню.
Пёс! Был тут. Про пса он забыл. И удивился бы ему – если бы мог удивляться. Не принимавший участия в общей трапезе, сидел поодаль, в темноте. Потом уходил – должно быть, еще охотился. Зато даже кабаны – единственные, кто не лежит по стойбищам и укрытиям ни в какую погоду, а всегда ищут любое, чем поживиться, – не приближались к стоянке. Их следы видел утром пониже, когда покидал шалаш, всегда последним, не разбирая его – сколько таких шалашей они оставили в лесу, за этот пяти- или семидневный проход в дожде?
Хотя почему пяти или семи? почему не шести?
Точно! Это был шестой день, когда впереди посветлело, и вдруг лес расступился.
Когда Заяц вышел, увидел костер.
Сразу было понятно: не обычный привал. Днем они костров не жгли. Закипала вода в котелке. Больше ничего тут не было.
Далее от костра лежал пёс на боку, выбросив в сторону ноги. Спал. На псе, как на подушке, лежала девушка, завернувшись в черный плащ.
Снега не было. Нигде. Дождя тоже не было. Одинокие капли стряхивались с веток. Была тут трава – желтая и помятая, а кое-где уже зеленое пробивалось.
Дождь иссяк вместе с лесом.
На самом деле он кончился раньше, только этого никто не заметил, – а лес на самом деле не кончился. Он начинался сразу на том берегу. А между тем берегом, крутым, и этим, пологим, заросшим перезимовавшей травой по грудь, желтой, сухой, едва шелестящей под ветром, – между лесом и лесом, – плыло такое, как небо. Такое ровно-гладкое и такое широкое, в нем шли облака в одну сторону, а само оно тем временем двигалось в другую: всё сразу, как змея во мху, медленно, мутно, серо, зелено, как…
Река, освободившаяся ото льда, – вот что это такое!
Под деревом сидел Быкмедведь. Без шапки – шапка коптилась на костре.
Нахмурившись и губы скрутив в трубочку, Быкмедведь плел венок – уже довольно длинно наплел. Из таких беленьких цветов, первыми появляющихся из-под снега, – они называются «девственницы». Целая россыпь таких цветков торчала из-под Быкмедведя, на краю поляны.
Заяц, хромая, подошел, замедляясь за все дни сразу. Быкмедведь глянул мельком на него, посмотрел на свой венок – и аккуратно соединил концы, завязав три узелочка. Потом водрузил его на голову.
Заяц сбросил всё со спины и сел прямо на землю.
