Наполеон I. Его жизнь и государственная деятельность

Такой несравненный по могуществу и порядку цезаризм мыслим лишь при подобной же армии. Революционный идеал вооруженной нации был подорван уже конскрипцией (набором) Директории: Бонапарт окончательно превратил гражданина-добровольца в солдата посредством введения жребия и заместительства. Старые солдаты сами возвращались на вечную службу: так образовались дивные ветераны императорской гвардии, эта гордость военной истории. Офицерство было скоплением дарований и из народа, и из юных аристократов. Такова была “великая армия” – триста пятьдесят тысяч отборных и отлично снаряженных молодцов, посвящавших всю свою жизнь служению под римскими “орлами” гения битв. Она содержалась образцово: с этой целью было учреждено даже второе военное министерство – военная администрация.

Величавы, ослепительны были меры для поднятия экономического быта, который приходилось чуть ли не создавать заново. Тогда не знали бюджетов, тратили по мере надобности, переносили счета из года в год. Сверх того, Директория завещала банкротство: на 18 брюмера не оказалось никакого кредита, а в казне – сто пятьдесят тысяч франков. Да счет недоданного за полгода жалованья мелким чиновникам. Бонапарт прежде всего учредил подле министерства финансов министерство казны, или контроль. Но лучшим фискалом был он сам. С беспощадностью и энергией защищал он казенную копейку от “хищников”. Каждую неделю просматривал он лично расходы министров и оглашал их отчеты, стараясь уравновешивать баланс со строгостью военной дисциплины.

Затем приходилось создавать всю машину взимания доходов, и здесь-то обнаружилась вся изобретательность Наполеона. Возникла правильная система прямых податей на основании кадастра, или описи имуществ и с помощью сборщиков из богачей. Для косвенных налогов восстановили акциз, приноровленный к указу 1680 года. Вскоре заработала и система ограбления Европы. И финансы процветали, а вместе с ними явился кредит. Наполеон всегда держался правила не делать новых займов: он даже завел “кассу погашения” для старых. Много пользы принес и французский банк, существующий и теперь. Банк помог торговле. Наполеон же создал отличный торговый кодекс, восстановил торговые палаты, ввел действующую и теперь десятичную монетную систему, взяв за основание серебро. Он не жалел средств на пути сообщения – дороги, каналы, мосты. При этом благодаря жандармерии и префектуре полиции был положен конец разбою. Впрочем, торговле мешал протекционизм, особенно направленный против английских товаров.

Зато промышленность двинулась вперед изумительно. Особенно процветали прядильное и ткацкое производства и горное дело. Бонапарт усиленно поощрял ученых к новым изобретениям. Он всячески старался снискать расположение буржуазии, хотя не забывал и крестьянства: благодаря многим искусным мерам поднималось и сельское хозяйство. Наполеон создал и величавый колониальный план. Но тут-то цезаризм получил первое предостережение. Наполеон восстановил в Вест-Индии рабство – и негры взбунтовались на острове Сан-Доминго под начальством талантливого “Бонапарта черных”, Туссена-Лувертюра. С помощью англичан они истребили целую армию французов и основали республику Гаити. Бонапарт бросил свои американские планы, даже продал Луизиану Соединенным Штатам.

Могучая централизация как потребность расшатанной страны быстро поднимала материальную культуру. Не то видим в области идейной. Правда, и здесь возникли крупные, даже поучительные замыслы; но в этой утонченной сфере сразу и ярче всего обнаружились роковые последствия цезаризма и макиавеллизма Наполеона. Мудренее всего оказался религиозный вопрос. Церковь была разрушена. Неприсяжное духовенство, или “ослушники” революции, боролось с “конституционным” клиром; а оба они враждовали с феофилантропами, или деистами, которых поощряла Директория. Хаос возрастал от открытого исповедания своих вер протестантами, евреями и разными сектантами. Если под конец Директория перестала преследовать католицизм и массы снова склонялись к нему, то никто не сочувствовал папству, которое все время враждовало с Францией: все радовались, что развязались с Римом благодаря революции, которая порвала всякие предания и конкордаты.

Казалось, менее всего мог сокрушаться об этом Бонапарт, относивший зависимость от престола св. Петра наравне с феодализмом в разряд “предрассудков, которые должны быть подавлены французским народом”. Вдруг мир был поражен конкордатом (1801 год), который первый консул заключил с новым папой – добрым, миролюбивым старцем, Пием VII. В силу этого документа, католицизм восстанавливался во Франции, но лишь как вера “большинства народа”. Его культ “свободен”, но “соответственно полицейским правилам”. Епископы назначаются первым консулом: папа дает им лишь “каноническую инвеституру”, или церковное постановление. Они ставят несменяемых священников, но с “благословения” правительства. Все духовенство приносит присягу “в повиновении и верности правительству” и обязуется “доносить обо всем, что узнает зловредного для государства”. Папа признает церковные имущества, отобранные революцией, за их новыми владельцами. Первый консул пользуется у церкви всеми преимуществами прежних королей, а сам признает светскую власть папы. Мало того. Бонапарт уже сам, без папы, издал “Органические статьи католического культа”, заимствовав их отчасти из декларации 1682 года, этой хартии свобод галликанской церкви. Здесь правительству разрешалось даже вмешиваться в догму; и церковные дела вообще поступали в ведение “высшей полиции”, как заметили в Государственном совете.

Французы тогда же назвали это новое духовенство “священною полицией”. Сам Бонапарт приравнивал свою “поповщину” к жандармерии и так утешал друзей свободы: “Это – прививка религии, после которой она исчезнет во Франции через пятьдесят лет”. Захватив в свои руки церковь, Бонапарт стал холить ее как “твердую и прочную опору государства”. Он не жалел денег и почестей для клира и восстановил старый церковный церемониал. В то же время были отменены республиканские праздники, а у феофилантропов отняли церкви. Но тут цезарь сделал крупную ошибку. Конкордат вызвал бурю среди вольтерьянской нации, особенно со стороны интеллигенции, членов палат и даже товарищей консула по армии. А главное – жандармерия в рясах оказалась “преторианцами”. Ведь конкордат был восстановлением светской власти пап, а каноническая инвеститура – тем их оружием, которое привело Генриха IV в Каноссу.

Легче было справиться с просвещением народа. В 1802 году уже возникла целая воспитательная система по плану Конвента. В средних школах, или лицеях, было установлено реальное образование, с новыми языками; над лицеями возвышалось до десятка специальных заведений, по преимуществу для изучения точных и опытных наук. Но в систему Конвента вложили новую душу. Педагогика стала монополией правительства, которое определяло школьный быт до мелочей. Все было направлено к развитию узкой практики, ремесленничества: даже в академии было закрыто отделение политических и нравственных наук. Лицеи были закрытые заведения, переполненные офицерами и священниками: они походили не то на казармы, не то на иезуитские школы. Девочек не полагалось обучать вовсе. Для масс Бонапарт считал достаточным давать “религию да самое необходимое”: мысль революции о даровом обучении казалась ему “романом”. Печать периодическая была ограничена восемью газетами с восемнадцатью тысячами подписчиков; да и те получали выговоры, если не руководствовались казенным “Монитером”. Книги представлялись в полицию на просмотр до продажи. Из авторов Констан и Шенье были исключены из Трибуната и лишились права писать. Г-жа Сталь была изгнана из Франции за несколько слов в своей гостиной. Бонапарт требовал даже, чтоб англичане выдали ему чернивших его “памфлетистов”.

Сделать так много в четыре с половиной года, в таком духе и среди труднейших военных задач, можно было только при тогдашнем состоянии общества. Сначала и в массах были отчетливо видны следы Просвещения и революции, а среди интеллигенции встречались люди стойких убеждений и даже такие значительные женщины, как Сталь. Трибунат, где заседали Карно и Лафайет, называл себя “защитником свободы”. Его вождем был любимец г-жи Сталь, Бенжамен Констан, сказавший, что без независимости этого учреждения будет “молчание, которое услышит вся Европа”. Против конкордата восставали даже все высшие учреждения и личные друзья Бонапарта. Слышался ропот и среди военных, особенно в рейнской армии, у Моро, который презирал милости соперника, в то время как Карно даже удалился из отечества. Работали и политические партии. Конституционалисты собирались в салонах г-жи Сталь и красавицы Рекамье. Якобинцы внушали особенный страх Бонапарту, хотя самыми опасными были не они, а роялисты, которые были в сношениях с самою Жозефиной, уже боявшейся развода. Поддерживаемые иностранными штыками и английским золотом, друзья Бурбонов прославились в конце 1800 года “адскою машиной” – бочонком пороха, который чуть не взорвал первого консула при его проезде в Оперу. К ним примыкали военные с Пишегрю и Бернадотом во главе. Пишегрю прибыл тайком в Париж, чтобы поддержать подстроенный англичанами заговор главаря вандейцев, Кадудаля. Но Фуше сумел погубить их обоих.

Вскоре прекратились и заговоры, и оппозиция. Бонапарт сначала угождал республиканцам, потом начал ссылать их как “идеологов” и тихонько гильотинировать, причем был рассеян и кружок г-жи Сталь. Одновременно посыпались милости на роялистов как на людей, привыкших повиноваться. Эмигранты ехали назад массами: им возвращали имущество и давали должности. Большинство “да” на плебисците о пожизненном консульстве принадлежало роялистам: этот плебисцит должно считать разрывом Бонапарта с людьми 1789 года. Бонапарт приписал даже “адскую машину” якобинцам, чтобы расправиться с ними по-военному. Тогда же самая опасная, рейнская, армия была отправлена на Сан-Доминго, а ее начальник, Моро, был отдан под суд за мнимое участие в заговоре Кадудаля и должен был удалиться в Америку. Так были усмирены “идеологи”. Но нужно было дать острастку и роялистам, а главное – разбить их старый кумир: и явилась жестокая расправа с Бурбонами в лице герцога Энгиенского, последнего представителя той фамилии Конде, которая именно не одобряла заговора Кадудаля. Этот юный принц занимался только любовью и охотой в Бадене, у границ Франции. Французские драгуны схватили его и примчали в Венсен, где он был расстрелян (март 1804 года), хотя военный суд убедился в его непричастности к заговорам. Бонапарт был прав только в одном: герцог Энгиенский, оставаясь надеждой роялистов, всегда мог занять место братьев Людовика XVI. Талейран и Фуше советовали пресечь эту бесконечную цепь заговоров. Наполеон перед смертью оправдывал казнь принца.

Такая беззаветная сила сломила и без того подорванное общество. Герои оппозиции замолкли, как вожди без армии. Их окружали хотя и потомки Просвещения, но люди, утратившие волю от переутомления, вызванного бурями революции. Для такого поколения, мечтавшего только о личном покое, дельный, могучий абсолютизм был благодеянием. Трудовая масса рада была порядку, при котором могла сколотить домишко, тем более что она сбывала в войска лишние рты; а главное, она была уверена, что “капральчик” защитит ее от знатных хищников. Новая буржуазия чуяла наступление своего царства при хозяине, который так ценил богатство и тотчас отменил прогрессивный налог. Войны были золотым дном для новых подрядчиков и биржевиков, а роскошь Тюильри поддерживала богатых промышленников. Наконец поднимались и привилегированные, которые и послужили главной закваской сервилизма, или раболепия.

Не прошло и двух лет, как общество стало неузнаваемо. Поэт Шенье воскликнул тогда: “Наши армии десять лет сражались, чтобы мы стали гражданами, а мы вдруг превратились в подданных!” Когда явилось пожизненное консульство, законодательный корпус украсился бюстом повелителя. В “день Наполеона” (15 августа) Париж заблистал магическими N.B. (Napoleon Bonaparte). Всякая оппозиция прекратилась. Гробовое молчание сопровождало “очищение” Трибуната: и когда сюда был внесен вопрос об императорстве, один Карно излил свою республиканскую душу; остальные трибуны сравнивали Бонапарта с Карлом Великим и даже с Геркулесом.

На такой почве быстро возрождался “свет” старого порядка до мелочей – до одежды и “мусье”, вместо “гражданина”. Чопорная набожность овладевала всеми. В литературе образовался кружок моралистов, поощряемый Жозефиной: он начал нападать на “материалистов и вольнодумцев”. Отсюда вышел “Гений христианства” Шатобриана (1802 год) – это Евангелие реакции. Рядом процветало рифмоплетство в формах лжеклассицизма, который овладевал и искусством. Этот разрыв с демократией и республикой был запечатлен рядом таких мер правительства, как учреждение ордена Почетного Легиона. “Этими презренными погремушками можно управлять людьми!” – воскликнул Бонапарт и не ошибся. Возврат к старине выражался наглядно в быте Тюильри. Получая уже шесть млн, франков на свою особу, Бонапарт завел настоящий двор. Здесь воскресли парики, расшитые кафтаны, “камергеры” и эмигранты, аудиенции, чопорный этикет и блеск балов. А среди этого внешнего веселья и изящества небожителей кипели драмы корсиканского клана. Хитрая сестра Наполеона, Каролина, превосходившая волей своего мужа, Мюрата, была инициатором козней. С ней соперничал интриган Люсьен, которого наконец выгнали из Франции.

И вся эта многообразная жизнь текла среди почти постоянных войн. Они нужны были и для утверждения присвоенной власти, и как требование истории: они были прямым продолжением предшествовавших событий. Войну вызывали уже дерзкие ответы Англии и Австрии на мирные предложения Бонапарта. Эти державы надеялись на ослабление Франции после побед Суворова. У Бонапарта действительно было меньше сил, но его армия была отлично подготовлена. И он озадачил австрийцев внезапным переходом через Альпы, достойным Ганнибала и Суворова. В июне 1800 года Бонапарт натолкнулся у Маренго на все силы врага и был сломлен их численностью. Его спас бескорыстный Дезе, который сам пришел со своей дивизией на выручку товарищам, заслышав пальбу. Маренго осталось за Бонапартом, который приписал себе его славу. Но он гениально воспользовался победой, выказав себя великим стратегом. Маренго дало Наполеону неоспоримое владычество над Францией. В то же время благородный Моро столь же гениально расправился с австрийцами в Германии: его подвиг у Гогенлиндена – одна из самых блестящих побед начинавшегося века. Сам Бонапарт воскликнул, что соперник превзошел его. Моро принудил Франца II к Люневилъскому миру (февраль 1801 года): весь Рейн делался границей Франции; Тоскана стала королевством Этрурией, которое Бонапарт отдал, для потехи, одному полоумному испанскому Бурбону, получив за это Парму, Эльбу и Луизиану.

Никогда еще Франция не была так могущественна. Германия и Италия поступали под ее влияние: там шла секуляризация, здесь легатства и Модена присоединялись к Лигурийской республике. Если папа и Бурбоны уцелели в Риме и Неаполе, то св. отец стал орудием Бонапарта, а Фердинанд IV принял его корпус в Тарент и закрыл свои гавани для Англии. Затем Наполеон склонил Пруссию на свою сторону и поставил в Испании покорное ему министерство Годоя: Иберийский полуостров закрыл свои гавани британским кораблям. Наконец Бонапарт подбил Павла I потребовать себе Мальту у англичан: те, конечно, отказали, и царь воскресил против них вооруженный нейтралитет Екатерины II, в союзе со Скандинавией и Пруссией, которая даже захватила Ганновер.

Так подготовлялся смертельный удар заклятому заморскому врагу Франции. А Англия и без того уже чувствовала весь ужас такого бича, как борьба с великой республикой. Нелегко достигалась даже выгода на море, особенно в борьбе с голландцами: здесь встречались поражения – однажды герой Нельсон потерял руку. А на сухом пути все британские миллионы шли прахом, словно служили к прославлению соперницы. Надменному Джону Булю уже приходилось дрожать за собственный дом. Его упорному министру Питту тяжело было видеть, как война губила все здание благосостояния Англии, которое он возвел с таким трудом. Торговля пала; купцы банкротились; банки лопались; бумажные ценности понизились на пятьдесят процентов; государственные долги возросли до двенадцати миллиардов. Имея лишь ничтожное войско с негодными офицерами из аристократов-кутил, Англия выплачивала громадные субсидии жадным членам коалиции на материке. На это уходило золото – и Англия вдруг стала жалкою страной бумажек, объявив принудительный курс для билетов своего банка. Бумажки господствовали до конца войны, увлекая даже Питта в гибельную расточительность и развивая ажиотаж в обществе. Рядом следовали, друг за другом, сначала иностранные займы, потом тяжкие налоги. Под конец Питт взялся даже за походный и прогрессивный налог, столь ненавистный богачам, хотя он старался выгородить крупных землевладельцев.

Богачи и знать вообще сваливали бремя войны на пролетария, как и везде, причем обогащались поставщики и банкиры. Народ доходил до нищеты. Однажды толпа выбила стекла в карете Георга III, крича: “Долой Питта, войну и голод!” Вспыхивали бунты среди моряков, которых держали впроголодь, почти без жалованья, сажали в какие-то клетки на целые годы, драли “кошками с девятью хвостами”. Раз они появились в устьях Темзы на корабле с красным знаменем “плавучей республики”. Глухое недовольство овладевало массами, и в Ирландии все было готово к поголовному жестокому восстанию. А Питт с каждым годом вдавался в материковый деспотизм. Был отменен Habeas Corpus; были запрещены сообщества, сходки, читальни; преследовали писателей и издателей, типографии и журналы. Так, для британца новый век начинался полным арсеналом торийской реакции, финансовым крахом и голодовкой в Англии, зверствами в Ирландии, миллиардами фальшивых ассигнатов и массой шпионов-подстрекателей во Франции – словом, материальным, политическим и нравственным банкротством.

Мало того. Англия теряла свое обаяние в Европе: она становилась своего рода государством-пиратом. Британцы блокировали порты, наседали на прибрежных жителей, обогащались торговыми призами[3] даже за счет нейтральных. Они навсегда захватили Мальту и распоряжались Египтом. Овладев Средиземным морем, они бросились в северные воды и здесь прославились тем, что зверской битвой у Копенгагена принудили датчан отказаться от вооруженного нейтралитета. Это вызвало негодование всего материка и даже Соединенных Штатов Америки, примкнувших к вооруженному нейтралитету. И если Павел I внезапно умер, а его преемник, Александр I, замирился с Англией, то он же заключил дружественный договор с Францией.

Бонапарт чувствовал, что весь материк был в его руках для расчетов с Англией. Везде, от Германии до Португалии, стояли отряды его войск; все берега, от Балтики до Атлантики, повиновались ему. Отовсюду текли деньги в его военную кассу: в бюджете Франции возникла новая статья – “внешние доходы”, то есть сотни миллионов, которые взимались даже в мирное время не только с покоренных или враждебных, но и с союзных наций. Бонапарт уже собирался броситься на непокорный остров: стояла наготове масса перевозочных судов для “армии булонского лагеря”. Англия сдалась: последовал Амъенский мир (март 1802 года). Франция отступалась только от Ионических островов, впрочем, превратив их в республику Семи Островов; Англия же возвращала Египет султану, Мальту – иоаннитам, а французам – все свои завоевания на море.

Все ликовали. В глазах французов Бонапарт, объявивший о “закрытии храма Януса”, становился Генрихом IV. Но Наполеон видел дальше других. Он сказал: “Между старыми монархиями и новою республикой всегда будет господствовать воинственное настроение”. И враги вызвали его на ужасную борьбу. Англичане кричали, что Амьенский мир есть утверждение нестерпимого владычества Франции на материке, и не думали отдавать Мальту. Они держали у себя эмигрантов и снаряжали в Париж новых заговорщиков. Их печать изливала потоки грязи на “исчадие революции”. Наконец Георг III потребовал от Бонапарта оставить Мальту за Англией, очистить Голландию и Швейцарию и вознаградить сардинского короля. И англичане начали войну до ее объявления (май 1803 года), когда у Наполеона ничего не было готово. Но французы тотчас же вступили в Ганновер, и Бонапарт продал Луизиану Соединенным Штатам, что потом привело к войне между ними и Англией. Французы искренно поддерживали своего консула, пылая ненавистью к бесцеремонным британцам.

Но Англия поспешила опять превратить свою борьбу с соперницей в европейскую войну. Ей помог в этом сам Бонапарт. Он вообразил, что никто не посмеет перечить ему, и начал переделывать Европу, причем всюду искоренялись пережитки феодализма, вводился Кодекс Наполеона, водворялся порядок. В Батавской республике явился “регент” – наперсник Наполеона. Цизальпина превратилась в Итальянскую республику во главе с “президентом”, которым стал сам первый консул. Его наперсники сделались президентами республик Лигурийской и Луккской, а Пьемонт превратился в шесть департаментов Франции. Бонапарт стал “великим посредником Гельветской республики”, защищая там демократов против олигархов, а кантон Валлис, важный в стратегическом отношении, был объявлен республикой, опекаемой французами.

Наконец, была перестроена Германия. Габсбурга вытеснили из нее; были уничтожены и его опоры – духовные князья и имперские города, а усилились наперсники Бонапарта – южные князья да Пруссия. Из массы независимых владений в Немецкой империи уцелело лишь с полсотни более крупных государств да шесть вольных городов; число курфюрстов возросло до десяти. Такова была знаменитая “секуляризация”, которая служила завершением Реформации, бранденбургской политики и Вестфальского мира. Ее план был составлен еще Сиейесом в 1795 году. Теперь он вошел почти дословно в роспись Талейрана, которая была оформлена в виде “протокола имперского сейма” (февраль 1803 года). А пока составлялась роспись, имперские князья наполняли его передние, ухаживали за его лакеями, носили на руках его собачку, забывали на его столе драгоценные табакерки с червонцами.

Сам Наполеон обнародовал отчет своего агента на Востоке, где было сказано: “Теперь достаточно шести тысяч французов, чтобы вновь завоевать Египет”. Один его генерал уже возмущал туземцев в Индии. Вскоре убийство герцога Энгиенского показало, как длинны руки у Бонапарта. Он воскликнул тогда: “Пусть же знают враги моей политики, на что я способен, и оставят меня в покое!” И явилась новая государственная печать, в виде “парящего орла”.

Недоставало только короны. Если выскочка, казнивший Бурбона, не мог назваться “королем”, то был титул императора, принадлежавший легионам Цезаря. Об этом давно уже хлопотали сподручные первого консула, в особенности из полицейских. Во время процессов Пишегрю и Моро появились чиновничьи адреса Бонапарту. Затем Сенат, вдохновленный Фуше, просил “великого человека” сохранить “сынам содеянное им для отцов”. Первый консул обещал подумать: в челобитной сенаторов не было слова “империя”. Тем временем законодателям грозили “нетерпением армии совершить революцию, которая должна быть делом гражданских властей”. Наконец Трибунат высказался в пользу наследственной империи, хотя и прибавил, что ожидает “сохранения выгод революции и прав и свободы народа”. В мае 1804 года явился сенатус-консульт, составляющий “конституцию XII года” – шестую с начала революции: он “доверял республику императору” наследственно. Бонапарт тотчас же принял титул Наполеона I, “императора французов”, хотя имя “республики” красовалось еще года три. Плебисцит дал три с половиной миллиона “да” и две с половиной тысячи “нет”.

2 декабря совершилось коронование, напоминавшее дни короля-солнца. Наполеон не согласился только причаститься, опасаясь яда итальянских прелатов; зато он тогда же обвенчался, хотя и тайно, с Жозефиной. Обряд коронования совершал сам Пий VII, в ожидании Пипинова дара. Но он получил только восстановление григорианского календаря, и тогда же иезуиты были изгнаны из Франции. Полгода спустя Наполеон был коронован в Милане как итальянский король.

Глава IV. Император. Борьба за миродержавие. 1804 – 1807

Ставши императором, Наполеон еще больше спешил жить. Особенно поразительна его неусыпная деятельность в период расцвета сил – до 1808 года. Тогда-то, наряду с почти беспрерывными “кампаниями”, шла неустанная работа внутреннего устроения Франции. Но она могла совершаться только урывками, и в ней уже не было творчества: развивалась величавая машина консульства. Эта машина оказалась бы прямым возвратом к старому абсолютизму, если бы ее сила не лежала в могучей централизации, искоренявшей пережитки феодализма.

Старый дух в новой форме проявлялся наглядно в Тюильри. Сам император назывался “Божией милостью” и получал двадцать пять млн. франков в год. Воскресли “Madame”, “французские принцы”; к ним прибавились “великие сановники” и “великие служители империи”, в том числе шестнадцать “маршалов”. У супруги, матери и сестер императора завелись свои дворы с пышными штатами. Все это щеголяло титулами высочеств, сиятельств, превосходительств: сама Жозефина называла мужа не иначе, как ваше величество и государь, и братья не смели садиться в его присутствии. Тут главным культом был этикет, по строгим правилам времен Людовика XIV. Он соблюдался на всех балах, маскарадах, охотах, сценических представлениях, в особенности же на торжественных аудиенциях, где собиралось до двухсот высоких особ, при всем дипломатическом корпусе. Живописны и величавы были также церковные службы в такие праздники, установленные декретами (указами), как день неизвестного итальянского святого (Наполеона) и первое декабрьское воскресенье – в годовщину коронации и Аустерлица. Столь же пышно была представлена империя за границей: французский посланник в Петербурге получал до восьмисот тысяч франков в год.