Там, за холмами

К сожалению, как для любителей сентиментальности, так и для верующих в исторический факт, Захария родился вовсе не здесь. Уильям Джойнер действительно жил здесь несколько лет и построил хижину своими руками при содействии дружественных чероки, но к моменту рождения Захарии его отец уже был достаточно состоятельным человеком, и в соответствии не только со своим новым положением, но и с обширными потребностями растущей семьи он построил более просторное и гораздо более основательное жилище, которое примыкает к хижине и существует до сих пор. «Маленькая бревенчатая хижина, в которой я родился», существовала в детстве Захарии как своего рода кухня на улице; в таком качестве она, несомненно, была известна самому Захарии, как бы он ни вспоминал о ней впоследствии в более образных полетах политического ораторства, которыми он прославил ее.

В более зрелом возрасте, когда Уильям Джойнер уже стал человеком, имеющим вес и положение в обществе, его жена, как это свойственно женам успешных граждан, попыталась сгладить некоторые его социальные недостатки. Так, она пыталась заставить его носить обувь в летнее время – ведь, по всей видимости, он был человеком, которому нравилось ходить босиком, и когда он выходил в поле на работу, то, если позволяли погода и время года, всегда так и работал.

Не добившись этой поистине грозной уступки, достойная женщина попыталась убедить его «хотя бы надевать обувь, когда приходишь в дом». Ее усилия в этом направлении не увенчались успехом, так как, хотя он и прилагал некоторые усилия, чтобы угодить ей, он «все время забывал». Потерпев неудачу, она, наконец, попыталась убедить его «ради жалости, хотя бы надевать туфли, когда приходят гости». Но и этого оказалось слишком много, и она в отчаянии сказала: «Я не знаю, что с ним делать. Я умоляла, упрашивала, он обещает попробовать, но как только у нас собираются гости – даже когда приходит проповедник, – он идет без обуви, топает по полям на своих огромных ногах».

Что касается «Медведя» Джойнера – после знаменитой встречи с медведем гризли он стал известен под этим именем, – то он часто говорил:

– Я думал, что женюсь на своей жене, но, похоже, я поступил так: пошел и пристал к кузнецу. Мой совет вам, молодые люди, если вы когда-нибудь пойдете и женитесь, сначала убедитесь, женитесь ли вы на женщине, которая будет готовить вам еду, или на той, которая будет пытаться повалить вас на пол и бить ботинками каждый раз, когда вы приходите в дом.

Он был остроумным человеком, и все, кто его знал, говорили, что он «далеко бы пошел», если бы имел возможность получить образование. До сорока с лишним лет он не умел ни читать, ни писать свое имя, но в более зрелом возрасте научился делать и то, и другое. Более того, у него появился вкус к чтению, и, несмотря на ограниченность своих возможностей, он сумел накопить удивительный запас книжной информации.

«Медведь» Джойнер, как и его знаменитый сын, был приобщен к мифам, потому что сама природа этого человека убеждала в этом. Такие мифы, как его борьба с медведями, охота, кузнечное дело, воспитание собак и инстинктивная неприспособленность к обуванию, мы привели для того, чтобы дать представление об этом человеке.

Все это входит в историю, создает картину. Но не Миф фальсифицирует истинную сущность человека (несмотря на наши развенчания нынешних правдоискателей – дай Бог, чтобы они сами были развенчаны!) Миф – это правда. Пусть сомневающиеся отрицают, что Линкольн любил пошутить и умел это делать; раскалывал рельсы; был очень сильным; говорил «х – л» и «д – н»; насколько мы можем судить, был резок в своей речи и говорил, что его ноги достаточно длинны, чтобы достать до земли (что, конечно, было высоким смыслом); подхватил грязную свинью; был прогнан женой за дверь – да, и даже когда его смущало присутствие окружающих дам на железнодорожной платформе, сказал маленькому мальчику, который указал на какое-то слово, нацарапанное на стене другими маленькими мальчиками, что оно обозначает «Станция, сынок,… название, сынок, определенной станции… самой важной станции… станции, на которой сходит и выходит больше людей, чем на любой другой станции в мире».

Миф, значит, любить еду, женщин и выпивать?… Миф – знать, как используются кукурузные початки в деревне? Уметь сказать «–» и пошутить по этому поводу? Быть юристом, иметь «высокий и писклявый голос» и при этом уметь говорить по-геттисбергски?

О, маленькие человечки, идемте, идемте!

Тогда к чему этот Миф?

Миф основан на вырванном факте: вырванном из контекста десяти тысяч дней и колеи дорог, опустошенности давно потерянных голосов, ревности ноздрей в марте, зимнего воя в дубраве, сверхфетишизации тоскливого ожидания, пустоты незапамятных часов.

Ведь дело не в наличии или отсутствии веры. Это просто факт видения. Видим – спасаемся. Полувидящие – хуже слепых. И ошибаемся.

Поэтому важно знать, что Уильям Джойнер «наложил чашу на бар». Но еще важнее знать, что Уильям Джойнер был человеком, который научился читать книги.

Возможно, в какой-то более поздний период человеческой истории отпадет всякая необходимость в печати, и чтение книг, книгописание, книгоиздание, все эти разветвленные аксессуары, накопившиеся со времен старика Гутенберга, станут (благодаря какой-то системе психофонов, принтоскопов, эмпатических волн или типа телепатий, или еще чего-нибудь странного и невероятного, о чем мы не можем знать) такими же доисторическими, как динозавр. Но во времена Уильяма Джойнера эта вещь была известна – и не только известна, но, помимо речи, являлась самым быстрым и распространенным способом общения; и дело в том, что, будучи неграмотным до сорока лет, не начитанным, не обученным, не знающим даже, как выглядит его собственное имя в обычном шрифте, он научился этому!

Почему?

Мы не знаем; и не можем угадать причину, кроме того, что люди когда-то искали Индию, и отваживались на поиски нечеловеческие моря за краем мира, в своих раковинах из гребешков; и смотрели друг на друга с «дикой догадкой». Что же касается всех прочих предшественников – возможных Джойнеров в Средние века, с Розами или королем Карлом – пусть их ищут другие: все должно иметь свои пределы, и наш собственный находится там, в Старой Катобе, с «Мишкой» Джойнером, на холмах дома.

Какое бы семя ни произвело его на свет или какое бы ядро ни было в его собственном неизвестном наследии, этот человек был «там» – и не только «нарезал круги», но и научился читать книги. И из всех фактов, которые можно подтвердить, из всех черт, связывающих воедино род Уильяма Джойнера, ни одна не является более странной, чем его уважение к учебе.

Откуда оно взялось?

За столетие, прошедшее со времен старого «Медведя» Джойнера, в этих горах сменилось несколько тысяч людей, носящих его имя. Некоторые из них были горцами, придавленными нищетой, которые так и не научились писать или выводить в печатном виде свои имена. Другие были полуграмотными. У других были зачатки образования. Другие достигли в мире коммерческой известности: кто-то был адвокатом, врачом, бизнесменом; был проповедником, то тут, то там; было больше, гораздо больше, чем обычная россыпь «радикальных мыслителей» – «атеистов и агностиков» (то есть людей, открыто обсуждавших божественность Иисуса Христа или существование «загробной жизни»); были и «радикальные взгляды» (люди, оспаривающие общепринятые нормы права и собственности): Один из них баллотировался в Конгресс под предводительством Юджина Дебса и получил восемь голосов – правда, говорили, что его сыновья и братья за него не голосовали). В горных районах Джойнеры и по сей день пользуются репутацией «странных». Это слово не является презрительным, поскольку в целом, независимо от положения, Джойнеры – уважаемые люди. Но любое отклонение от нормы в них никого не удивляет: люди привыкли воспринимать это как нечто обыденное и ожидаемое. Если Джойнер – «атеист», «агностик», «социалист», «радикал», это воспринимается потому, что Джойнеры – «странные».

Но опять же – почему?

Все эти «эксцентричные» качества, которые на протяжении ста или более лет заставляли соседей воспринимать Джойнеров как людей особого типа и «странных», есть не что иное, как признаки обостренного любопытства, вопросительного, зондирующего и исследующего интеллекта, которого не было у их соседей. Вот в чем тайна – если это тайна, то единственная тайна, которая существует.

Джойнеры всегда были «индивидуалистами». Впрочем, как и все горцы. Однако другие горцы индивидуалисты более удобны. Большинство горцев – индивидуалисты в узких рамках условностей. Правда, они идут своим путем, устанавливают свои законы, «ничего не берут ни у кого» – но все это подчиняется жесткому кодексу. Они клановы, подозрительны к чужакам, потеряны в мире, недоверчивы к внешнему миру – конформны, правда, в своей неконформности. Ведь даже когда они идут своим путем и убивают своего человека, они беспрекословно подчиняются особому закону своего мира.

В этом отношении Джойнеры все отличались от своих соседей, и образец расхождения был задан основателем клана. В те времена, когда в дикой местности все люди были неграмотными, когда знания, содержащиеся в книгах, были бесполезны, ничто не могло устроить старого «Медведя» Джойнера, кроме того, что он должен был научиться читать.

Позднее, как уже говорилось, генеалоги аборигенов пытались объяснить отличие Захарии Джойнера, прослеживая его род до средневековья. Это было бесполезно. Ответ лежал ближе к дому. Ведь никто так и не узнал, откуда родом его отец. Да это и не имело значения. Старый «Медведь» Джойнер происходил из того же места и был того же рода, что и все остальные люди в горах. Но он был человеком, который научился читать. И в этом кроется суть всей загадки.

Глава третья. Великий раскол

Если, как говорит Карлайл, история мира записана в жизни его великих людей, то и дух народа запечатлен в героях, которых он выбирает. Лучшей иллюстрации этого факта, чем жизнь Захарии Джойнера, не найти. С исторической точки зрения его положение достаточно надежно. Правда, наибольшая слава пришла к нему там, где он сам хотел бы быть – на родине. Его имя не достигло национальной известности Уэбстера или Кэлхуна; несомненно, большинство людей за пределами Катобы затруднились бы назвать его имя. Но историки запомнят его как лидера в делах собственного штата на протяжении почти пятидесяти лет; как способного и находчивого губернатора; позднее – как одного из наиболее ярких и колоритных лидеров дебатов в Сенате США; и в целом, если взвесить и оценить всю историю его жизни, как человека, обладавшего большими природными способностями и умом, учитывая его место, время и положение.

Он руководил делами своего штата во время Гражданской войны, руководил мужественно и умело. В тяжелые периоды он не поддавался угрозам и не поддавался истерии народных чувств. В последние дни существования Конфедерации, когда армии испытывали острую нужду, он сдержанно отказал Джефферсону Дэвису в требовании отдать почти семьдесят тысяч костюмов, обуви и пальто, которые принадлежали штату и находились в его распоряжении. Он прямо и без извинений отказался, заявив, что оборудование будет использовано в первую очередь для реабилитации его собственного народа; и хотя этот акт бунтарства вызвал горькие осуждения со всех сторон, он остался при своем решении и не стал отступать.

Позже, в мрачные времена Реконструкции, военной оккупации, черных легислатур и ночных всадников, он оказал еще большую услугу своему штату. И завершил свою долгую жизнь, полную почестей и достижений, в качестве члена Сената страны, в которой он умер во время последней администрации Кливленда, в 1893 году.

Все эти факты достаточно хорошо известны, чтобы сделать его место в летописи страны надежным. Но для жителей Катобы его имя значит гораздо больше, чем это. Они хорошо знакомы с историей его жизни и послужным списком его должностей в том виде, в каком они изложены здесь. Но эти почести и достижения, как бы великолепны они ни были, сами по себе не объясняют того места, которое он занимает в сердце Катобы. Ведь он – их герой: в самом локальном и конкретном смысле они чувствуют, что он принадлежит им, не может принадлежать ничему другому, принадлежит им и только им. Поэтому они любят его.

Он был не только их родным Линкольном – сыном своей глубинки, шедшим к славе по бревенчатому пути, – он был их Крокеттом и Полом Баньяном в одном лице. Он был не только их героем, он был их легендой и мифом. Он был, да и по сей день остается, своего рода живым пророчеством всего того, чем они сами хотели бы стать; местным божеством, вылепленным из их глины и дышащим их воздухом; языком, который произносил слова, голосом, который понимал и говорил на языке, на котором они хотели, чтобы он говорил.

Сегодня о нем рассказывают тысячи историй. И какая разница, что многие из описанных в них событий никогда не происходили? Они правдивы, потому что именно такие вещи он мог бы сказать, именно такие вещи могли бы с ним произойти. Таким образом, в какой степени и какими сложными путями он был создан таким в их воображении, никто не может сказать. Насколько человек сформировал миф, насколько миф сформировал человека, насколько Зак Джойнер создал свой народ или насколько его народ создал его – никто не может знать, да это и не важно.

Ибо он был для них ребром, а они для него – плотью и телом. Он был для них родным, как их собственная глина, такой же частью их жизни, как география родной земли, климат их особой погоды. Никакое другое место на земле, кроме Старой Катобы, не могло породить его. И люди знают это: поэтому, опять же, они любят его.

Изучая историю этого великого человека, мы собрали более восьмисот историй, анекдотов и шуток, которые о нем рассказывают, и из них не менее шестисот имеют безошибочное кольцо – или привкус правды. Если они не произошли, то должны были произойти! Они принадлежат ему: они подходят ему, как старый башмак.

– Но, – хитро спрашивают педанты, – разве они произошли? Правда, что ли? Ах, да, они похожи на его слова – он мог их сказать, – но дело не в этом! Так ли это?

Что ж, мы не совсем готовы к таким возражениям. Из шестисот историй, в которых есть доля правды, триста мы действительно проверили на подлинность без тени сомнения и готовы привести их по всем правилам – место, время, повод, доказательства – любому, кто поинтересуется. В этих историях есть сила, юмор, грубость и самобытность, которые принадлежат этому человеку и отмечают каждое его высказывание. Они вышли прямо из-под земли.

В результате проведенных исследований мы можем однозначно утверждать, что не имеет под собой никаких оснований история о том, что однажды, выполняя желание одной дамы, он обратился к негритянскому оборванцу на вокзале, у которого была повозка с осликом и грузом арахиса:

– Парень! Иди сюда и покажи этой даме свою…!

Но он, безусловно, произнес в Сенате США речь (в ответ на реплику достопочтенного Барнаби Булвинкля), которую принято приписывать ему, хотя в протоколе Конгресса она не отражена:

– Господин президент, сэр, почтенный джентльмен просит нас выделить двести тысяч долларов из денег налогоплательщиков на строительство моста через ручей Кун в округе почтенного джентльмена, это ручей, сэр, который я видел, и который, сэр, я мог бы переплыть наполовину.

Вице-президент (стучит молотком):

– Сенатор вышел из строя.

Сенатор Джойнер:

– Господин президент, сэр, вы правы. Если бы я был в порядке, сэр, я мог бы… весь этот путь пройти!

Последняя история, которую рассказывают о Захарии Джойнере, заключается в том, что в последние дни своей болезни (а умирал он, как и король Карл, в «бессовестное время») он был выведен из комы однажды днем звуком быстрых копыт и колес и, устало выглянув из окна своей комнаты, увидел свободную фигуру своего брата Руфуса, спешившего к дому. Даже в последней крайности юмор не оставил его: говорят, он слабо улыбнулся и слабо прокричал:

– Боже мой! Кажется, все кончено! Ведь Руф идет!

Впоследствии люди рассказывали эту историю и, несмотря на мрачность шутки, смеялись над ней, поскольку семейная черта, на которую она указывала, была хорошо известна.

Известно, что «Медведь» Джойнер в более зрелом возрасте, после переезда в Ливия-Хилл, узнав о смерти одного из своих сыновей от второго брака в Зебулоне, сказал:

– Ну, я думаю, что некоторые из детей придут на похороны. – Он на мгновение задумался, а затем кивнул головой в знак подтверждения. – Это – не более чем правильно! – И после очередной паузы добродетельно добавил: – Если бы я был там, я бы сам пошел! – И при этих словах он торжественно мотнул головой, так, чтобы не оставалось сомнений в серьезности его намерений.

Сообщается, что Захария, когда его спросили о количестве его родственников, ответил: – Черт, я не знаю! В Зебулоне нельзя бросить камень, чтобы не попасть в кого-нибудь из них! – Он на мгновение задумался над своей метафорой, а затем сказал: – Однако пусть первым бросит камень тот, кто без греха среди вас. Я не могу! – И с этими словами он добродетельно отвернулся, энергично почесывая затылок.

И снова, отвечая на приветствие одного из присутствующих после политического митинга, на котором он выступал с речью, он, как сообщается, сказал:

– Мой друг, ваше лицо мне кажется знакомым. Не видел ли я вас где-нибудь раньше?

На что собеседник ответил: – Да, сэр. Я думаю, что да. Я был девятым ребенком вашего папы от второго брака, а вы – четвертым от первого. Так что, думаю, можно сказать, что мы с вами были сводными братьями, дальними родственниками.

Самая мрачная история во всем каталоге Джойнеров, пожалуй, состоит в том, что старый «Медведь» Джойнер, когда его однажды упрекнули в кажущемся пренебрежении к собственному выводку, как говорят, сказал своему инквизитору:

– Боже мой, всемогущий! Человек может посеять семена, но он не может сделать погоду! Я их посеял – теперь, черт возьми, пусть растут!

Нет оснований полагать, что Уильям или его дети были настолько невнимательны друг к другу, как следует из этих историй, однако они действительно свидетельствуют об одной из черт или недостатков клана. Эта черта – если она есть – давно известна в Катобе, где говорят, что «единственное, что может собрать их всех вместе, – это свадьба или похороны, и для этого они должны быть хорошими». И все же эта примета получила слишком легкую интерпретацию. Многие воспринимают подобные истории как свидетельство того, что Джойнерам не хватало семейных чувств, но на самом деле все обстоит совсем не так.

По правде говоря, ни одна семья не жила так, чтобы в ней было более сильное ощущение своей идентичности. Трудно описать это в более привычных терминах, поскольку все племя нарушает стандарты, по которым принято оценивать подобные вещи. Ни «привязанности», ни «любви», ни «преданности», ни даже «клановости» – в том смысле, в каком эти термины принято употреблять, – у семьи, похоже, не было. Совершенно верно, что проходили годы, когда братья не виделись и не разговаривали друг с другом, даже если жили в одном городе. Верно и то, что одни богатели, равнодушно относясь к другим, прозябающим в безвестной нищете; что дети рождались, вырастали и уезжали, почти не зная лица двоюродного брата и его имени.

Многие люди замечали эти вещи, удивлялись им, а затем принимали их как еще одно доказательство того, что племя «странное». И все же, как это ни парадоксально, именно из этого безразличия возникло единство семьи. Из этой же обособленности возникло глубокое и прочное чувство их идентичности. В каком-то смысле они полностью перевернули старую пословицу о том, что если люди отказываются держаться вместе, то они будут висеть по отдельности: о Джойнерах можно сказать, что они висят отдельно, потому что знают, что висят вместе.

Чтобы найти причину их чувства «отдельности», необходимо заглянуть в историю семьи.

Многочисленные дети «Медведя» Джойнера от двух браков – по самым скромным подсчетам, их было более двадцати – росли в обществе, где каждый должен был заботиться о себе сам. Что касается самого старого Билла, то ничто в его прежней жизни не подготовило его к тяжелым родительским обязанностям. Какой бы ни была его карьера до приезда в холмистую местность Зебулона, она была очень тяжелой. Известно, что он сказал:

– Если молодой человек не научится корчевать до четырнадцати лет, он никогда не научится. Курица будет возиться с молодыми птенцами, но до того, как они поджарятся, им придется добывать себе пропитание самим.

Несмотря на то, что он был солидным человеком для своего времени и места, его средств было недостаточно, чтобы обеспечить двум десяткам детей легкий старт в жизни. Более того, надо признать, что, как и многие мужчины, овдовевшие в первом браке, он решился на второй, потому что это был лучший способ удовлетворить свои потребности. А те четырнадцать или шестнадцать детей, которые появились позже, – что ж, это жестокий факт, но это был посев слепого семени. Они пришли. Они просто пришли. И это было все.

Возможно, несправедливо подчеркивать раскол этого второго брака. И все же разделение произошло. Это неизбежно. Во-первых, старшие дети от первого брака «Медведя» Джойнера были уже достаточно взрослыми, когда он женился во второй раз и когда на свет появились дети от второго брака. Опять же, оставшиеся в живых дети от первого брака – Зак, Роберт, Хэтти, Теодор и Руф – были если не другой породой, то уж точно отдельным кланом. И они это знали. С самого начала, инстинктивно, казалось, они это знали. Не то чтобы они сознательно ощущали свое «превосходство» – это горькое обвинение прозвучало позже, – но они, похоже, чувствовали себя таковыми. И – раз уж приходится говорить чистую правду – в свете своих достижений и в мировом понимании они таковыми и были.

Еще один факт: Джойнеры, от первого до последнего, были тщеславным народом. Даже старый Уильям имел свою долю этого недостатка, возможно, даже больше, чем остальные, поскольку старики тридцатилетней давности, помнившие его и отдававшие должное его доблести и необыкновенным дарованиям, часто добавляли:

– Ну, он знал, что он хороший… Он был замечательный, но он знал, что он хороший. И он был фанатичен. Он мог быть фанатичным; и он был властным, тоже… А что касается Зака, – улыбались старики, произнося его имя, – ну, был и Зак. Он знал, что он хороший. Зак был удивительным… но никто никогда не говорил, что он был румяной фиалкой.

Джойнеры этого раннего расцвета не только «знали, что они хороши», но и не прилагали особых усилий, чтобы скрыть это. По-видимому, никто из них – разве что Роберт – не прятал свой свет под бушлатом. И правда, каждый из них по-своему – даже Теодор! – был светел.

Причины? Причины были сложными, но, пожалуй, первой из них было сознание того, что они имеют особое наследие. Первая жена «Медведя» Джойнера была «особенной женщиной»: она была креасманкой, а креасманы – «хорошие люди». Все Джойнеры из первой партии гордились своим происхождением от Кресманов. О самой Марте Кресман можно сказать немногое, кроме того, что она была хорошей женой, тихой и трудолюбивой матерью и пресвитерианкой. Последнее обстоятельство, как бы незначительно оно ни казалось, было очень важно: ведь оно свидетельствует о снобизме, который до сих пор более распространен в мире, и который Джойнеры из первой партии никогда не теряли.

Что касается второй жены «Медведя» Джойнера, то она была баптисткой. Первые Джойнеры – Зак и все остальные – всегда старались говорить о ней уважительно, но с оттенком неосознанного покровительства, что вызывало ярость у «деревенских кузенов» меньшей породы:

– Ну, она была очень хорошей женщиной, и все такое… Конечно – с какой-то нерешительной и сожалеющей уступчивостью – она была баптисткой… Я думаю, вы могли бы назвать ее своего рода религиозной фанатичкой. У нее были странные религиозные представления… Но она была хорошей женщиной… У нее были странные представления, но она была хорошей матерью для этих детей… Теперь все должны отдать ей должное!

Здесь, очевидно, и были корни великого раскола. Сам «Медведь» Джойнер, по-видимому, неосознанно разделял это предубеждение своих старших детей. К своей первой жене он, видимо, всегда относился с некоторым благоговением: ее семья была очень известна, и есть основания полагать, что, женившись на ней, он сделал значительный шаг вперед в мире. Ко второй жене он не испытывал подобных чувств: она принадлежала к племени баптистов с твердой оболочкой, и есть версия, что он познакомился с ней на лагерном собрании. Как бы то ни было, он «искал женщину для содержания дома», и именно в этом качестве он и женился на ней.

В том, что она долго и добросовестно работала, сомневаться не приходится: она была терпеливой, сильной, выносливой женщиной – «хорошей матерью», как всегда охотно признавали старшие Джойнеры, для многочисленной семьи, которую она теперь начала выводить в свет.