Наполеон I. Его жизнь и государственная деятельность

С июля 1808 года всюду стали появляться монашеские воззвания против “дракона, адской бестии, жида и Дон Кихота”. Весь народ, до женщин и детей, поднялся во всем своем диком величии. В каждой общине устраивались “хунты” (союзы); отовсюду стекались добровольцы и пожертвования. Как из земли вырастали шайки голодных оборванцев, не знавших ни пощады, ни голоса рассудка. Ими предводительствовали грязные, бешеные монахи, с крестом в шуйце, с мечом в деснице, с ножом при четках. И началась неумолимая “гверилья”, то есть “маленькая” партизанская война, которой помогала природа: эти скалистые горы да сорокаградусная жара. Образовалась и стопятидесятитысячная армия, которая заставила у Байлена целый французский корпус сложить оружие. А в Португалии народ призвал англичан, и лорд Веллингтон принудил Жюно к сдаче у Цинтры. Французы убрались за Эбро. Сам Жозеф бежал из Мадрида (31 июля 1808 года).

“Моими войсками командуют почтмейстеры!” – воскликнул император и, обеспечив себе тыл Эрфуртом, бросился в ноябре за Пиренеи со ста пятьюдесятью тысячами отборных ветеранов. Ему и здесь помог неприятель. Испанцами овладели “тщеславие и глупость”, как жаловались сами англичане; они ссорились между собой; их армия превращалась в скопище голодных. Наполеон старался превзойти себя не только в гениальности, но и в личном мужестве: он среди зимних буранов пешком взбирался на скалы и совершал знаменитые перевалы. В один месяц испанцы были разнесены, а англичане, у которых тогда отлучился Веллингтон, едва успели спастись на суда. И Жозеф опять занял мадридский престол.

Вдруг в январе 1809 года император оставляет маршалам превосходный план, а сам скачет верхом в Париж. Наконец-то и “гений побед” почуял “начало конца”: “Испанская война сгубила меня”, признавался он потом. Наполеона вызвала грозная туча: начиналась великая борьба народов против мирового цезаризма. Весть о Байлене встряхнула все нации, не исключая самих французов: донесение о заговоре в Париже с Талейраном и Фуше во главе ускорило возвращение императора из Испании.

Наполеон как орудие революции бессознательно сам вызывал борьбу народов: разрушение старины не обходится без отпора со стороны косных и невежественных масс. Нетерпеливость и заносчивость нового Цезаря подливали масла в огонь; насилия пробуждали в народах самосознание и чувство мести. Оттого чем решительнее “шахиншах” истреблял гидру, тем больше вырастало у нее голов. Сначала с ним боролись одни затхлые правительства со своими рутинными армиями; теперь выступали сами нации во всеоружии патриотизма и просвещения. Наполеон был сильнее в 1803 году, когда ему сочувствовали за благодатные реформы не только испанцы, но и немцы, а интеллигенция всюду приветствовала его как вождя прогрессивных идей. Теперь же геройство испанцев напомнило народам о попрании их исконных прав на независимость.

Особенно поднимался патриотизм в Германии. Здесь настал культурный расцвет, снискавший немцам имя “народа философов и поэтов”, Философ Фихте стал “светским священником” воинствующего национализма, и его поддерживали проповеди пастора Шлейермахера. Профессор Арндт основал с тою же целью гимнастическое общество. Кенигсбергские масоны создали тайный Союз Добродетели – патриотическое общество, которое под покровом королевы Луизы быстро распространялось по городам, особенно среди студентов. Поэты, не исключая Гете, запели “в испанском духе”. Весной 1809 года показались и признаки германской гверильи: один офицер чуть не пленил короля Жерома; “черный легион” сына герцога Брауншвейгского промчался среди французов по всему северу как вестник смерти поработителей германского отечества.

Взоры всей Германии опять были устремлены на Пруссию, как при Фридрихе II. Да она и не могла терпеть долее. Наполеон, очевидно, хотел просто истребить государство, которое десять лет помогало ему своим нейтралитетом сокрушать ненавистного Габсбурга. Он называл Пруссию “канальей без души и чести” и признавался потом, что “извлек из нее миллиард”. Он не думал выводить из нее своих войск и собирался отнять у нее еще Силезию. Оттого-то после Иены эта отсталая держава стала готовиться к борьбе серьезно: она взялась за коренные реформы. Фридрих Вильгельм III, скрепя сердце, дал ход истинным патриотам – людям прогрессивным, даровитым и честным. Во главе их сначала стоял ганноверец Гарденберг, который хотел совершить “революцию на демократических началах”. Уезжая в Россию от мести Наполеона, он просил своего товарища, нассауского барона Штейна, “спасти государство”. Король ненавидел этого гордого патриота, не терпевшего царедворцев: он дал ему власть только на пятнадцать месяцев (1807 – 1808 годы). Но этого было довольно, чтобы посеять благие семена, для которых почва была уже готова.

Опасаясь, как бы массы не поднялись за Наполеона, который освобождал крестьян в Польше и западной Пруссии, Штейн подготовил уничтожение крепостничества, которое совершилось в 1811 году. Затем он заводил муниципалитеты, поднимал земства, поддерживал мелкое землевладение и кустарное производство, мечтал о “национальном представительстве” для всей Германии. Наполеон потребовал отставки “некоего Штейна”, и король рад был отделаться от беспокойного реформатора. Но советы Штейна пригодились Францу II и Александру I, у которых он искал убежища. А в Берлине остался его приятель, ганноверец, крестьянский сын, Шарнхорст, первый стратег после Наполеона и военный организатор в духе Карно. Он подготовил всеобщую воинскую повинность, которая была введена лет шесть спустя. Он смягчил жестокие телесные наказания и отменил привилегию юнкеров на офицерство. Он в три года создал “национальную” армию в сто пятьдесят тысяч, благодаря “системе обработки”, этой матери “ландвера” (ополчения): беспрестанно набирали новых рекрутов, не более сорока двух тысяч, как было дозволено Наполеоном, но распускали их по домам после быстрого обучения.

Отчасти под влиянием оживления в Пруссии зашевелилась и неповоротливая Австрия. Даже в Вене явился свой Штейн в лице Стадиона, а военным министром стал эрцгерцог Карл. Посланником в Париж был отправлен друг Стадиона, Меттерних, уверявший Франца II, что французы восстанут против деспота, как испанцы. Австрийские газеты открыто требовали войны. Начиналось патриотическое движение даже по провинциям: на приятелей Франции, баварцев, уже напали горцы Тироля, предводимые кабатчиком Гофером Бородачом. Летом 1809 года у Австрии было уже триста тысяч, и она решилась “приставить нож к горлу Наполеона”: Франц призывал всех немцев ополчиться против “системы завоеваний”. Англия опять сорила деньгами и готовила флот для высадки во Францию. Она устроила пятую коалицию из Австрии, Испании и Португалии, с тайной поддержкой почти всех народов и самого султана. У нее нашлись союзники и в Париже: Талейран и Фуше замышляли заменить Наполеона Мюратом, который досадовал, что его миновала испанская корона.

Никогда Наполеон так искренно не желал уклониться от жребия войны. Он писал царю: “Разоружись Австрия – и казармы стали бы убежищем нищих, а рекруты остались бы земледельцами”. Но Александр уже после Эрфурта говорил своей сестре: “В Европе нет места для нас обоих; рано или поздно один из нас должен удалиться”. Теперь он всячески оправдывал перед Наполеоном свои уклонения от помощи и успокаивал его словами: “Ведь я ничего не делаю наполовину”, а сам говорил австрийскому послу: “Не нанесу вам удара: желаю вам всякого успеха”. В то же время прусская чета гостила в Петербурге и устроила брак Екатерины Павловны с принцем Ольденбургским. Наполеона опять спасли старые союзники – собственная гениальность да негодность врагов. Он снарядился в поход “с быстротой молнии”. У немцев возродилось недоверие к Габсбургу. Гофер был выдан своими же и расстрелян. Вспышки патриотизма в Пруссии были подавлены самим королем, который испугался и императора, и “преступных волнений”. Александр выдвинул небольшую армию в Австрию, хотя она опоздала помочь французам. Наконец, в Австрии реформы оказались лишь на бумаге и сам Карл со страху наделал ряд промахов.

Наполеон же весной 1809 года в четверо суток примчался в Баварию, где и показал стратегию, которую даже враги признают самым гениальным его шедевром. И он сам считал это дело наиболее художественным из своих кровавых произведений. Когда эрцгерцог Карл узнал, что перед ним сам герой Аустерлица, с ним сделались судороги и он остолбенел. А Наполеон, заметив главный его промах, воскликнул: “Они попались, они погибли! Через месяц мы в Вене!” Император ошибся: французы были в столице Австрии через три недели, после дивного “пятидневного боя” в Баварии с более многочисленным неприятелем.

Но под Веной повторилось Эйлау как новое предостережение судьбы. Дунай бушевал, а на другом берегу, у Асперна, стоял на отличной позиции Карл. Едва переправилась часть французов, как мосты снесло: пришлось драться одному против двух в течение двух дней. Наконец французы ушли обратно за Дунай. Солдаты роптали, маршалы восставали против переправы. Среди офицеров образовался “союз филадельфов” – республиканцев и миролюбцев, которые сносились с Фуше. И “волнение овладевало всей Германией”, – говорит очевидец. Но Наполеон снова воодушевлял всех, сам работая везде, не сходя с коня по двадцать часов в сутки, изобретая новые мосты, создавая речную флотилию. Специалисты находят все эти приготовления выше похвал. Наконец Наполеон снова наладил переправу и смутил Карла. Разразился бой у Ваграма (6июня) – лучший пример хладнокровия вождя и новой тактики обходов и сосредоточения пушек. Но победитель задумался. Австрийцы дрались уже не хуже французов и готовы были снова принять бой. А у императора были “уже не солдаты Аустерлица”: у них поколебались и дисциплина, и вера в себя. Бернадот загадочно опозорился и был отпущен домой: говорили, будто он заодно с Макдональдом сносился с Талейраном. “Исход всякой битвы сомнителен”, – сказал тогда Наполеон меланхолически. Он обрадовался, когда ему предложили мир.

По Шенбруннскому (Венскому) миру, Габсбург лишился еще трех с половиной млн. подданных: к Франции переходили Триест, Крайна и часть Каринтии, что составило “губернаторство Иллирию”. Франц I заплатил еще огромную контрибуцию и обязался не иметь более ста пятидесяти тысяч войска. Наконец, он должен был отдать победителю собственную дочь, Марию-Луизу, по совершении развода жениха с Жозефиной. Республиканцы злились, но массы во Франции радовались этому залогу прочного мира: рента поднялась.

Звезда Наполеона достигла зенита. Его называли уже “западным императором”. Его владения распадались на сто тридцать департаментов с сорока четырьмя млн. подданных всяких наций. Он попросту присоединил к Франции северные берега Германии и лишил престола герцога Ольденбургского (1810 год) и даже своего Люи. Затем вся Скандинавия была втянута в союз против Англии; шведы даже провозгласили своим наследником шурина Жозефа, Бернадота. Пруссию держали в руках маршалы с неумолимым Ожеро во главе. Монархи Южной Германии, Рейнский союз, Швейцария и Италия были прямо вассалами Наполеона. На крайнем юге престолы занимали пока Мюрат и Жозеф. Самый Рим формально обратился во французский департамент (1810 год), а папа проживал в Фонтенбло. Наконец, от Варшавы до Кадиса действовала конституция Франции с наполеоновским Кодексом во главе.

Развернулся вполне и талант Наполеона как государственного мужа. Тогда-то централизация достигла высшего предела: возникло даже “бюро общественного мнения”, снабжавшее печать темами и статьями. Умное, расторопное чиновничество вносило всюду порядок, помогавший кормиться трудолюбивому населению. И во главе полиции стоял уже не предатель Фуше, а преданная и столь же искусная ищейка Савари, который хвастался, что все боялись его больше чумы. Казна процветала: в запасе хранилось триста млн. А дипломатия императора закрыла для Англии все рынки, кроме России, и поднимала против нее Америку. Англичане уже помышляли о мире: у них опять начиналось банкротство. Весной 1811 года Наполеон сказал публично: “Еще три года – и я буду владыкой вселенной”.

Но именно тогда звезда “рокового человека” окружалась черными точками. Колониальная система вызывала торговый застой и промышленные кризисы в самой Франции. Земледелие страдало от наборов вперед, а в 1811 году оказался еще неурожай. Рост финансовых запасов означал высасывание соков из народа: “Казна государства пуста, а казна монарха полна”, сказал тогда Меттерних. Лучшая армия таяла за Пиренеями, и особенно от падения дисциплины. Ряды солдат пустели от дезертирства и укрывательства, несмотря на драконовские меры против ослушников. Глухое недовольство овладевало всею нацией, разуверившейся в мире. Буржуазию обижало еще пристрастие императора к привилегированным, а те презирали выскочку и мечтали о своих Бурбонах. Массы негодовали на угнетение св. отца. В самой семье владыки росли раздоры: когда Люи был изгнан из Голландии, Люсьен бежал в Англию. Немудрено, что молва заговорила о “филадельфах”, когда, после Ваграма, было уволено восемь генералов и погибли таинственно двадцать три офицера из республиканцев, а в Париже был посажен в сумасшедший дом непокорный генерал Малэ.

Наконец, уже совсем явственно выступал главный враг миродержавия – национализм. Он поднимал кротких братьев, Жозефа и Люи, против властителя. Он ощущался и среди добровольцев Англии, и в “ландвере” (ополчении) Пруссии, и в отлучительной булле папы, который благословлял испанцев. Сам завоеватель прельщал поляков и венгров призраком “национальной независимости”. Он понял эту новую силу, когда после Ваграма попович, студент Штапс, хотел зарезать “палача Германии”. За германизмом обрисовывался скандинавизм: Бернадот именем шведского народа переговаривался с царем, который обещал ему Норвегию. А на другом конце Европы англичане разбередили “испанский веред[5]”: Веллингтон воздвиг окопы у Торрес-Ведрас, о которые разбились молодецкие атаки Массена.

Миродержец смутно чувствовал, что предстоит тяжелая расправа. Он скорбел, что у него уже нет “ветеранов Аустерлица”. Он с ужасом вспоминал про Асперн и Ваграм, где он ставил все на карту, был контужен, впадал в онемение, однажды расшибся, свалившись с коня. Наполеон старался заклясть глухую вражду, поднимавшуюся отовсюду. Он сыпал милостями, приманивал вождей французской нации, задумывался над искоренением нищенства, основал обширный воспитательный дом. Гений бурь искал угла, куда бы приклонить свою буйную голову. Он стал самым нежным мужем, а когда родился сынок, судорожно прижал его к сердцу: он не переставал любить его и после того, как жена покинула его в несчастии.

Главная сила, которой суждено было подкосить богатыря, скапливалась на севере. Наполеон уже в апреле 1811 года писал: “Война разыграется вопреки мне, вопреки Александру, вопреки интересам Франции и России”. Он, во главе почти всей Европы, был невольным представителем Запада в борьбе с Востоком: Англия, втравившая в нее своих соперников, отступилась тогда от России.

“Борьба колоссов” подготавливалась с самого Ваграма. Наполеон шел только на тайное соглашение и внушал Александру: “Франция не должна быть врагом России: это – неоспоримая истина. Географическое положение устраняет всякий повод к разрыву”. Тогда же император возвестил в Сенате свою радость по поводу того, что “друг” приобрел часть Галиции и Финляндии и занял Молдо-Валахию. Между тем с весны 1810 года в Париже появился Нессельроде, который сносился с Талейраном тайком даже от нашего министерства. В то же время обострился экономический вопрос. Континентальная система довела Россию до торгового кризиса, причем рубль пал до четвертака. И 1811 год начался в России резкою мерой: указ не только облегчал ввоз английских товаров, но и запрещал ввоз произведений Франции. С этой минуты Наполеон начал готовиться к войне.

Понятно, что в интересах континентальной блокады владыка захватил Ольденбург. Понятен и протест царя против этой “пощечины перед лицом всей Европы”. Староруссы растравляли рану Александра. Они называли Тарнополь “подачкой на водку”, Финляндию – даром “безбожника”. Их агенты в Париже, с нашим посланником во главе, закидывали царя ядовитыми донесениями о “тиране Европы”. В душе “друга” негодование слилось со страхом, когда летом 1812 года Соединенные Штаты объявили войну англичанам, которые всячески запугивали его и без того. А тут явилось соблазнительное поощрение из Вены. Александр вообще был не против обещанного Наполеоном “разбития Пруссии на куски”. Он говорил в начале 1812 года: “Я – друг короля: я удовольствуюсь частью до Вислы”. Теперь же владыка вздумал обойти Россию: он заставил Франца I тайком принять Силезию взамен остававшегося у него клочка Галиции, который предназначался полякам. Но Меттерних отплатил России за 1809 год, показав договор русскому послу.

Александром овладела лихорадочная поспешность. Не дав созреть немецкому патриотизму, не дав Австрии и Пруссии времени изготовиться, он уже весной 1811 года начал стягивать войска в Литве, а в октябре был заготовлен ультиматум. В начале 1812 года Александр уже заключил союз с Швецией, Англией и даже с испанскими кортесами, причем обещал Бернадоту французский престол. Затем последовал мир с Портой, доставивший нам Бессарабию, и царь открыто говорил, что, “покончив с Наполеоном, мы создадим греческую империю”. В апреле Россия потребовала, чтобы император очистил Пруссию и Померанию. “Как вы смеете делать мне такие предложения! Вы поступаете, как Пруссия перед Иеной!” – крикнул Наполеон нашему послу. “Я остаюсь другом и самым верным союзником императора”, – сказал Александр его послу, отъезжая к армии в Вильну.

В Вильне все, не исключая Барклая, рвались в бой, низко оценивая силы врага. Два немца, Фуль и Толль, взялись устроить на Двине, в Дриссе, Торрес-Ведрас, забывая, что там нет ни гор, ни моря. А в лагере кишели интриги, перекоры да обычные беспорядки. Войска были разбросаны, хотя их было не меньше, чем у Наполеона, а пушек даже больше (тысяча шестьсот). Налицо оказывалось тысяч двести, да и тут было много плохой милиции. Только Багратион шел с юга, а Чичагов, с дунайской армией, мог еще позже выдвинуться против австрийской армии Шварценберга. Хорошо еще, что не было исполнено первоначальное приказание Александра Чичагову – “действовать в тыл неприятелю, приближаясь даже к границам Франции”.

Приподнятый дух ясно обнаруживался в самом Александре. Он возвестил, что “никогда не отлучится от мира”. Вопреки советам брата, матери, приближенных, он отвечал на мирные предложения Наполеона: “Не положу оружия, пока хоть один неприятельский солдат останется в России”. А вскоре он воскликнул: “Лучше отращу себе бороду и буду питаться картофелем в Сибири вместе с последним из моих крестьян, чем примирюсь с Атиллой новейших времен”. Правда, Наполеон получил в Вильне предложение о мире; но, по словам самого царя, оно было сделано лишь с тем, чтобы “Европе было известно, что не мы начинаем войну”. Воинственный пыл остыл, как только враг вторгся в наши пределы. Александр тотчас составил список того, “что надобно будет увезти из Петербурга”, и 26 июня выехал из Вильны. Он приказал Барклаю отступать на соединение с Багратионом, оставив корпус Витгенштейна на Двине для прикрытия пути в Петербург.

Наполеон, напротив, не спешил. “Это – самое великое, самое трудное предприятие! – воскликнул он. – Чую, меня влечет к неведомой цели. Когда достигну ее, довольно будет одного атома, чтобы низвергнуть меня. Но нужно довершить начатое”. Впрочем, у него почти все верили в легкую победу западной цивилизации над восточным варварством. Когда владыка сделал смотр своим вооруженным “народам” в Дрездене, почти все монархи составляли его свиту. Лейпцигский университет назвал одно созвездие Наполеоном, старик Гете опять славословил великана истории. И сам Наполеон пророчествовал: “Рок увлекает Россию; ее судьба должна свершиться”.

Император уже давно снаряжался и измыслил прекрасную стратегию. “Русские воображают, что я стану гоняться за ними до Волги!” – подсмеивался он и определил: 1-й год – зимовка в Смоленске и восстановление Польши, 2-й – Москва, 3-й – Петербург. Он не думал уничтожать Россию, как Пруссию: он желал, как в Тильзите, сделать ее своей помощницей в разделе мира. Оттого ему хотелось еще подготовиться. Он покинул Париж лишь после отъезда царя в Вильну и приглашал “друга” на свидание в Дрезден. Только после упорного отказа мириться он воскликнул: “Хотят войны – буду воевать! Багратион с Барклаем уже не увидятся более. Одна-другая битва – и я в Москве: и Александр падет на колени предо мной!”.

Этого и все ожидали. Наполеон вел более полумиллиона бойцов, за которыми стоял такой же резерв в Европе. Если даже его гвардия была “молодая”, почти отроки, то иностранцы были отличным воинством, а Наполеон сознавался, что “выставлял на смерть немцев и поляков”. Недостаточность артиллерии (тысяча триста пятьдесят орудий) возмещалась достоинством вождей: она работала лучше даже, чем под Ваграмом. Кавалерия со своим “палачом” Мюратом представляла невиданную силу по численности и отваге. Интендантство было образцово. Тыл был обеспечен ликующими поляками. Наполеон открыл им сейм в Варшаве, который провозгласил восстановление Речи Посполитой. Несчастные не знали, что Наполеон говорил самому царю: “Мне нужен в Польше лагерь, а не форум. Я желаю иметь поляков лишь как дисциплинированную военную силу, чтобы меблировать поле битвы”.

Русский поход – ряд сюрпризов: у русских был уже не один суворовский штык, но и прекрасная артиллерия, а стойкость их опять поразила мир. Здесь, как в Испании, оказался младенческий народ, но цельный, привязанный к земле и вере отцов. Да еще у него была сила, которой недоставало испанцам, – прочное правительство, до того связанное с массой, что не смело заключать мир без ее воли.

Вот среда, которая расстраивала все расчеты ума. Началось с такого сюрприза, как отступление бахвалившихся варваров перед “великою армией”. Но этот-то позор и спас их. Наполеон, жаждавший “хорошей битвы”, принужден был, вопреки себе самому, “гоняться за ними до Волги”. Тыл оказался не таким уж и обеспеченным: в Вильне, где уже шла Литва, а не Польша, французы были встречены холодно. Крылья великой армии общипывались побочными русскими отрядами, которые все росли, питаемые соками родной земли. И эти варвары не знали бегства врассыпную, как немцы: они, как в стаде, теснились друг возле друга и, отступая, давали горячие арьергардные битвы. Озадаченный завоеватель стал чересчур осторожен, даже нерешителен. Им овладевала гибельная для полководца выжидательная тактика дипломата. Его нервы раздражались, тем более что верховая езда стала для него мукой вследствие нового недуга (задержка мочи). Отсюда преувеличение силы русских, что раз спасло Барклая от гибели. Затем испортили дело ослушание Даву и бездарность Жерома.

А тут – главный враг, который следовал за великой армией с самого перехода через Неман (23 июня): ливни и жара, грязь и пыль изнуряли и людей, и скот. Провиант отставал от вождя, а без него пошло воровство да лентяйство. Жители не брали фальшивых рублей, изготовленных во Франции; они прятались по лесам, оставляя за собой пылающие деревни. Тиф и понос косили голодавших людей; кони гибли в большом количестве, заражая воздух. Уже в августе пришлось вычеркнуть из списков сто тридцать тысяч человек. При отступлении из Москвы, в морозы, погибло вдвое меньше.

Рухнула гениальная стратегия, тем более что австрийцы вместо помощи совершали у своих границ какие-то военные прогулки. Барклай и Багратион “увиделись” в Смоленске. “Наконец-то! Они у меня в руках”, – воскликнул Наполеон и начал громить город из ста орудий. Но он с ужасом увидел, что жители сами помогали разрушению. Здесь же французы узнали удаль казаков, с их неведомыми пиками. И до сих пор ни одного пленного! Двухдневный бой поглотил равное число жертв у противников: и оказалось, что дрался лишь арьергард русских, прикрывавший их дальнейшее отступление! Великая армия пустилась в новое преследование, но оно уже походило на борьбу за собственное существование: “Перед нами лежала новая Испания, но Испания без границ, без городов, без средств”, сказал Наполеон. Его армия таяла, изнывала: люди ели мертвечину, пили из луж. Вожди плели лапти от незнания местности и врага; они перекорялись между собой, особенно герои наступления – Даву с Мюратом. И гонители потеряли больше народу, чем гонимые. А русскими овладевал патриотизм, напоминавший 1612 год. Всюду повторяли горячие слова царя в Москве по поводу манифеста об ополчении, увещания синода и афишки московского генерал-губернатора Ростопчина, обещавшие шапками закидать полчища “антихриста”. Помещики снаряжали целые полки из своих крепостных; купцы давали деньги; крестьяне подымали народную войну, все истребляя перед врагом. Все негодовали на отступление, приписывая его начальникам, “проклятым немцам”. Староруссы, помещики и интриганы в лагере и при дворе требовали Кутузова как “спасителя отечества”. “Публика желала его – и я назначил его; но лично я умываю руки в этом”, – сказал царь. “Враг пройдет в Москву только через мой труп!” – поклялся дряхлый герой.