скачать книгу бесплатно
– Здесь – замечательно. А ты тут надолго?
– Нет, только до завтра.
– Может, пройдемся к Оби? Ты видела ледоход?
– Нет, мы же ночью прилетели. И я тут первый раз.
– О, тогда я твой гид! Это, конечно, не Крещатик, но… Пошли, я покажу, где проходит Полярный круг. Тут даже столбик есть с надписью.
– Одну минутку! Я только скажу командиру, что я с вами, чтобы он не беспокоился.
– Какому командиру?
– Ну, командиру нашего самолета. Я сейчас! Ой, смотрите – мальчишки на собачьей упряжке!
И она убежала в гостиницу, смешно топоча по деревянному тротуару своими тяжелыми меховыми унтами.
Он ждал. Все отлетело от него разом – и грусть по поводу предстоящей вынужденной эмиграции, и хмель вчерашней выпивки. И в голове стало по-весеннему свежо, радостно, вдохновенно. И по телу вдруг разлилось то знакомое, хмельное и бодрящее, как шампанское, предчувствие чуда, которое разом перегруппировало атомы его плоти, сдвинуло их со старых орбит и выбросило ему в кровь мощный поток новой энергии. Его щеки окрасились румянцем, поникшие еврейские плечи развернулись, спина выпрямилась, словно он стал выше ростом, и в глазах появился тот древний огонь, который провел его предков через синайскую пустыню и персидские пески сюда, в Россию.
И когда Наташа вышла, сменив свою аэрофлотскую шинель на кокетливую болгарскую дубленку, он, не обращая внимания на ревнивое шевеление занавесок в окнах гостиницы, уверенно взял ее под руку и по-хозяйски повел через просевшие сугробы к синему простору Обской губы. Так поэты, после нескольких суток бессонницы поймав первую строку, разом обретают и вдохновение, и аппетит, и силу гнать своего Пегаса до последней, самой эффектной строфы своей новой поэмы.
И все было сказочно в этот теплый полярный день. Они гуляли над Обью, прокатились с рыбаками на крутобоком моторном баркасе за рыбой и ели с ними уху из свежего улова; бродили по тундровым сопкам, собирая подснежники; любовались голубыми песцами и серебристыми лисами на звероферме; ездили на оленьих и собачьих упряжках и пили чай в ненецком чуме; поднимались над Салехардом в вертолете полярной авиации и снова бродили над широченным простором Обской губы. Рубинчик был в ударе. Одной его красной «корочки» – удостоверения всесоюзной «Рабочей газеты» – было достаточно, чтобы в ресторане «Волна» их посадили за лучший столик с видом на Обь, на звероферме провели в кладовые, забитые тюками первосортного экспортного меха, и чтобы вертолетчики ради них слетали в глубь тундры на нефтяные буровые. И, демонстрируя Наташе красоту тундры, мощь Оби, эскимосскую экзотику и подземные богатства этого края, Рубинчик чувствовал себя сказочным королем, открывшим перед юной принцессой тайные клады своего царства. Ему и самому нравилось тут все, а еще больше – его вольный доступ ко всем этим красотам и богатствам. А восторженное сияние васильковых Наташиных глаз по поводу их каждого нового открытия взметало его на новую волну вдохновения. Гуляя над Обью или по тундровым сопкам, он читал Наташе стихи, смешил ее анекдотами из своей журналистской практики и цитировал старинных арабских и европейских летописцев, путешествовавших по Руси тысячу лет назад.
«Я видел русов, когда они прибыли по своим торговым делам и расположились у реки Итиль. Я не видел людей с более совершенными телами, чем у них. Они подобны пальмам, белокуры, красивы лицом и белы телом… А что касается их женщин, то они все прекрасны, их тела белы, как слоновая кость, и на каждой их груди прикреплена коробочка в виде кружка из железа, или из серебра, или из меди, или из золота, или из дерева в соответствии с богатством их мужей. Они носят эти коробочки с детства, чтобы не позволять их груди чрезмерно увеличиваться. На шеях у них мониста из золота и серебра и нож, спадающий меж грудей…..Если умрет глава семьи, то его родственники говорят его девушкам: «Кто из вас умрет вместе с ним?» Одна из них, которая любила его больше других, говорит: “Я”».
Да, никогда раньше Рубинчик не тратил ни на одну из своих предыдущих див столько слов и времени. Но эта Наташа была его последней, прощальной дивой, которую дарила ему Россия. И хотя он видел по сияющим Наташиным глазам и чувствовал по ее льнувшей к нему походке, что она уже его – целиком, полностью, вся без остатка, что он может прямо здесь, в тундре, уложить ее в снег и взять без малейшего сопротивления, – он не спешил. Он вел ее дальше – в сопки, в тундру, в глубину русской истории и в стихию своего обаяния, и ему доставляли удовольствие ее уже явное томление и его собственная увлеченность ею, этим последним тундровым подснежником его российской жизни. Так великие мастера джаза, захватив слушателя, вырываются из оркестра в сольные импровизации и кайфуют, растягивая свою партию бесчисленным количеством все новых и новых вариаций главной темы.
И уж совсем трогательным, чистым и прекрасным был ее неожиданный порыв, когда в светлых сумерках белого полярного вечера, по дороге из тундры в гостиницу, она не то от усталости, не то из-за нежелания расстаться с этим волшебным днем стала замедлять шаги, а потом, отстав, вдруг тихо окликнула Рубинчика:
– Иосиф…
Он оглянулся.
Она стояла на тропе – нерешительная и с какой-то странной мукой в глазах.
Он вернулся к ней, нагнулся к ее глазам:
– Что с тобой? Ты устала?
Она глянула ему в глаза, и вдруг в ее взоре вспыхнули та страсть и то обещание рая, которые почудились ему в ее глазах еще две недели назад, в киевском самолете, и из-за которых можно потерять разум, честь, свободу, жену, детей и даже саму жизнь. Только на этот раз это было не коротким и мимолетным миражем, а глубоким и страстным зовом души.
– Я… – Она оглянулась, словно кто-то мог слышать их в этой пустой тундре, освещенной незаходящим солнцем. А потом сказала решительно, как прыгают в воду: – Я хочу убежать с вами! Сейчас!
– Убежать? – Он покровительственно улыбнулся ей, как ребенку. – Куда?
– Куда хотите, Иосиф! – торопливо, как в лихорадке, продолжала она. – Хоть на край света! Только сейчас! Прямо сейчас! Ну пожалуйста!
В ее голосе была такая горячность, что он засмеялся:
– Мы и так на краю света, детка! Здесь же Полярный круг, ты забыла?
– Иосиф!..
– Что, милая?
Она молчала, пристально глядя ему в глаза – не то действительно моля о побеге, не то пытаясь сказать этим взглядом еще что-то. Но он не понимал. Может быть, впервые в его практике какая-то странная штора или пелена на ее глазах мешали ему проникнуть в ее душу и ощутить ту открытость пульса, мыслей и души, которые он так легко умел читать и чувствовать раньше. Но в голосе ее он ясно слышал нечто странное – какую-то мучительность, надрыв, почти отчаяние. И потому спросил снова:
– Что с тобой, Наташа?
– Нет, ничего… – Она вдруг расслабилась, словно признав свое поражение в этой немой дуэли их взглядов. И попросила: – Поцелуйте меня.
Он нагнулся к ней – маленькому, беспомощному и огорченному олененку-важенке. И тут же почувствовал, как вскинулись к нему ее руки, обвили за шею, а ее нежные детские губы неуклюже ткнулись ему в подбородок, и ее легкое, тонкое юное тело прильнуло к его телу все, целиком, от губ до коленок…
– Пошли домой, ты замерзла.
– Я не хочу туда, не хочу! Давай уедем, Иосиф!
– Куда мы уедем, глупенькая?
Нацеловавшись до изнеможения, он чуть ли не силком, за руку привел ее в гостиницу. Была полночь, по гостинице уже гуляли волны мощного сибирского храпа и ароматы махорки и алкоголя. Осторожно, на цыпочках, мимо спящей администраторши они поднялись на второй этаж, и Рубинчик уверенно повел Наташу в свой номер. Но она отняла свою руку:
– Все! Спокойной ночи!
– Постой! Ты куда? – удержал он ее за локоть.
– Все! Нет! Все! – словно в панике вырвалась она. – Пока!
И в слезах убежала в другой конец коридора, в свой номер.
Верный своему правилу не тащить самому диву в свой номер, он не пошел за ней, к тому же она все равно жила в трехместном номере с какими-то женщинами. Но он не сомневался, что она вернется. Еще не было случая, чтобы эти дивы, открытые им в Сибири, в Заполярье, на Урале или в средней полосе России, обманули его ожидания. С опозданием, порой даже на целый час, но они приходили, сами.
Он вошел в свою комнату, опустил штору и включил свет. Это был стандартный номер стандартной захолустной гостиницы – узкий, как школьный пенал, без туалета и без душа, а лишь с облупленным эмалированным рукомойником, с узкой продавленной койкой, крохотным столиком, прожженным сигаретами, и хрупкими бумажными обоями, отлипшими от стен из-за немыслимого жара батарей парового отопления. Рубинчик не стал запирать дверь, а, наоборот, оставил ее чуть открытой, чтобы полоска света обозначила его номер в темном коридоре. Он снял с себя меховую куртку, унты, брюки и так, в нижней майке-футболке и трусах, лег поверх одеяла на кровать, закинул руки за голову и уставился в потолок, мысленно усмиряя свою возбужденную плоть. На потолке были грязные пятна от шампанского и окурков, и он вдруг подумал: «Господи, Иосиф, где ты? Что ты тут делаешь – один, на краю света, за Полярным кругом, в этой убогой гостинице, среди этого храпа и сивушной вони? Там, в Москве, твою дочку обзывают жидовкой, твою жену избили в троллейбусе, а в сегодняшней «Правде» очередная статья Сергея Игунова «Сионизм без маски» с гнусным воплем на всю страну: «Сионистская агентура активизировалась. Перед ней поставлена задача проникнуть в идеологические учреждения, в партийный и государственный аппарат, играть роль «убежденных коммунистов» и исподтишка осуществлять эрозию социализма. И они умело втираются в доверие, занимают ключевые позиции, преследуя единственную цель: расшатывать, разрушать, дискредитировать социалистический строй…» Этими статьями они уже подвели страну к тому, что любой спички, любого крошечного инцидента, даже простой автомобильной аварии по вине шофера-еврея будет достаточно, чтобы сорвался народ в массовые, по всей стране погромы. Разве не такими же статьями кормили немцев Гитлер и Геббельс?..»
Дверь его номера открылась, Наташа – босая, в одном бумазейном халатике – юркнула в комнату, тут же заперла за собой дверь на ключ, щелкнула выключателем, гася свет, и стремительно нырнула к нему в постель, успев на ходу, в полутьме сбросить с себя халатик. И он ощутил, как разом прижалось к нему ее совершенно голое, жаркое тело с маленькой упругой грудью, теплыми возбужденными сосками, впадиной живота, крутыми бедрами и напряженными ногами.
– Наташа! – задохнулся он от ее объятий и молочного запаха ее юного тела. И тут же, забыв все на свете, стал нежно, в одно касание целовать ее губы, глаза, шею. Но она вырвалась, зашептала горячо и быстро:
– Нет! Быстрей! Я хочу тебя сейчас! Скорее!
И сама нырнула по койке вниз, к его паху, и быстрым движением выпростала его восставший ключ жизни, и покрыла его беглыми влажными ласками языка, и вобрала его в себя целиком, глубоко, до податливых хрящиков своего детского горла и даже еще дальше.
Рубинчик охнул. Такого немедленного, стремительного шквала блаженства он еще не испытывал ни с одной из своих див. Он почувствовал, как взлетает, взлетает над миром его душа и как тело его, выгнувшись, тоже устремляется ввысь.
Однако Наташа не дала его телу взлететь за его душой.
Она сама восстала над простертым на койке Рубинчиком, и не успел он и рта открыть, сказать хоть что-то, снять с себя майку-футболку или просто изумиться – как ее юное, легкое, дивное, жаркое и трепещущее тело опустилось на него, точно угадав в темноте своей крохотной, как игольчатое ушко, штольни острие его ключа жизни, пылающее от напряжения.
– Нет! Подожди! – успел все-таки сказать он, пытаясь остановить ее поспешность и понимая, что так это не делается, что она еще не готова, закрыта. – Подожди минуту…
– Тихо! Молчи! Молчи! – властно перебила Наташа, и вдруг он ощутил, как это крохотное устье отворило свои уже влажные и трепетно-мускулистые створки, нажимая на него всем весом тела и пропуская его ключ жизни в живую, горячую и пульсирующую штольню неземного блаженства – все дальше, глубже и еще глубже, Боже мой, уже половину его ключа жизни! и снова дальше, и целиком, и еще – Господи! куда же еще? – нет, и еще на миллиметр, на микрон…
Он задохнулся, нет, он просто перестал дышать, слышать и видеть что-либо вокруг себя, он забыл свою великую миссию и предназначение быть Учителем, Жрецом, Поэтом соития и Первым Мужчиной, потому что Наташа – этот юный подснежник, этот ребенок – оказалась сама и Жрицей, и Учителем, и кем угодно, а еще точнее – все ее тело оказалось просто единой узкой и жаркой горловиной страсти и фантастическим инструментом экстаза, наполненного, как органола, какими-то мягкими внутренними молоточками и струнами, которые, не выпуская его из себя, стали пульсировать по всему стволу его ключа жизни, и трогать его, и обжимать, затевая какую-то свою, неземную, ритмическую мелодию…
Но вдруг мощные барабаны, грохот и гром не то ледохода, не то грозы вмешались в эту мелодию – все громче, грубей, диссонансом.
Рубинчик рухнул с небесных высот на койку и понял, что это снаружи кто-то грохочет кулаками в дверь.
– Подожди, стучат, – сказал он Наташе.
– Нет! Не двигайся! – шепотом закричала она, прижимаясь к нему всем телом и ускоряя свою скачку.
– Открывайте, милиция! – раздалось за дверью вместе с громовым стуком.
Рубинчик дернулся, хотел крикнуть, что они, наверно, ошиблись номером, но Наташа неожиданно сильными руками зажала ему рот, ее ноги обвили его бедра судорожно-цепкой хваткой, а ее тело, ставшее будто единой пульсирующей и алчущей мышцей, еще яростней ускорило темп своей безумной гонки.
– Молчи! Молчи! Молчи! Молчи! – в такт этой скачке жарко шептала она ему в лицо.
Мощный удар сотряс стены и сорвал дверь с металлических петель, какие-то люди в милицейской форме ворвались в номер, осветили его яркими вспышками фотоаппарата и электрических фонариков и оглушили Рубинчика торжествующими криками:
– Ага! Наконец-то!
– Вот и все, товарищ Рубинчик!
– Подъем, блядун!
– Паскудник сраный!..
Рубинчик ошарашенно переводил глаза с одного милиционера на другого, не в силах освободиться из клещей Наташиных объятий, а кто-то тем временем уже включил свет, кто-то уже сидел за столиком, заполняя милицейский протокол, и кто-то тащил с него Наташу, продолжая материться:
– Ну, вставай, гад! Отблядовался! Хватит! – И, властно взяв Наташу за волосы, крикнул ей: – Да отпусти ты его, Натка! Все уже, наигралась!
И Рубинчик все понял.
Впрочем, нет, не все.
Он не понял ни в тот момент, когда они отдирали от него Наташу, ни значительно позже, когда снова и снова прокручивал в уме весь этот день и всю эту мерзкую сцену, – он не понял, почему эта Наташа, гэбэшная, видимо, блядь и проститутка, прижималась к нему всем своим прекрасным, легким, жадным и еще пульсирующим телом, плакала и кричала: «Нет! Нет! Вы же обещали прийти через час! Уйдите, сволочи! Я люблю его!»
Зачем она кричала? Ведь этого не нужно было для их милицейского протокола…
Легенда о Вольге
…То была очередь за персиками. В гастрономе «Таганский» на Таганской площади. Самая заурядная очередь, каких сотни в Москве то тут, то там по случаю появления в продаже болгарских помидоров, финской обуви, турецкой халвы или кубинских бананов. Впрочем, летом этих очередей еще больше – за яблоками, огурцами, арбузами, картошкой, вишнями, клубникой и т. п. В расчете на эти авось подвернувшиеся по дороге фрукты и овощи люди не выходят из дому без плетеных сумок-«авосек», кошелок, портфелей. И всюду в Москве – в метро, в автобусах, в трамваях – эти емкости с дневной добычей…
А эта очередь была за персиками – крупными, крымскими, с ворсистой кожицей на подрумяненных южным солнцем боках. Рубинчик решил, что ему повезло: в очереди всего человек сорок, значит, стоять недолго, ну – полчаса. Зато в воскресенье, когда он поедет к детям в Люберцы, у них будет праздник.
– Вы последняя?
– Я, – не повернувшись, ответил какой-то русый женский затылок с волосами пучком и дужками очков за ушами.
– По сколько дают?
– По три кило, – буркнул затылок, увлеченный каким-то чтением.
– В одни руки? – сострил Рубинчик, у него было хорошее настроение.
Затылок в недоумении повернулся, и как только Рубинчик увидел это лицо, жаркий, как сполох, удар крови по венам буквально прервал его дыхание. Словно он случайно взялся рукой за высоковольтный провод.
«Бежать! – тут же подумал он. – Немедленно бежать! Это опять ловушка!»
Но какая-то странная сила и остатки здравого смысла удержали его на месте. Спокойно, Иосиф. Нельзя быть таким паникером и трусом. КГБ не может расставить русских див во всех московских очередях или знать, что именно сейчас, в 9.27 утра, по дороге из котельной в штаб-квартиру Инессы Бродник, он углядит из своего «Москвича» людей, выходящих из гастронома с персиками, и решит купить детям пару кило. К тому же в Москве и нет настоящих, исконных русских див, эта наверняка провинциалка. Хотя черт его знает, ведь раньше, когда он работал в редакции, у него не было и минуты увидеть в Москве не то что девичье лицо или фигурку, но даже перемену погоды.
Зато теперь у него уйма свободного времени. Неля уехала с детьми из удушающей городской жары в Люберцы, к своим родителям, и он впервые живет жизнью настоящего писателя: утром в квартире Инессы Бродник пару часов редактирует сухие сводки борьбы евреев за право на эмиграцию из СССР, потом спит до вечера, а ночью в котельной пишет книгу об исходе евреев из России. Книгу, которая станет в один ряд с «Архипелагом» Солженицына и «Доктором Живаго» Пастернака.
Что она читает?
Впрочем, нет, он не станет еще раз испытывать судьбу – обжегшись на молоке, дуют на воду.
А читает она Валишевского, он узнал с первого взгляда на корешок переплета. Польско-французский историк Казимир Валишевский, «Петр Великий», 1912 год издания. С тех пор Валишевского никогда не издавали в России, и даже странно, где она могла взять эту редкую книгу. Черт возьми, почему эта очередь абсолютно не движется? За ним заняли уже больше десяти человек, а он не продвинулся ни на шаг и даже не перешагнул порога магазина!
Девушка перевернула страницу, и он успел заметить через ее плечо название главки: «Женщина». Интересно, он еще помнит хоть что-нибудь из Валишевского или забыл напрочь?
Рубинчик закрыл глаза, как он делал в детстве на школьных экзаменах. И тут же вся 101-я страница с главой о роли женщин в жизни Петра Великого возникла перед ним, словно на столе в саратовской библиотеке, где он читал эту книгу пятнадцать лет назад.
– «Он слишком занят и слишком груб, чтобы сделать любовницу достойной своего имени или даже подходящею женой, – процитировал Рубинчик. – Он устанавливает цену на ласки, расточаемые петербургскими прелестницами солдатам, по одной копейке за три поцелуя, он платит Екатерине, будущей императрице, после каждого свидания один дукат…»
Девушка в недоумении повернулась, и теперь он увидел ее глаза. Это были отстраненно-холодные зелено-синие глаза, увеличенные круглыми линзами очков.
– Что вы сказали? – спросила она негромким грудным голосом.
– Нет, ничего… – слабо выдохнул он, чувствуя, что у него снова, как недавно в Киеве, начинает гудеть в затылке.
Она отвернулась, заглянула в книгу и вновь обратилась к нему:
– Неужели вы знаете наизусть Валишевского? – И вдруг улыбнулась: – Вы, наверно, подсмотрели? Правда?
Ей было не меньше семнадцати, но у нее была такая детская, открытая и доверительная улыбка, как у ребенка, впервые попавшего в цирк и готового к любому чуду. И от этого ее перехода из замкнутой отстраненности к открытой и детской непосредственности у Рубинчика сразу стало просто, покойно и освежающе радостно на душе. Словно он летел в пропасть, в горящую магму, а упал в теплое и знакомое озеро, вынырнул и, перехватив воздух, поплыл легко, уверенно, красиво.
– Конечно, подсмотрел, – признался он. И продолжил, глядя ей прямо в глаза: – «В любви для него нет ни удовлетворения достоинствами женщины, ни своими собственными, и ему слишком недостает выдержки, чтобы удовлетвориться благопристойностью». Еще?
– Да! – попросила она.
– Пожалуйста.
«Взгляните, например, на следующий рассказ, переданный бароном Пельницем относительно пребывания государя в Магдебурге в 1717 году. Так как король прусский приказал, чтобы Петру оказывались всевозможные почести, то различные государственные учреждения в полном составе являлись засвидетельствовать ему уважение. Граф де Коччерджи, брат великого канцлера, явившись поздравить Петра во главе депутации от Регентства, нашел его в объятиях двух русских дам, что он и продолжал делать, пока к нему обращались с речью. А в Берлине, при встрече с герцогиней Мекленбургской, его племянницей, царь подбежал прямо к принцессе, нежно ее обнял и повел в отдельную комнату, где, не заперев дверей и не обращая внимания на оставшихся в передней, даже на герцога Мекленбургского, он повел себя так, как бы желая показать, что ничто не может утешить его страсть…»
Она слушала его, изумленно приоткрыв детские губки. А темные хрусталики ее глаз вдруг отворились, как при яркой вспышке отворяются шторки фотообъектива, и мощный поток лучевой энергии вдруг вобрал Рубинчика целиком и окунул в бездну ее глаз так глубоко, что у него ослабли колени.
– Как вы это делаете? – спросила она, когда он остановился. – Вы телепат?
