Блаженный Августин

(Стало на сердце попа веселее.

Начал он глядеть на Балду посмелее.

Вот он кричит: “Поди-ка сюда,

Верный мой работник Балда.

Слушай: платить обязались черти

Мне оброк по самой моей смерти;

Лучшего не надобно дохода,

Да есть на них недоимки за три года.

Как наешься ты своей полбы,

Собери-ка с чертей оброк мне полный”.

Балда, с попом понапрасну не споря,

Пошёл, сел у берега моря;

Там он стал верёвку крутить

Да конец её в море мочить)

Пушкин, Александр Сергеевич который.

Беда обрушилась на успокоившуюся в беспечной сытости семью, как обвалившийся потолок в заброшенном полусгнившем доме. Диагноз поставленный врачами Надежда Николаевна сообщила ошеломлённо раскрывшим рты мужу и сыну сидя на кухне, прихлёбывая дорогой коньяк прямо из почти полного гранённого стакана и уставившись невидящими глазами на клубящийся за окном сырой, холодный сумрак.

– Врач сказал месяц, максимум два, – спокойно и равнодушно проговорила приговорённая к смерти женщина, – и всё потому, что «лечилась» я от этого, тем же от чего оно заболело. Болело оно у меня, Юрочка, сильно болело. Иногда казалось, что весь бок правый горит…, горит, как от ожога. Выпью потихоньку, вот этого, вроде и проходит…, неужели ты ничего не замечал? А, Юра? – посмотрела на виновато прячущего взгляд супруга.

Маму похоронили через сорок дней, в самый канун новогодних праздников. Не помогли ни дорогие лекарства, ни наисовременнейшая клиника, ни проведённая медицинским светилом операция. Надежда Николаевна воспринимала устроенную вокруг неё суету, как-то царственно-снисходительно, как умудрённые жизнью взрослые воспринимают детскую возню, игру в понарошку. Из родных мест приехали только обе бабушки в сопровождении дяди Володи, они и забрали Андрея с собой, по истечении срока девяти дней от того дня когда маму закопали в мёрзлую землю. Договорились и решили так, что Юрию Венедиктовичу надо побыть одному, чтобы «легче с чем-то справиться», а летом он приедет и …, там будет видно.

Вокруг Андрея сначала сгустилось «облако» какой-то тихой, серой пустоты. Он, словно, оказался внутри их старого, лампового, чёрно-белого телевизора у которого в очередной раз испортился, отключился звук. А потом мрак, мрак холодный и непроглядный окутал незащищённое детское сердце. Андрюша, как будто, спрятался, в бывшую когда то на их старой даче, тесную подлестничную каморку. Мальчик, в раннем детсадовском детстве, очень любил забираться туда, прячась от случавшихся жизненных передряг, нелепых незаслуженных обид или просто от обрушивающейся, неведомо почему, вселенской тоски. Прихватив с собой маленький фонарик и предварительно повыкидывав наружу наполняющий каморку хлам, Андрей усаживался внутри положив голову на колени и обхватив согнутые до предела ноги руками. Там всегда было сухо, пыльно, очень тепло и как-то безопасно. И мальчик подолгу сидел в этом крохотном временном жилище, потихоньку «оттаивая», пока: либо мама не вытаскивала его оттуда, выманивая ласковыми словами; либо сама собой не рассеивалась гнетущая душу мерзость.

Но теперь было не так, совсем не так. Не было мамы, чтобы «согреть» мальчика и видимо поэтому неокрепшее сердце Андрюши не переставая саднило от боли, от непонимания случившейся с ним несправедливости. Он закрылся, «спрятался» внутри себя от всех, даже от отца с которым, в-общем то, никогда и не был особенно близок. И даже любвеобильные бабушки не могли его «отыскать», только дядя Вова, почему то, сразу понял – что и как. При первой же встрече, пристально посмотрев на помертвевшее от горя лицо племянника, как будто заглянув внутрь «Андрюшиной каморки», он сказал:

– А-а, вот значит как…, ну ладно, сиди, сиди там…, и не бойся ничего, дядя Вова тебя никому в обиду не даст…

– Володя, – тут же влезла в разговор одна из бабушек, – чаго болташь? Он же не сидит, а стоит. И где там, ежели он здесь?

– Здесь, не здесь, там или не там – не ваше дело, – увесисто «обрубил любопытный нос» дядя Вова, – не лезьте к пацану, а то, вы меня знаете…

– Ладно, ладно! – пришла на подмогу первой вторая из бабушек, – знаем, знаем! С тобой связываться – себе дороже…

И на долгое время дядя Вова стал для Андрея всем: и мамой, и отцом, и оставшимися дома друзьями-приятелями. Он занимался с племянником всё своё свободное от работы время: делал с ним домашнее задание, учил деревенской жизни «теоретически и практически», объясняя словами и научая делом, нянчился с ним как с маленьким, вплоть до того, что чуть ли на руках не носил. Впрочем и носил, тогда когда они по субботам вместе ходили в стоящую в конце их приусадебного огорода баню. Чтобы, «пацана распаренного, не дай Бог, не продуло». Там же, в бане, Андрей понял почему, его «здоровенный как лось» дядя, живёт без жены, с бабушками; и почему, иногда, и до этого, и позже, встречающиеся им односельчане, поглядывают на дядю Вову с высокомерной снисходительностью. Тот мужской прибор, который у Юрия Венедиктовича горделиво свисал чуть ли не до середины бедра, у дяди Вовы напоминал пенёк срезанного под корень гриба, под которым увесисто болтались такие же, как и у его двоюродного брата, «солидные шары». Андрей своим до мистики обострившимся после маминой смерти самосознанием, сразу же всё понял и как-то спокойно воспринял последовавший после их первой совместной помывки рассказ его изувеченного дяди:

– Пока наши мамки-бабушки в баньке парятся, я тебе, Андрюша, расскажу, чтобы ты в неведении не был, и больше мы к этому возвращаться уже никогда не будем. Мне и Юрке почти столько же как тебе сейчас было, когда ЭТО произошло. Мы с ним и до этого считай «не разлей вода были» и после так и совсем…, родней некуда стали. В-общем, осень была уже, поздноватая и сырая, грибов мы с Юркой пошли насобирать, здесь недалеко овраг леском заросший, я тебе потом как-нибудь попозже его покажу. Там он на нас и напал. Маньяк. Про него по всей округе слухи ходили, а поймать никак не могли. Хитрый был как дьявол, всё время ему удавалось от милиции ускользать. Мальчишек, подростков, ловил и убивал. Но у всех, как уже позже выяснилось, ещё у живых писюн отрезал и съедал. Крымский татарин, из депортированных. Сбежать ему удалось прямо из эшелона. А поймать не смогли потому что, он на одном из вокзалов, здесь неподалёку, встретил как две капли воды похожего на него башкира. Так вот он его зарезал, все документы и одежду себе, а того в своё переодел и под поезд. Как суть, да дело, особенно разбираться не стали, опознали того башкира, как сбежавшего с этапа татарина и оформили самоубийство по непонятным причинам, то ли от страха перед поимкой, то ли от голода. А этот с чужими документами поехал дальше. Прям повезло ему, тот парень башкир как раз после окончания ветеринарного училища ехал по распределению. И этот, как прям по заказу, ветеринаром оказался. В-общем, приехал на работу на новое место жительства и удобно так себе устроился. Правда мать того башкира немного ему нервы попортила, почувствовала материнским сердцем, что что-то не так, в милицию обратилась, что сын мол «нехорошо» как-то себя ведёт, с ней не как ранее обращается, в письмах имеется в виду, в гости совсем не желает приезжать и к себе не зовёт, а самое главное почерк у него изменился. Те, вроде бы на заявление отреагировали, сюда запрос сделали, но тот ловко отбрехался, сказал, что мол мать его женить сильно хочет, на дочери муллы, а он якобы из идейных соображений не соглашается, вот типа на этой почве у них и ссора ещё до его отъезда произошла. Ну, тут, менты, как только про дочку муллы услыхали, сразу же и дело закрыли. Так что этот паразит, как глист, вывернулся, выскользнул, но не совсем, потому что рассудком он повредился, голоса начал слышать, которые его почему то, время от времени сюда, в эти места заставляли приезжать, и то что он делал, делать. Он когда меня схватил, то Юрку не увидал, не заметил, мы чуть в стороне друг от друга по леску ходили. Кричать я пытался, да никак, рот он мне зажал, силищи, как говорят был неимоверной, а я то что? Пацан ещё совсем был. Почему то думал тогда только об одном, что неужели меня Юрка бросил, оставил одного? А он, и как он успел, домой, как сообразил, что пока тревогу будет поднимать, может быть уже и поздно. Схватил ружьё отцовское, зарядил чем под руку попалось и сюда. Как сейчас помню, Юрка, лицо белое-белое как снег, ружьё на вытянутых руках держит и прямо в рожу этого татарина, мой писюн доедающего. Мент, следователь, который потом хронометраж событий делал, всё голову ломал, говорил что по времени, никак не получается, не мог мол Юрка так быстро домой за ружьём сбегать, всё допытывался, может мы с ним уже по грибы пошли, еле отстал…, уже после того, как две соседки подтвердили, что видели, одна как мы ни с чем, без ружья в лес шли, а вторая, что Юрка за ружьём прибегал. Рожу, этому уроду, от выстрела, в мясо разворотило, ослеп полностью, так слепого и судили, и по приговору суда расстреляли, несмотря на то, что врачи его вроде как психом признали. Может сработал тот факт, что он был из этих, вроде как врагов народа, не знаю. Юрка тоже пострадал, ему, при отдаче, прикладом передние зубы выбило, с тем пор и «сверкает» вставными «фиксами»…, ну, а мне больше всех «досталось»…, и урод никому не нужный, и на учёте у психов постоянно, боятся как бы я тоже, после всего ЭТОГО, «с катушек не слетел». Но, я вроде б ничего, только иногда, по ночам бывает приснится этот урод, как он сидит с расстрелянной рожей и вопит: «не того схватил, не того!»…, вот, так-то, друг мой сердечный, Андрюшка, теперь ты всё знаешь и понимаешь, что я ради тебя, как и ради Юрки, и ради Надюши…, ну сам понимаешь.

Тяжело и вместе с тем облегчённо вздохнув, обнимая всем телом прильнувшего к нему, плачущего мальчика, иронично хмыкнул:

– Наши бабы местные, дуры, придумали позднее версию почему тот татарин с ума сошёл. Типа ему, как ветеринару приходилось со свиньями дело иметь, и лечить их, и кабанов кастрировать, и поросятам прививки делать, а они мол, татары, свиней терпеть не могут, поэтому от таких «невыносимых» условий для его мусульманского душевного устройства он с ума и сошёл. А то, что этот мерзавец в исламе «ни уха, ни рыла», что он водку стаканами глушил и салом закусывал, это для них пустой звук…, дуры дурацкие…, здрасьте, с лёгким паром, – гостеприимно кивая заходящим в хату, что-то недовольно бормочущим бабушкам.

– Оставьте пацана в покое! – бушевал за неплотно закрытой дверью кабинета директора школы, голос дяди Вовы, – чего вы к нему прицепились?! Чего вам от него надо?! Ему и так уже досталось! Каково без матери в таком возрасте остаться?

– Владимир… – послышался за дверью неуверенный голос директорши.

– Не трогайте пацана! Я СКАЗАЛ!!!

– Анна Петровна, можно я сама с ним поговорю? – прервал дикое «громыхание» усталый голос завуча.

– Поговорите, Лариса Николаевна, конечно поговорите, потому что, только Вы и сможете, с этим ненормальным, нормально поговорить.

За дверью ненадолго всё стихло. Потом из кабинета вышла седая полная женщина, посмотрела на затылок испуганно рассматривающего носки своих ботинок Андрюшу и вздохнув поковыляла по коридору в сторону учительской.

– Володя, – снова послышался за дверью ласковый женский голос, – ну чего ты так «кипятишься»? Ну сам посуди: когда в прошлом учебном году Андрея перевели из московской школы к нам, мы сначала и внимания не обратили. Все учителя так радовались на него. А то?! Одни пятёрки. По всем предметам. И потом, когда, дело его пришло в конце года, никто особого внимания не обратил, что там он с тройки на двойку, подумали, что может там программа намного сложнее была, какая-то особая, требования повышенные, раз у него родители на высоких должностях…, да и вообще, может из-за Надиной болезни он так с учёбой подзапустил. А сейчас, он, с самого начала учебного года…, даже и не знаю…, в-общем, он уже, за два месяца, всю программу учебного года…

– Я с ним летом занимался! – опять взрыкнул дядя Вова.

– Знаю! Знаю! Занимался. И молодец, – спокойно осадила его Лариса Николаевна, – тут ещё видишь ли что…, у них, позавчера, одного урока не было, Андрюша сначала вместе с мальчишками на улице погулял, а потом в класс вернулся. А там, один из старшеклассников, учебник по анатомии забыл…, в-общем, когда я зашла в кабинет, он сидит и прямо с упоением читает. Спрашиваю, тебе интересно, отвечает, что, очень, а всё ли понимаешь, отвечает, да…

– И что? И что из этого, – сразу каким-то осипшим и испуганным голосом перебил дядя Вова, – он просто хочет доктором стать, что в этом плохого, что вы сразу на него? Лара, прошу тебя, не трогайте его…, пожалуйста!

– Володя, я об этом пока что никому, только Анне Петровне. Но она…, ну ты сам знаешь. Она ведь и тебя когда-то…

– Да помню я, чего сто раз напоминать? И вообще, может Андрюха, так же как и я, ближе к старшим классам исправится, в норму войдёт?

– Вовка, ты только мне то не «заливай», – горько-иронично рассмеялась за дверью так и не вышедшая замуж и не родившая детей женщина, – я ж с тобой с первого до последнего класса за одной партой. В какую ты норму в старших классах пришёл? Притворяться и придуриваться научился?

– Всё то ты знаешь, – обиженно засопел в ответ дядя Вова.

– В-общем так, Володя, давай свози его в район, сам знаешь куда, пусть Андрея обследуют и если надо поставят на учёт…

– Ннне пппоставят, оон нннормальный…

– Ну-ну-ну, тихо, тихо, успокойся, – залепетал, как над маленьким ребёнком, голос Ларисы Николаевны, – не поставят и не поставят, и слава богу, а ты съезди, Володя, съезди пожалуйста. Сам же понимаешь, так всем спокойнее будет.

– Ладно, хорошо, как скажешь, – каким-то хриплым, полузадушенным голосом согласился Андрюшин дядя.

– Ты сам то как, Володенька? – с неизъяснимо болезненной грустью прозвучал вопрос.

– Лара…, пожалуйста…, не начинай…, пожалуйста…

Дверь кабинета резко распахнулась, полусогнутый, сосредоточенно рассматривающий пол дядя Вова, не глядя схватил за руку сидящего на стуле Андрюшу, рывком поднял и потащил на выход.

Еле поспевая за быстро шагающим по пришкольному лесочку дядей, Андрей, зачем то, оглянулся и замер.

– Чего ты? – запнулся, чуть не уронив буксируемого за собой мальчишку, тридцатипятилетний, несостоявшийся мужик.

– Дядя Вова, там в окне! – с раскрытым от удивления ртом и выпученными глазами ткнул пальцем Андрей в сторону школы.

– Что там в окне? – сосредоточенно-испугано переспросил дядя Вова, – что ты там, Андрюша, мог увидеть? Далеко же. И окна все тёмные, ничего не видно, совсем ничего.

– Да нет же! – нетерпеливо возразил Андрюша, – это сейчас не видно, а перед этим…

– Так! Стоп! Подожди, – потащил дядя своего племянника дальше от «места происшествия», – так…, вот здесь нормально, – оглянувшись в сторону полностью скрывшегося за чахлыми деревцами здания школы, посадил Андрея на неведомо кем, когда и зачем вкопанную скамейку, – рассказывай.

– В окошке…, там…, – неуверенно начал сам насмерть перепуганный мальчишка.

– Не бойся. Рассказывай.

– Окне, директорском, Лариса Николаевна стояла и вслед нам руки протягивала…, только она, почему-то, не в своём сером платье была, а в какой-то белой рубашке, а сверху жилетка ярко-красная и на голове у неё шапка такая смешная, разноцветная, из цветочков и ленточек…, и плакала она…, так сильно плакала, что всё лицо мокрое.

– Ох ты! Ох, ты! – схватив себя руками за голову заметался туда-сюда перед Андреем его самый ближайший родственник, – да как же так то? «Прорезалось» оно в тебе всё-таки! О, Боже! Ну зачем? Зачем это?!

Присев на корточки перед беззвучно плачущим мальчиком, достал из-за пазухи засаленное портмоне и порылся в нём.

– Такой костюм? То есть, вот так она была одета? – спросил протягивая Андрею вынутую из целлофанового пакета, чёрно-белую фотографию.

– Да, похоже, – согласно кивнул Андрюша рассматривая снимок грустно улыбающейся умопомрачительно красивой девушки, – а кто это? Ой! Так это же…

– Да. Она. В десятом классе. У нас в школе, перед днём конституции, концерт был, ну вроде пятнадцать союзных республик, все девчонки в национальных костюмах, разных, кто чего себе сообразил…, Лара Украиной была, да и она на самом деле, наполовину хохлушка, по матери, мамкин костюм, который у той ещё с тех времён, на себя напялила, – аккуратно заворачивая фото обратно в пакет, – потом, специально ещё, сфотографировалась в нём и мне подарила…, Андрей, – засунув портмоне обратно во внутренний карман и бухнувшись перед мальчиком на колени в хлюпнувшую грязь, – ты об этом никому! Хорошо? Вообще никому, даже бабушкам и доктору к которому мы в район поедем. Только мы с тобой об этом знаем и больше никто. И в будущем если…

– А папе тоже нельзя? – всхлипнул начавший уже сильно скучать по отцу Андрей.

– Папе? – вгляделся в сиренево-мутный закат дядя Вова, – папе тем более не надо…, у Юры сейчас и без этого…

Наслушавшись бабушкиных ворчаний, указаний и напутствий, совершенно без аппетита запихав в себя предрассветный завтрак, Андрей вместе с дядей Вовой поплёлся на автобусную остановку. Дождавшись в сырой и холодной мгле, в толпе хмуро-раздельно стоящих односельчан, угрюмо подкатившего, абсолютно пустого автобуса, загрузились и поехали в райцентр. Андрей уснул сразу же, как только автобус выехал из села. Проснувшись когда при въезде в город, как гуси, загомонили сидящие в салоне пассажиры, почувствовал, что вся его щека мокрая. Приподняв голову и увидав лужицу слюны, которая натекла в широкую ладонь дяди Вовы, виновато посмотрел снизу вверх.

– Ничего-ничего, – улыбнулся мамин брат, – ничего страшного, ты же маленький. Зато выспался.

Погладив его, успокаивая, по голове правой рукой, достал из кармана чистый носовой платок и вытер сначала лицо племянника, а потом свою левую ладонь.

– Чё уставился? – рыкнул на, заинтересованно разглядывающего происходящее, соседа по улице, непутёвого алкаша Ваську, зачем то «намылившегося» в райцентр.

– Да ничё, – испуганно дёрнулся тот всем телом и уткнулся взглядом в окно на неспешно проплывающие за ним двухэтажные деревянные бараки.

Высадив оставшуюся треть пассажиров у районной больницы, автобус устало развернулся и дёргаясь, чихая, «попёрдывая» синим дымом, покатил неведомо куда. Отстояв около часа в очереди в регистратуру, пройдя по битком набитым коридорам пятиэтажного здания поликлиники, зашли в абсолютно пустой «предбанник» нужного им кабинета.

– Вы на приём? – выглянула минут через пять из кабинета совсем молоденькая медсестра, – а чего сидите? Никого же больше в очереди кроме вас, надо было постучаться и спросить.

– А мы никуда не торопимся, – хмуро буркнул в ответ дядя Вова поднимаясь со стула.

– Ооо! Здравствуйте, здравствуйте! – «долгожданно-обрадованно» поприветствовал их сидящий за столом «айболит», весь какой-то кругленький, круглые очки и бородка на кругленьком розовом лице, кругленькая голова на пухлом кругленьком теле, – давненько! Давненько не виделись!

– Ага. Давно, – глядя в пол согласился дядя Вова, без приглашения проходя и усаживаясь напротив доктора, – вообще бы не пришёл больше сюда, да вот, – положил на стол и подтолкнул к продолжающему широко улыбаться «айболиту» бумаги, – Борис Абрамович, пожалейте хоть Вы нас…, пожалуйста, – обнял и посадил к себе на колени, испуганно прижимающегося к нему Андрюшу.

Посерьёзневший психиатр, поёрзав по круглому, «картошкой», носу кругленькими очёчками, притянув к себе, зарылся в медицинских и административных документах.

– Ну, что я могу тебе сказать, Володя, – выговаривал «айболит» дяде Вове, как нашкодившему пацану, уже после того, как тот просидел около часа в «предбаннике», ожидая когда закончится беседа «матёрого» психиатра с Андрюшей, – во-первых, выговор тебе за то, что сразу же не привёз его ко мне, и за то, что у меня сам давно не был; во-вторых, хочешь обижайся, хочешь не обижайся, а на учёт я его поставлю. И не бузи! – мягко и властно осадил вскинувшегося было дядю, – сам знаешь, что со мной лучше не спорить. А на учёт я Андрюшу поставлю потому, что он хоть мал ещё совсем, а так хорошо «спрятался», что сколько я ему «ау-ау», не «кричал», никакого «ответа». Парень похитрее и поумнее тебя и есть, и будет. Хотя у меня и тени сомнения нет в том, что ты стопроцентно знаешь, где он «в засаде засел», но ты об этом мне ни за что не скажешь. Так что, «дорогие родственнички», будете вы у меня, оба, под наблюдением. Чтобы, не дай бог и от греха подальше.

– Эх, ты! – звучно шлёпнул себя по лбу дядя Вова, когда они протащившись около часа по раздолбанным тротуарам райцентра, вошли наконец в почти пустой зал ожидания, – это как же это так то? Всё начисто забыл, всё что мамки наказали купить – всё забыл. Придётся назад возвращаться, – посмотрев сверху вниз на кислую гримасу племянника, – а что делать, Андрюха? Куда деваться? Они же меня с г…, ну короче, много чего скажут. И оставить тебя здесь не с кем, рано ещё, до автобуса долго, так что никого наших…, – всмотревшись в дальний угол зала, где в открытом газетно-книжном киоске дремала толстенная бабища, обрадовано воскликнул, – ну, Слава Богу! —и потащил Андрея туда.

– Привет, Трофимыч! – склонившись в полупоклоне перед чуть приподнявшимся с сиденья старичком, почтительно и осторожно пожал обеими ручищами протянутую ему дрожащую, иссушенную старостью ладонь, – когда приехал? Только что? Ты это…, никуда тебе здесь не надо? Здесь будешь, никуда не пойдёшь? – получив в ответ подтверждающий кивок, продолжил, – тут такое дело, мне надо за покупками, а малец устал уже, посидишь с ним? А то мне и его жалко, и если «задание» не выполню, то сам понимаешь…

– Иди, иди, – улыбаясь прервал его Пётр Трофимович неожиданно звучным и чистым голосом, – беги, делай свои дела, а мы с Андрюшей пока перекусим, я как раз собирался.

– Вот и отлично! – чуть ли не подпрыгнул от радости дядя Вова, – вот вам, то что мамки нам в дорогу насобирали, – вытащил из рюкзака засунутый в авоську объемистый газетный свёрток, – не знаю чего там, сами разберётесь, а я побежал.

– Беги, беги, успевай «пока не началось», – усмехнулся старик вслед спешащему на выход дяде Вове и повернувшись к сидящему от него через одно сиденье Андрею, предложил, – ну что, пообедаем?

– Ага, – согласно кивнул головой уже сильно проголодавшийся мальчишка.

– Ну и славно, только сначала сходим руки помоем.

Оставив вещи под присмотром лениво кивнувшей продавщицы, сходили в привокзальный, отчаянно провонявший мочой туалет, в котором Андрей заодно и облегчился по-маленькому.

– Ну, посмотрим, что нам сегодня Бог послал, – почти благоговейно развернул старый бобыль свёрнутый заботливыми женскими руками бумажный узел, – ты смотри-ка, царское угощение, – причмокнул при виде завёрнутого в чистую ткань домашнего хлеба, аккуратно и плотно закрытых и завязанных, чтобы не протекло и не вывалилось, глиняных и эмалированных посудин с отварной картошкой, котлетами и соленьями.

– А у меня всего то, – огорчённо вздохнул разглядывая приобретённую в вагоне-ресторане худосочную варёную курицу.

– А Вы ешьте наше, а курицу дяде Вове оставим! Он её любит, я точно знаю, – убеждённо воскликнул Андрюша.

– Уверен? – недоверчиво поглядел Трофимыч на мальчика красными от усталости глазами.

– А то!

– Ну, как скажешь.

Плотно подзакусив, угостив заодно и «проснувшуюся», заворочавшуюся на стуле продавщицу: «ну и запахи, як вдома на весилли», немного задремали.

– Дядя, а дядя, – раздался прямо над головой Андрея противный молодой женский голос, – позолоти ручку, а я твоему внучку погадаю, всю правду расскажу, тебе то уже ничего не надо, считай уже всё, а он то совсем ещё маленький, а какая судьба его ждёт! Ах, какая судьба! – тараторила подкравшаяся к ним, вертлявая цыганка, в пованивающих разноцветных тряпках.

– А хочешь, я тебе, милая, всю правду расскажу? – широко улыбнулся в седую, всклокоченную от долгой немытости, бороду почти столетний старик.

Приплясывающая перед ними «чертовка» встретившись взглядом с любопытно-снисходительно рассматривающим её Трофимычем, ойкнула и присела как от удара кулаком по затылку. Потом, крутнув юбками, припустилась по проходу между сиденьями, к своей «старшей напарнице», которая в середине зала вовсю «окучивала» какую-то дурную бабу средних лет, с напрочь сожжёнными перекисью водорода волосами. Подбежав и подергав за рукав свою товарку, кивком головы указала на наблюдающих на ними Андрюшу и Трофимыча. Старая «баба-яга», всмотревшись в продолжающего улыбаться Трофимыча, сначала было победоносно ухмыльнулась, но глянув потом на Андрюшу, почему то дёрнулась головой и всем телом как от сильной пощёчины и, бросив слабо протестующую «неудавшуюся жертву», вместе с молодухой побежала на выход.

– Чего это они? – рассеянно поинтересовался дядя Вова, которого убегающие гадалки чуть было не сшибли с ног при входе в зал ожидания.