Там, за холмами

Что касается старших детей «Медведя» Джойнера от предыдущего брака – Зака, Хэтти, Роберта, Теодора и Руфа (Марта и Джордж, оставшиеся двое из семи детей, умерли в детстве), то они, похоже, с самого начала находились вне сферы контроля мачехи. Их ярко выраженные индивидуальности уже определились и сформировались к тому времени, когда их отец женился вторично. Они унаследовали в значительной степени его сильный характер, его высокомерную уверенность в своих силах, в значительной степени его цвет, его независимость, его интеллект, его грубый и размашистый юмор, его быстрое остроумие.

Нет никаких свидетельств того, что они сознательно презирали свою новую мать, но нет сомнений, что они чувствовали свое превосходство над ней. Даже в захолустной деревушке их взгляд на жизнь был шире, смелее, терпимее и опытнее, чем у нее; а ее узкие предрассудки, ее ограниченное видение, ее жесткие мелкие моральные принципы (все это – плоды наследства, которому она не могла помочь) просто забавляли их, вызывали насмешки и веселье.

Особенно Захария, хотя в более поздние годы он всегда с чувством говорил о ее прекрасных качествах, был особенно активен в своем юмористическом анализе ее. Его забавляли ее суеверия и предрассудки; действия ее ума и узкие рамки ее морали казались ему гротескными и смешными; он расспрашивал, дразнил, исследовал ее довольно жестоко, чтобы, как он говорил, «понять, что в ней происходит».

Кодекс этой бедной женщины был странным и противоречивым, и все же, поскольку он был единственным, который она знала, она считала его верным: он казался ей естественным, и ей не приходило в голову подвергать его сомнению.

Тот суровый кодекс, которого она придерживалась, был исконно американским. Он не только во многом определил нашу жизнь и историю, но и сохраняется до сих пор, являясь корнем многих болезней, моральных комплексов Америки. Например, она считала, что «хладнокровно» лишить жизни человека – это плохо, но не так плохо, как выпить. Она всегда предостерегала своих детей от дурного образа жизни и распущенности, говорила о людях, совершающих «всякие безнравственные поступки и разврат», но ей было бы странно слышать, чтобы убийство называли аморальным поступком. Правда, это было «ужасное преступление» – она могла понимать его в таких терминах, потому что Библия рассказывала о Каине и Авеле и учила, что лишать жизни нечестиво. Но в частном порядке она не считала, что лишить человека жизни – это и вполовину не так плохо, как выпить или – что было самым безнравственным поступком – переспать с женщиной, которая не была его женой.

Лишение жизни, пролитие человеческой крови было настолько неотъемлемой частью жизни пионерской общины, что это не вызывало удивления. Конечно, она не стала бы открыто защищать практику убийства, хотя в удивительном количестве отдельных случаев была готова ее отстаивать, и, в сущности, очень возбуждалась, когда Захария с обманчивой серьезностью указывал на то, что ее родной брат, жизнь которого в других отношениях она считала образцом христианских добродетелей, в горячей юности неплохо обращался с оружием и, как известно, убил трех человек:

– Так вот, Зак, – сердито кричала она, – не копайся в этом. У Риза были свои недостатки, как и у всех, и я считаю, что в молодости он мог быть вспыльчивым. Но он всегда вел жизнь доброго христианина и богобоязненного человека. Он никогда не пил, не курил, не сквернословил, не гулял с женщинами, как некоторые люди, о которых я знаю. – Тут она обвиняюще посмотрела на своего провинившегося пасынка, который вернул ей взгляд, выражающий безмятежную невинность. – Так что не надо на него наезжать: он всегда был честным, нравственным человеком.

Все это несказанно забавляло Захарию: он не хотел быть жестоким с ней, но, как она говорила, он «постоянно мучил» ее, тщательно копаясь в путаном тряпичном мешке ее нравственного сознания, чтобы увидеть, какие еще тайны откроются.

Известно, что он говорил о физической остроте ее обоняния, которое действительно было удивительным и которое унаследовали все ее дети (однажды она, как рассказывают, «учуяла запах горящих листьев за пять миль от горы, задолго до того, как все остальные узнали, что там горит»):

– Ну, огонь и серу она чует гораздо дальше. И ад! Если бы я выпил в Ливийском холме, она бы учуяла запах на моем дыхании еще до того, как я пересеку границу округа!

В другой раз она, как говорят, окликнула его, как только он вошел в дом:

– Зак Джойнер! Ты опять пил эту плохую, старую, гнилую, мерзкую кукурузную жижу. Я чувствую этот запах в твоем дыхании!

– Мама, – темпераментно ответил он, – нет никакой плохой, старой, гнилой, мерзкой кукурузной водки. Некоторые из них хороши, – продолжил он тоном рассудительной оценки, который, должно быть, показался ей очень трудным, – а некоторые лучше. Но плохйо нет!

И снова, когда однажды «Медведь» Джойнер вернулся с Ливийского холма с таким сообщением:

– Ну, Тад Бартон снова пошел и сделал это!

– Что сделал? – спросил Захария, глядя вверх.

– Ушел и убил человека, – ответил «Медведь» Джойнер.

– О! – облегченно произнес Захария, бросив лукавый взгляд на мачеху, – Я боялся, что ты скажешь мне, что он сделал что-то очень плохое, например, напился.

«Медведь» Джойнер был не менее искусен, чем его сыновья, в этом виде спорта – дразнить свою недоумевающую жену. Рассказывают, что, приехав однажды вместе с ней из Зебулона, чтобы повидаться с ребятами, которые в то время «держали магазин» в Ливии Хилл, он зашел в магазин и, обнаружив там дежурившего Зака, завел между ними следующий разговор:

– Мальчики, вы ведете жизнь Христа, как велела вам ваша мать?

– Да, сэр, – ответил Захария.

– Сделали ли вы свою работу по дому сегодня утром?

– Да, сэр.

– Полил молоко?

– Да, сэр.

– Посыпал сахар песком?

– Да, сэр.

– Починил весы?

– Да, сэр.

– Ну, – сказал «Медведь», – тебе лучше позвать Теда и Боба. Твоя мама здесь, и мы собираемся помолиться.

Наконец, к путанице и бедам второй жены Уильяма Джойнера добавился случай с Харриет – «мисс Хэтти» более поздних лет, так как она так и не вышла замуж. Из всех детей «Медведя» Джойнера Хэтти была самой любимой. В ней, пожалуй, больше, чем в других, он видел те качества – быстроту ума, юмор, независимость и интеллект, – которые больше всего ценил в себе. Говорят, что она была его «любимым ребенком» – эвфемизм, возможно, означавший, что она была незаконнорожденной, – и этим объяснялась более глубокая забота о ней отца. Во всяком случае, хотя ее рождение было скрыто в безвестности, которая так и не прояснилась – ведь старый «Медведь» Джойнер никогда не говорил об этом, и никто не осмеливался говорить об этом с ним – она воспитывалась как член его старшего поколения. Рассказывают, что однажды он уехал на несколько недель в путешествие на юг, а когда возвращался, взял с собой ребенка. Ей тогда было почти восемь лет, и Марта, первая жена, была еще жива. История гласит, что Джойнер принес ребенка в дом – семья ужинала, и лица других детей удивленно повернулись – и усадил ее рядом с собой за стол.

– Это, – сказал он, – ваша новая сестра. С этого момента она будет одной из членов нашей семьи, и вы будете обращаться с ней так же.

И это все, что было сказано. Говорят, что Марта, первая жена Джойнера, приняла ребенка как родного; и, справедливости ради, надо сказать, что, какие бы дополнительные беды и смятения ни вызывало в душе этой растерянной женщины новое доказательство злодеяний Джойнера, она всегда свободно признавала, и больше всех – сама Харриет, как еще одну дань достоинствам этой женщины, что она была хорошей матерью и воспитывала девочку как «одну из своих».

Исторически временные периоды определяются самым любопытным образом: мир не взрослеет вместе. Подножки, которые заставляли Джонсона носить свою трость по ночам, когда он выходил один в Лондоне в XVIII веке, в последние годы довольно активно распространяются и в нашей стране. Что касается «человеческой жизни» – товара, который, по словам наших редакторов, они очень ценят, – то безопасность человеческой жизни на нашей широкой земле – будь то от убийства, насилия или внезапной смерти любого рода – пожалуй, почти так же велика в Америке в настоящее время, как и в Англии во времена Елизаветы, хотя наши цифры, безусловно, более кровавые из этих двух.

Что же касается наших Диков Уиттингтонов – деревенских парней, уехавших в город, – то и здесь мы подражаем европейскому образцу, но с опозданием.

История человеческой известности в большинстве своем носит городской характер. В нашей стране, хотя детей и учат, что большинство великих людей «пришли из деревни», недостаточно подчеркивается, что большинство из них также «ходили в город». Безусловно, так было и в Америке: национальная история почти полностью написана жизнью людей, уехавших в город.

Захария Джойнер в последние годы жизни очень любил использовать тему бревенчатых хижин в политике, но если бы он был более верен фактам, то признал бы, что поворотный момент в его карьере наступил тогда, когда он окончательно покинул забытые в мире заросли Зебулона ради самого городского поселения Ливия-Хилл. Именно здесь была его отправная точка, его порог, ступенька, с которой он поднялся на новую высоту и взлетел в более широкое сообщество общественной жизни и всеобщего внимания, в котором ему предстояло играть столь значительную роль на протяжении пятидесяти лет.

И в той же мере этот переходный опыт был свойственен его ближайшим родственникам – трем братьям, приехавшим вместе с ним. В каком-то смысле вся история многочисленных Джойнеров, их разделенного жребия и границы, отделявшей низших от великих, может быть изложена одной фразой. Это была история тех, кто оставался дома, и тех, кто уезжал в город.

С годами разделение каждой группы становилось все более заметным, а чувство единства – все более слабым и далеким. Привязанные к холмам, потерянные в мире, запертые в узких долинах и горных стенах Зебулона, Джойнеры, оставшиеся дома, стали почти такими же чужими и далекими для тех, кто жил в Ливийском холме, как если бы их домом были Лунные горы. Правда, они жили всего в пятидесяти милях от дома, но, как говорил сам «Медведь» Джойнер много лет назад, это была «не та дорога». Это ощущение двух направлений действительно разделяло их. Джойнеры из Ливия-Хилл были обращены к миру, а жители Зебулона – от него; и с годами казалось, что эта направленность становится еще более заметной, чем прежде: городские Джойнеры все больше становились людьми мира, а жители Зебулона все больше отстранялись от него.

К 1900 году, когда прошло целое столетие с тех пор, как Уильям Джойнер пересек Голубой хребет и спустился в дикую местность с винтовкой и земельным наделом, если бы какой-нибудь любопытный историк, одаренный бессмертием, смог вернуться туда, он бы заметил изменения, столь же поразительные, сколь и глубокие. Жизнь городских Джойнеров (к тому времени Ливия-Хилл разрослась до двенадцати тысяч человек) настолько изменилась, что их едва можно было узнать, а жизнь деревенских Джойнеров практически не изменилась. Правда, за эти сто лет в Зебулоне произошли некоторые изменения, но по большей части трагические. Огромные горные склоны и леса участка были разрушены; почва на склонах холмов размыта; высоко на холмах виднелись сырые шрамы старых слюдяных карьеров, отвалы заброшенных шахт. Здесь действовал какой-то огромный разрушительный «насос», и посетитель, вернувшись через сто лет, был бы вынужден констатировать разрушительность происходящих изменений. Очевидно, что здесь действовала огромная компульсивная жадность: весь край был высосан и выпотрошен, выдоен досуха, лишен своих богатых первозданных сокровищ: что-то слепое и безжалостное было здесь, схвачено и ушло. Остались слепые шрамы на холмах, опустошенные склоны, пустые слюдяные карьеры.