скачать книгу бесплатно
– Нет, – признался он. – Просто я учился на истфаке. Но это было давно, я уже многое забыл.
– Ой, я тоже на истфаке! – обрадовалась она, но тут же огорченно сообщила: – Но я ужасно тупая! Я не помню даже дат партийных съездов.
– Это ужасно! – в тон ей сокрушился Рубинчик, и она засмеялась.
– Нет, правда! Мне нужно развивать память, но я не знаю как. – Она посмотрела на часики и вздохнула: – Нет, я не дождусь персиков – на работу опоздаю.
– Сейчас я выясню, в чем там дело, мне тоже некогда, – решительно сказал Рубинчик. – Только вы не уходите, ладно?
Она кивнула, и он, окрыленный, разом забыв обо всех своих страхах и даже о том, что он уже подал документы на эмиграцию, ринулся внутрь магазина. И тут же увидел, в чем дело: молодая толстая продавщица в грязном халате стояла за прилавком меж деревянных ящиков с персиками, но не продавала их и не взвешивала, а, повернувшись к очереди спиной, трепалась с кем-то по телефону.
– А он чего?.. Не может быть! Нет, ты врешь! Так и сказал? Ой, я не могу! А она? Нет, я ее знаю – она будет ему ноги мыть и воду пить…
Очередь – все сорок человек, выстроившиеся вдоль стены и прилавка – стоически слушала эту болтовню, спрятав лица в газеты и журналы. Но Рубинчик не мог этого вынести.
– Послушайте, девушка! – постучал он по прилавку. – Тут же люди стоят, очередь! Вы собираетесь работать?
Но продавщица, даже не повернувшись, лениво отмахнулась от него рукой, как от мухи. И продолжала:
– Сочи? Нет, в Сочах я была, мы с Сашком думаем на Рижское взморье… А чё нам литовцы? Ну, или латыши – мне один черт, я с ними и по-русски не собираюсь разговаривать!..
– А ну, позовите заведующего! – возмутился Рубинчик, по инерции последних лет еще ощущая себя всесильным журналистом.
Однако вместо заведующего продавщица вдруг поставила на прилавок табличку «ПЕРЕРЫВ» и продолжила свою болтовню.
– Потрясающе! – сказал Рубинчик. – Девять утра, люди стоят в очереди, а у нее перерыв! Но ничего! Сейчас я…
И он уже шагнул искать заведующего магазином, как вдруг из той самой очереди, за которую он так активно вступился, раздался громкий мужской голос:
– Не нравится – езжай в свой Израиль!
Рубинчик в изумлении повернулся.
Половина очереди, двадцать, если не больше, мужчин и женщин, стоявших вдоль стены и прилавка в ожидании персиков, смотрела на него с откровенной ненавистью.
– Очередь ему наша не подходит! – сказала какая-то тетка.
– Умный больно! Книжки наизусть шпарит! – прозвучало с другого конца.
– Гитлер их не дорезал…
– Ничего, арабы дорежут!
Рубинчик в ужасе озирался по сторонам, словно зверь, загнанный егерями в кольцо красных флажков.
Со всех сторон на него смотрели злые, враждебные лица. А вторая половина очереди индифферентно прикрылась газетами и журналами, делая вид, что ничего не слышит.
«Если люди их страны видят человека, обладающего подвижностью и знанием вещей, они говорят: «Этот более всего достоин служить нашему Господу». И они берут его, накладывают ему на шею веревку и вешают на дерево…»
Рубинчик повернулся и, чувствуя гул в затылке и в ушах, слепо вышел из магазина к своему «Москвичу». Долой! Все – долой! Ну их к еб… матери со всеми их персиками и дивами! Рабы! Да, он уедет из этой страны, он увезет отсюда своих детей, а эти гнусные рабы КПСС пусть стоят тут в очередях и терпят своих наглых продавщиц и свой хамский режим – они его заслужили!
Он плюхнулся за руль и нервно завел мотор. Чья-то фигура мелькнула перед капотом, он автоматически нажал на тормоз.
– Подождите! – возникло в боковом окне юное лицо его соседки по очереди. – Стойте! Я слышала, что они вам сказали. Это мерзко. Пожалуйста, извините нас.
– Вы тут ни при чем! – резко ответил он.
– При чем. Я тоже русская. Но не в этом дело. Вы не расстраивайтесь! Просто не обращайте внимания, пожалуйста! Удачи вам!
Она вернулась на тротуар и быстро пошла прочь, в сторону метро, держа под мышкой том Валишевского, наклонив голову вперед и уже стесняясь, наверно, своего порыва.
Он смотрел ей вслед, не трогая машину. Она уходила от него. Уходила. Утренний ветер облепил ее фигуру серым платьем-балахоном, разом очертив грудь и плавный изгиб высоких бедер.
Он отпустил сцепление, дал газ и догнал ее на углу, у перехода. Здесь выскочил из машины и, невзирая на возмущенные гудки за спиной, шагнул к тротуару, крикнул:
– Девушка!
Она оглянулась.
– Идите сюда! – позвал он. – Я подвезу вас.
Она отрицательно покачала головой, но тут длинный милицейский свисток прервал их разговор, это постовой-орудовец шел к ним с перекрестка, недвусмысленно доставая из кармана книжку со штрафными квитанциями.
– Быстрей! – сказал ей Рубинчик, открывая правую дверцу машины. – А то меня оштрафуют!
Она быстро села в машину, но верзила орудовец уже стоял перед капотом.
– Штраф будем платить или как? – сказал он сурово.
Рубинчик вытащил из кармана пиджака красное удостоверение.
– «Рабочая газета», старшина, – сказал он орудовцу.
– Но нельзя ж по тротуарам ездить! – укорил его орудовец, тут же теряя свою суровость. – Между прочим, пора написать, чтобы нам летнюю форму сделали. А то преем в этой кирзухе!
– Заметано, старшина! Заходи в редакцию – напишем!
– Ладно, езжай!
Рубинчик тронул машину, спросил у девушки:
– Вам куда?
Она улыбнулась:
– Нет, мне далеко, я сейчас выйду. Я просто села, чтобы вас от штрафа спасти.
В ее лице было столько простоты и обаяния, что у Рубинчика подвело диафрагму.
– Что значит далеко? – сказал он. – Нью-Йорк? Париж? Токио?
– Почти. Кусково, – улыбнулась она и показала на автобусную остановку. – Тут остановите, я на автобусе.
Но Рубинчик, не слушая, уже свернул на шоссе Энтузиастов и дал газ.
– Куда вы? – испугалась девушка.
– В Кусково. Вы где там работаете?
Она посмотрела на него долгим, пристальным взглядом, но он сделал вид, что не замечает этого.
– Зачем вы это делаете? – спросила она негромко.
– Что именно?
– Везете меня.
– А! Вы думаете, что я еврейский Казанова, буду к вам приставать, просить номер телефона. А я – нет, не буду. Это у меня просто хобби такое – всех студенток истфака катаю по Москве. Ну а если серьезно, то вы мне просто день спасли. Иначе я б сегодня не знаю что сделал, в запой бы ушел!
– Вы журналист?
– Нет, кочегар.
– Я серьезно…
– И я серьезно. По-вашему, евреи не бывают кочегарами?
– Но вы показали милиционеру удостоверение «Рабочей газеты». Я видела.
– Это старое. Я когда-то там работал, действительно. Но потом меня уволили за пьянство. Ну вот, вы опять не верите! Еврей-кочегар да еще пьяница – это, конечно, невероятно. Но мы, между прочим, как раз проезжаем мимо моей работы. Вот в этом доме, в кочегарке Института гляциологии, я тружусь по ночам. С девяти вечера до девяти утра. Работа – не бей лежачего. А вы? Впрочем, стоп! Сейчас мы подумаем. Что общего между поляком Валишевским, русским императором Петром Первым и подмосковным районом Кусково?
Она улыбнулась:
– Граф Шереметев.
– Совершенно верно! – сказал он. – Вы проходите летнюю практику в музее-дворце графа Шереметева «Кусково». И тайно пользуетесь музейной библиотекой, хотя выносить книги за пределы музея категорически запрещено. По Уголовному кодексу за злоупотребление служебным положением вам полагается шесть месяцев принудительных работ. Что вы скажете в свое оправдание?
– Что вы опасный человек.
– Раз. Что еще?
– Что вы тоже злоупотребляете служебным положением, да еще бывшим.
– Два. Дальше.
– Больше я не знаю.
– Плохая защита! Но, учитывая вашу молодость и – самое главное – любовь к российской истории, суд вас прощает. Смотрите, это четвертый хлебный фургон, который попался нам навстречу. Знаете, в сталинское время в таких хлебных фургонах по Москве возили арестованных «врагов народа», а людям, которые, как мы с вами, гуляли по улицам, и в голову не приходило, что в них могут быть их арестованные родственники и друзья. Кстати, если вы интересуетесь Петром Великим, то читать надо не Валишевского, а письма и бумаги самого Петра в архиве князя Куракина, где комментарии и примечания интереснее самого текста. Правда, этих книг нет в наших библиотеках.
– Почему?
– Потому, что Сталин тоже хотел иметь титул «Великий». А чтобы не было аналогий с петровским деспотизмом, ему нужно было иконизировать Петра и убрать из его биографии факты массовых репрессий и прочих дикостей. Но нельзя же переписать письма Петра и его современников. Поэтому их не издавали вовсе, а старые издания изъяли из библиотек. А поэт Хомяков еще тогда, при Петре, писал, что Петр уничтожил святую Русь и что, идя за Петром, «мы отреклись от всей святыни, от сердца стороны родной». Вот и ваше «Кусково». А вы говорили «далеко». Далеко было ездить сюда императору в гости к Борису Шереметеву – он пользовался прусскими рысаками. А мы с вами пользуемся конем Московского автозавода Ленинского комсомола. Прошу вас!
И Рубинчик остановил машину перед распахнутыми старинными, причудливого чугунного литья, воротами знаменитого музея-поместья графа Шереметева, фельдмаршала и друга императора Петра Великого. За воротами была деревянная будка с надписью «КАССА», возле будки сидел старик вахтер, а дальше, в глубину гигантского парка с мраморными скульптурами обнаженных Венер, уходила длинная песочная аллея, обрамленная старинными дубами, елями и кленами.
– Спасибо, – сказала девушка и еще чуть задержалась в машине, ожидая, наверно, что он спросит, как ее звать, или попросит телефон. Но он не спросил. – До свидания, – сказала она и вышла из машины.
– Всего! – произнес он и с грустью смотрел, как она, показав вахтеру свой пропуск, прошла сквозь ворота и стала удаляться по залитой утренним солнцем аллее, все дальше и дальше уходя от него в дрожащее солнечное марево.
Рубинчик неподвижно сидел в машине, продолжая смотреть в глубину аллеи, даже когда девушка исчезла из виду. Конечно, он никогда больше не увидит ее. Кончен бал, товарищ Рубинчик!
Однако…
…Да, наконец Рубинчик нашел чудо, которое искал семнадцать лет! За которым охотился в Сибири, в Заполярье, на Урале и на Дальнем Востоке. Из-за которого забывал жену и детей, мерз в якутской тайге, был избит в Калуге и попал в смертельный капкан КГБ в Салехарде. Как сказано в Библии, евреи – народ жестоковыий, и теперь, буквально в последние часы жизни, Бог все же открыл ему свою тайну и послал это чудо, эту легенду русской истории, которую, как бирюзовый бриллиант в пластах мезозойских кимберлитов Якутии, можно найти только раз в столетие или, еще точнее, о которой можно прочесть лишь у Ахмеда ибн Фадлана, побывавшего у русов в 921 году.
И вот она лежит перед ним – белое, теплое юное тело в лунном свете через окно. Прямые светлые волосы разметались по ее голой спине, зацелованные припухшие губы открыты, усталые руки обняли подушку, а линия спины мягким изгибом проседает к талии и затем круто поднимается к бедрам и снова плавно уходит вниз, к чуть поджатым голым ногам. Ее детское лицо успокоилось, а иконно-зеленые глаза уже не выжигают его укором, слезами и мольбой.
Рубинчик сидел у кровати и смотрел на Олю в душевной панике. Черт возьми, внешне это чудо ничем не отличалось от тех девчонок, которые попадались ему в его вояжах по России. А если честно, то Оля даже проигрывала им – она была невысокого роста, носила однотонные платья-балахоны, которые скрывали ее фигуру, и какие-то круглые старомодные очки, которые лишали ее бровей, и в походке ее было что-то утиное. Лишь он, Рубинчик, мог угадать в этом нескладном утенке русскую диву. Так на алмазных фабриках Мирного только опытный сортировщик отличает на ленте транспортера среди потока грязи и дробленого кимберлита серые рисинки сырых, необработанных алмазов, но стоит протереть их, обмыть и отшлифовать – и эти бесценные бриллианты начинают сверкать своими сияющими гранями, притягивают всех и вся и достойны украшать короны!
Рубинчик был таким сортировщиком, огранщиком, ювелиром и одновременно поэтом и рабом своей тайной страсти. В огромной империи плебейства, среди всеобщего торжества уравниловки, под личиной сельских тулупов, рабочих спецовок, телогреек и санитарных халатов он умел находить последние, еще не стертые в жерновах советского быта алмазы женственности и за одну ночь превращал этих заурядных провинциалок в женщин великой русской красоты. Да, он первым пил из этих артезианских колодцев, но наутро эти дивы уходили от него другой походкой, с другой статью и с другими глазами, словно за эту ночь они волшебным образом избавлялись от коросты советского ничтожества и, как в истинную веру, возвращались к своей природе, достоинству и величию.
Но и радуясь своим открытиям, как радуется поэт каждой удачной строке, Рубинчик знал, что вовсе не эти метаморфозы были тайной целью его маниакальной охоты, а то немыслимое, как бирюзовый бриллиант, чудо, фантом которого он случайно держал в руках семнадцать лет назад на ночном берегу Волги, носившей в древности хазарское имя Итиль. Именно это чудо, мельком упомянутое Ахмедом ибн Фадланом, заворожило его тогда до такой степени, что в последующих поисках этого чуда он презрел все стандарты морали, общественных правил и свою собственную семью.
Но даже он, знающий конкретную цель своих поисков, был потрясен теперь тем самородком, который вчера вечером робко и все в том же сером платьице-балахоне скатился в подвальную конуру его котельной, а потом привел его в однокомнатную квартирку с маленькой бабушкиной иконкой в углу. Все сокровища России, присвоенные коммунистами, – даже царский бриллиант «Горная луна» весом в 120 карат, хранящийся в Алмазном фонде Кремля, или лежащие там же бриллиант Шаха весом в 85 карат и «Полярная звезда», бледно-красный рубин весом в сорок карат, – все это ничто, холодные камни и мишура по сравнению с тем живым, волшебным и демоническим цветком, который он, Рубинчик, сорвал этой ночью прямо под носом полковника Барского! И вся папка, которую вчера утром вручил ему тот странный старик, – тоже мелочь по сравнению с этой ночью. Только за эту ночь, только за эту Олю полковник Барский должен убить, растерзать, сгноить и четвертовать его в своих гэбэшных подвалах…
Но она его любит. Господи, он даже представить не мог, что его любят так! Ну, были, конечно, влюбленные в него девчонки – краснели или бледнели при встрече, покорно, как зачарованные, приходили к нему в гостиницу и порой даже плакали при расставании. Но чтобы так, с такой безутешностью и с таким надрывом? И дернул его черт расслабиться в ее домашнем уюте, под эту дурацкую пластинку, которую она поставила на рижский проигрыватель, и под дешевое «Советское шампанское», которое нашлось в ее холодильнике! Привычно, как при всех своих прежних церемониях ночи первого обладания, он разлил шампанское по бокалам, но, подняв бокал за тонкую ножку и глядя в доверчивые и увеличенные очками Олины глаза, вдруг усмехнулся и сказал вовсе не то, что говорил обычно.
– Детка, – сказал он со вздохом, – пожелай мне удачи!
И что-то лишнее, горькое, не в масть его игре в Мудрого Учителя вырвалось при этом с его голосом, и Оля испугалась:
– А что с вами?
– Нет. Ничего, – уже вынужденно сказал он. – Просто… ну, я не сказал тебе раньше. Но я уезжаю. Совсем.
– Вы… – Ее голос надломился, как пересохшая ветка. – Вы эмигрируете?
– Да, – соврал он, не мог же он сказать ей, что собирается отравиться выхлопными газами в своем гараже!
И тут это случилось.
Наверно, с минуту она смотрела на него все расширяющимися и словно умирающими глазами, а потом вдруг упала – рухнула на пол. В обморок. Он испугался смертельно – он в жизни не видел такого.
– Оля! Оля! Что с тобой? Боже мой! – Он стал на колени, поднял ее голову и оглянулся, вспоминая, что нужны, наверно, нашатырь, вода. Но ничего не было рядом, и он дотянулся рукой до стола, до бокала и плеснул ей в лицо холодным шампанским.
Она открыла глаза, но в них не было зрачков. Это было ужасно, хуже, чем в фильмах ужасов, – ее глаза без зрачков, сизые, как вкрутую сваренные яйца. И это длилось несколько длинных секунд, может быть, полминуты, пока ее зрачки не стали выплывать откуда-то сверху, из-под лба.
– Оля! Оля! – Он тряс ее голову, плечи. А идиотская музыка – Сен-Санс, что ли? – продолжала играть.
