скачать книгу бесплатно
И – в открытую дверь вломился? – озарение: искусство ведь и есть то, именно то неуловимое, что прячется между строк.
И – вслед за озарением, на миг всего – нежданное ощущение счастья. Вот уж чего с ним не бывало, так не бывало: неужели удалась жизнь?
Хотя, многократно возвращаясь назад, переигрывая так и эдак жизнь свою, он не начинал её сызнова.
Счастливый миг миновал.
А заигранная пластинка рефлексии крутилась, и – уловил лёгкий шелест – ветер отлистывал от конца к началу, затем снова по порядку, от начала к концу, страницы тетрадки; ускорял ли, замедлял листания – страницы, перешёптываясь, застывали на миг в вертикальном положении, нехотя опадали: большинство налево, назад, к началу, но отдельные страницы, сопротивляясь, пытаясь удержать логику повествования, сваливались всё же направо, к концу, и вновь, как бы россыпью, шепеляво споря одна с другой, нерешительно отлистывались обратно, к началу. Шла заворожившая своей безучастностью к автору перекомпоновка написанного; вольно – и только ветру связать, что ломится в жизнь и ломается в призме? – тасовались страницы. Поспеть бы за промельками: застилая сказочный мир зловонным туманом… дактилоскопия характера… ха-ха, здесь что-то есть, но не лучше ли заменить на дактилоскопию сознания? Увы, ветер поторопился – где та фраза, на какой странице? Поскользнувшись о вишнёвую косточку (поспешно заложил страницу листком дикого винограда), самовыражение, самоотдача, клякса… ну и дождь лил в тот день… Поэтизированный блеф прозы, ворсистая фактура бездействия…
И минутное раздражение уже выливалось в стыд, знакомый, наверное, всякому поставившему точку сочинителю или нанёсшему последний мазок живописцу. Как бы сказать поточнее, покрасивее, и чтобы вышло чуть жалобно, на манер полузастенчивого полупризнания, которое не могло бы не вызвать желанного при снятии бинтов и промывке раны участия?
Пожалуй, это стыд, причудливо смешавшийся с болью, такой, какая, наверное, мучит впервые родившую суку, когда у неё берут щенка и уносят, а она не знает зачем – топить или же отдать в хорошие руки.
При этом тетрадка ожила, как несмонтированный фильм, и чудесно вернулась – увы, вновь лишь на мгновение, но всё-таки! – улыбка удавшейся и даже обретшей светлую перспективу жизни.
Игра и мука, да, игра и мука… Это ведь и есть пережитое – в предвиденьи; мучительный игровой поиск загадочного итога.
И вновь зашевелил губами:
О, эти резво скачущие годы!
О, этот узкий бесконечный коридор!
О, вкус гордыни! О, терпения позор!
О, жребий сладостный – у моря ждать погоды.
Стоп-кадры как сеанс психотерапии?
Стоп, стоп, стоп – а он словно от балласта освобождался, словно набирал подъёмную силу.
Или иначе: взмывая, испытывал чудо-тормоза – благотворные тормоза.
Возносящие, уравновешивающие и стимулирующие, остановки-толчки.
Да-да, тормоза-толчки; эффект брошенных якорей…
Визуальных (крылатых?) якорей, обладавших подъёмной силой.
И – успокоение…
Будто бы не стоп-кадры, вспоминая и психику ублажая, рассматривал, а валерьянки выпил.
Как-то незаметно исцелился от фантомных болей, перестал мучиться «политико-географическим» выбором, словно – сумел договориться с самим собой, и тогда уже, доканчивая сочинение своё, сделавшее за него выбор, мог знать, что грядёт будущее, которое, сломав накатанный ход истории, удачно сдаст ему карты, что в своё время увидит он – по-настоящему, в натуре – те самые города, о которых мечтал, причём увидит, не сжигая мостов, избежав «или – или» и, стало быть, отвратительного, разрывающего жизнь надвое (на жизни № 1 и № 2) обмена.
Но… можно ли обойтись без «но»?
Вслед за мимолётным ощущением удачи вспомнился сон: катастрофический взаимный сдвиг двух пространственных половинок Петербурга по разделительной полосе Невского проспекта и он, нагой, беззащитный, на дурацкой тумбе в центральной точке перекрёстка и в эпицентре кошмара.
«Я» – на перекрёстке; чем не ключевой образ?
Что всё-таки обещал тот вещий, но не разгаданный сон – тектонический сдвиг в мироздании или всего лишь личные потрясения?
Почему-то не побоялся, что одновременно может произойти и то и другое.
Пора, однако, пора…
И не отличить победу от поражения – ни вдохновения нет уже, ни отчаяния…
Исцелился…
И сочный акварельный мазок набухшей божеской кисти прощально заливает зелёной тенью кафе: да воссияет солнце!
Как обычно перед отлётом, разгулялась погода, октябрьское солнце греет, как августовское. Соснин блаженно прикрыл глаза и увидел небо над морем, зардевшееся пурпуром заката. Вскоре облачатся в лиловое платье сумерки, повяжет голубую чалму ночи луна, и ночь будет нежна, но не для него – он улетит, и будет томиться в дорожной сумке новорождённый, запеленатый в рубашку и полотенце, с разводами водяных знаков на дешёвой бумаге текст.
А пока – бултых! – в море: плыть, плыть, разрезая с сухим треском серебристый муар, плыть мимо тёмно-красного, разъедаемого ржавчиной буйка к плюшевым складкам мюссерских ущелий, к зовущим в бирюзовую глубину ласковым напевам сирен, плыть и вглядываться в живую, ритмично выдыхающую пенистые упрёки берегу стекловидную толщу воды с белёсыми, в розоватых нимбах, куполками фланирующих медуз, оглядываться на мохнатую ношу рощи (в последний раз?), плыть, отдаваясь воле пологих баюкающих волн, плыть параллельно с плывущим в отсветах солнца дном, выстланным бликами и жемчужной галькой.
Но это же ещё не конец?
Увидела его в толчее вернисажа, окликнула, помахала рукой.
Пока пробирались к картине с зеркалом, с рассеянной улыбкой слушала рассказ про подсчёты подстаканников; недоверчивая к любой чертовщине, подозрительно рассматривала мучнисто-бледные, словно с запудренными струпьями и морщинами, искажённые еле заметными гримасами подобия лиц.
Бр-р-р-р.
Как и прежде, холст дохнул из-под красок и лака глинистым холодом открытой могилы, хотя на сей раз четыре болвана, встретившиеся с ним взглядами, на миг виновато потупили глаза-слизни.
Продолжая рассказ, уже смотрел на её яркое, с ровным загаром, насмешливое лицо, вставленное в латунный ободок зеркала между двумя парами отталкивающих масок: гордая посадка головы, широкий ошейник из коралловых нитей, гирлянды пунцовых роз с бутонами и острыми тёмно-зелёными, как на металлических венках, листьями, размашисто написанные по кашемировой, с длинными кистями шали.
Лера была хороша, слов нет.
Казалось, картинное зеркало принадлежало только ей, хотя пару раз она, невольно сдвигаясь, из него исчезала: тараща глазёнки, зеркало пересёк какой-то пропивший пигментацию собственной физиономии субчик с сутенёрскими усиками, потом, изображая заинтересованность, задержалась в рамке дебелая, кровь с молоком, бабища с лисьей улыбкой – неестественно удлинённый и острый подбородок делал её похожей на украшенный бородавкою писсуар.
– Заумная картина, – фыркнула Лера. Ей с детства, с домашних застолий знакомы были напыщенно-ущербные рассуждения об искусстве, вчитывания в произведение искусства всего того, чего нет в нём, болезненное нагромождение сложностей, разложения и комбинации смыслов, ни перед чем не останавливающиеся, чтобы добиться двусмысленности. – Духовный онанизм, – хлёстко, в обычном для неё стиле завершила тираду.
– Всё проще, – опять-таки в своём стиле резко хулу на хвалу сменила. – Замечательная умная картина, не зря отстояла очередь, – просила познакомить с Художником, – однако не будем доверяться эстетским теориям. Могу их предложить сколько угодно, вот, например: перед вами, – загнусавила, будто усталый экскурсовод, – леденящий душу новейший фрагмент ужатой до четырёх апостолов «Тайной вечери», где сами апостолы с учётом последней моды унифицированы, а центральную фигуру, Иисуса, заменяет щедрое на комплименты зеркало. В нём, конечно, приятно увидеть себя в благородной, мессианской роли, тем более что по контрасту с трупного цвета уродцами-апостолами собственная неповторимая краса гарантируется, разве не убедительно? – глумилась Лера, сопровождая речь потешной жестикуляцией.
Соснина даже разобрал смех, затем подумал о завидно-здоровом её инстинкте: жить, чтобы жить.
Не исключено ведь, что сомнительный стиль жизни, как и вся её пошловатая мишура, служили ей бронёй, так недостававшей ему; и кстати, кстати – интерпретация картины, которую Лера с ходу предложила, была оригинальной.
Вспомнил, как задёргался в гостях, когда впервые увидел картину и очутился в зеркале, когда испытал жалкое чувство превосходства над унифицированными застылыми апостолами, – так задёргался, что заляпал вареньем крахмальную скатерть.
Прекрасна без извилин?
При всей животворной естественности своей Лера была умна…
Инстинктивно летевшая на огонь, она, разумеется, опаляла крылья у костров многочисленных увлечений, только, по крайней мере внешне, мало что в ней менялось. Подозрение могли вызвать лишь плотно подогнанные одна к другой коралловые нити – у женщин обычно первой сдаётся времени шея. Но нет, нет, старение Лере не угрожало: слушая ахи и охи о горнолыжных удовольствиях, отметил ещё раз, как она прекрасно выглядит и свободно держится, её жизненное призвание явно раскрылось в стихии плотских радостей, карнавальных, с переодеваниями и масками, удовольствий, на бесконечном, освещённом юпитерами помосте конкурса туалетов. Разгадка жизни? Никогда не скатывавшийся в яркой амуниции с Чегета Соснин, однако, живо вообразил Лерины развлечения: ритуальные прогулки к нарзанному источнику, возвращения сквозь сказочный чёрно-белый еловый лес (опять заснеженные ели?), глинтвейн или – ещё лучше – пунш, приготовленный каким-нибудь непременным, образующим огнедышащий кратер компании балагуром, мастером на все руки, первым, вгоняя в преждевременный экстаз дам, выливающим лошадиную дозу забористого пойла в сверкающую золотыми зубами пасть. И ещё не обойтись без треска смолистых поленьев в камине холла, медленного угасания пламени, искр, выбиваемых кочергой из последней, тонувшей в холмах золы головешки. И конечно, действие перемещается в спальню (перина, грелка), в окне которой над выписанными морозом с натуры елями должен устремляться в звёздную голубизну конус вершины с безвкусно приделанной сбоку луной.
– Я не только там, провожая зиму, на горном солнышке, загорала, – удобно расположившись в зеркале, разболталась Лера. – На обратном пути залетела в весенний Крым, всё цвело, лепестки глициний медленно кружились над набережной Ялты, как сиреневые снежинки…
Будто не минул жаркий месяц влюблённости, а за ним ещё и несколько холодных лет, опиралась она на его согнутую в локте одеревеневшую руку; нежно склонив голову, прислонилась плечом, провела ладонью по его виску, уху. Он прикоснулся щекою к её щеке, но слегка отстранился, интуитивно боясь, наверное, детонации – помнил взрывную силу отформованного из эрогенного пороха тела. О чём-то малозначимом ещё говорили, а перед взором загоралась малиновая ширма с пагодой…
Под конец разговора оттаял, размяк.
Из памяти – из застеклённого музейного стенда? – выпорхнула ярчайшая тропическая бабочка, и он благодарно сравнил тот выпавший им летний месяц с восхитительным круизом на Карибские острова.
Широко разнесённые миндалевидные глаза, всплеснув отретушированными синими веками, блеснули из зеркала.
Не ответив, звонко рассмеялась.
Радовалась, что избежала угроз Бермудского треугольника?
Или, может быть, их краткое совместное прошлое вызывало у Леры другие ассоциации?
Зачем-то звонил ей потом, но не застал – с минуту слушал длинные гудки в трубке. Позже сам уезжал на Куршскую косу, а вернувшись, никак не мог понять, надо ли звонить снова.
Все само собой закруглялось – Кира, наверное, стала бабушкой, Лина, надо думать, комфортно обосновалась за океаном, купила домик на газоне, «Шевроле» с кондиционером, да и ему прислал какой-то штатный доброхот Рабинович вызов. Пора было что-то решать; сначала, однако, решил перевести дух на Пицунде, его манило тёплое море, как моржа прорубь.
Купил билет на самолёт, уладил служебные дела, зашёл в Гостиный двор. К «Канцелярским товарам» было не подступиться, да ещё и к кассе тянулась очередь, даже тетрадку элементарную без проблем не купить… Он, испытав толчок предчувствий и получив затем конверт с прозрачным окошком, уже присмотрел тетрадку – толстенькую, с зелёной коленкоровой обложкой, в которой намеревался отвечать на вызов судьбы, а тут что-то дефицитное выкинули, прилавок облепили, теперь уж точно не протолкнуться, придётся ждать.
Неслись вопли из секции граммпластинок:
«Арлекиноарлекиноарлекиноарлекиноарлекиноарлекиноарлекиноарле…» – заело неистовую музыкальную машину за полками с пузырьками канцелярского клея, туши.
И, – как чудо – обрыв душераздирающего вокала.
Высвободившись с добычею из гудевшей толпы, налетела, что-то разгорячённо лопоча, обдавая сложным запахом кожаного пальто и духов, Лерина подруга – когда-то ездили к ней на дачу, загорали, обедали. Едва узнал её, уставившись в переброшенную через плечо гирлянду из розовых свёртков туалетной бумаги. Туго соображал, что к чему в этом торговом бедламе, в голову лезла жуткая чепуха, с которой так славно всё начиналось: попугаи-долгожители, стреловидный наконечник брандспойта… Наконец дошло, что Лере стало внезапно плохо, сразу увезли, положили, просвечивали, прокалывали, лечили, как только могли, задействовав все силы, связи, быстро истратив отцовские сбережения на редкие импортные лекарства и медицинских светил… Делали всё возможное и невозможное, не спасли: рак.
7. Постскриптум
– Исаакиевская площадь, – целая эпоха минула, а как и давным-давно, не без торжественности объявил в микрофон водитель, и короткое замыкание чувств и мыслей отбросило назад, в Лерину ауру; испуганно съёжился, врос в сиденье.
Когда троллейбус, сворачивая с площади направо, к Конногвардейскому бульвару, объезжал обнесённый лёгкой металлической оградой, ступенчатый, точно исполинское надгробие, стилобат собора, машинально посмотрел налево и вверх, на темноватый фасад с арочными окнами последнего этажа.
В двух окнах, налившихся кровью, горела люстра.
Другие окна, как бельма, отсвечивали меркнувшим над Невой небом.
Владик надел тёмные очки.
И, не заметив как пенный язык лизнул кроссовки, остановился. И тотчас импульсивно, нервным движением снял очки.
– Ил, неужели только мы с тобой из той компании ещё живы?
Вдобавок к мукам памяти у блестящего математика и полиглота, неугомонного теннисиста, автогонщика, аквалангиста и азартного подводного охотника иссякал витальный ресурс? Волнистые золотистые волосы потускнели и поседели, под глазами вздулись лиловатые морщинистые мешочки.
– Когда я «выбрал свободу» и эмигрировал, Америка была светочем демократии, небесным градом на холме, а теперь зарвалась, как безнаказанный жадный фраер, обрушила сдуру собственный миф…
Владик, гений программирования, заработал в «Майкрософте» кучу денег, купил, выйдя в отставку после сложной и не очень удачной операции на сердце, дорогой дом в Кармеле – в сказочном городке с синим океаном, белопесчаным пляжем и чёрными разлапистыми калифорнийскими кипарисами. Но мало было Владику новообретённого рая, он, оказывается, мечтал о воссоздании рая потерянного.
– Ты ведь и эпическое приложение к терзаниям своим, к «Репетиции ностальгии», накатал, не так ли? – кольнул развесёло-безумным взглядом выпуклых и всё ещё ясных голубых глаз. – Не забыл встречу перед моим отбытием в Штаты? Что-что? Дудки! Не самый глупый человек, Наполеон, говорил: «Думаете – случайность, а это – судьба», – Владик рассмеялся. – Писака-растяпа умудрился посеять свою нетленку, но я-то чуял, что встретимся, возил эпохальное сочинение в бардачке, – Владик не спускал с меня весёлого колючего взгляда. – Нетленка вылежалась в столе? И никакой это не отработанный пар! Ты ведь ещё в году восемьдесят четвёртом-пятом, помнится, убеждал меня, что скоропортящийся продукт – само время – можно отформовать в брикеты, законсервировать… Ну так вскрой тетрадку, сдуй пыль с пожелтелых страниц, сканируй, загони в компьютер, и перед последней правкой слетай за свежей достоверностью на натуру, оцени пейзаж после абхазско-грузинской битвы. Знаешь, что родовой дом Звияда сожгли в Лидзаве? – Владик уже смотрел на меня и строго, и доверительно. – Ил, пора бы то, что было там с нами, увидеть наново, понимаешь?
Я промолчал.
А что, собственно, исключительного выпало нам там, до исторической судороги, в неге блаженных дней?
Ну что в самом деле обрели мы там сверх того, что, как и пристало курортникам, загорали и купались, жевали хачапури, пили вино и болтали, болтали, болтали, не замечая часов?
Этого я ведь так и не смог уяснить тогда, когда сезон за сезоном упрямо собирал в зелёной, с коленкоровой обложкой тетради пёструю курортную дребедень.
Допустим, безотчётно собирал впрок.
Но и сейчас я усомнился, что в картинках прошлого, слепленных из пустяков, закодированы какие-то важные уроки и смыслы, а дешифровать их ныне мне поможет актуальная достоверность.
Назавтра Владик на мощном слоноподобном БМВ повёз меня в заповедный, с высоченным секвойевым лесом Биг Сур. Дивная дорога виляла над океаном.
– Вот ранчо Дорис Дей, а там – видишь крутую красную крышу? – доживал свой век Генри Миллер.
Слепило солнце, вдобавок к тёмным очкам Владик опустил дымчатый козырёк-фильтр, укреплённый над ветровым стеклом, проглотил какую-то яркую таблетку – барахлило сердце и неожиданно для меня вернулся к вчерашнему разговору на кармельском пляже.
– Надо бы оживить то, что было, – наставительно сказал он с характерным для него сухим смешком, переходящим в тряский беззвучный хохот. – Ты готов?
– Оживить беспутную круговерть?
Воскликнул, не поворачивая головы:
– Да!
– Как? Припоминая мелочи, засорявшие нам глаза?
– Почему нет? Время и есть поток мелочей, лишь постфактум привязываемых к великим событиям. Настоящее пускает нам пыль в глаза, невразумительно сорит мелочами, а уж когда делается прошедшим… Ил, не придуривайся, ты же собрал потоки сознания целого поколения, ну не всего поколения – языкастой его прослойки… Пролистай тетрадь, что-то вычеркни, что-то подправь…
– Есть блошиный рынок, где раскупят мишуру тупиковой цивилизации? Кому-то понадобится сор того времени?
Владик не знал сомнений, не допускал возражений.
– Тупиковой? Не торопись! Прежде чем столбить рынок, в слежавшемся соре, как в культурном слое, не худо бы покопаться, – вновь сухо хохотнул, затрясся. – Ил, не прозевать бы археологический бум! Тебе кажется, что советчина никому больше не интересна, однако я склонен поверить Воле: на вес золота будет вскорости любой черепок.
– Фасоны купальников и плавок, запах огуречного крема, которым мазалась Любочка, пятна жира на меню в «Руне», перлы пляжных златоустов, антисоветские анекдоты под музыкальный грохот и суррогатные напитки в баре Элябрика начнут ценить, как древние черепки?
Торопливо кивнув, Владик спросил, опять неожиданно:
– Помнишь Ахата?
– Милиционера?
– Да, милиционера и по совместительству – вышибалы в «Руне». Я узнал, что Ахат после боёв за Сухуми…
Что всё-таки понуждало Владика в эпицентре калифорнийских красот и благополучия вспоминать о дураковатом Ахате?
