Розенкранц и Гильденстерн мертвы

Внезапно Розенкранц прекращает смеяться, начинает вертеть головой, хлопает себя по карманам, нагибается, шарит под ногами, на лице его – недоумение. Поиски прерывает появление Полония, входящего из глубины сцены в сопровождении актеров и Гамлета.

Полоний.

– Пойдемте, господа.

Гамлет.

– Следуйте за ним, друзья. Мы услышим пьесу завтра. (В сторону – актеру, который замыкает процессию.) Послушай меня, дружище. Сможете вы сыграть «Убийство Гонзаго»?

Актер.

– Да, милорд.

Гамлет.

– Представим это завтра вечером. Сможешь, если нужно, выучить монолог строк примерно в двенадцать-шестнадцать, который, может, я сочиню и всуну туда, ну как?

Актер.

– Конечно, милорд.

Гамлет.

– Превосходно. Ступайте за этим господином, только смотрите, не подражайте ему.

Актер идет в глубь сцены, замечает Розенкранца и Гильденстерна. Останавливается. Гамлет, также пересекая сцену, обращается к ним без паузы.

– Друзья мои, покидаю вас до вечера; рад вас видеть в Эльсиноре.

Розенкранц.

– Добрейший принц!

Гамлет выходит.

Гильденстерн.

– Значит, ты настиг нас.

Актер (холодно).

– Нет еще, сэр.

Гильденстерн.

– Попридержи язык, не то мы его у тебя вырвем – и вообще выпотрошим, как соловья на римском пиршестве.

Розенкранц.

– Украл у меня изо рта.

Гильденстерн.

– И слова уже не понадобятся.

Розенкранц.

– Начнешь заикаться.

Гильденстерн.

– Как немой в монологе.

Розенкранц.

– Как соловей на римском пиршестве.

Гильденстерн.

– Реплики укоротятся.

Розенкранц.

– Исчезнет артикуляция.

Гильденстерн.

– Останется жестикуляция.

Розенкранц.

– И драматическая пауза.

Гильденстерн.

– Язык уже ничего не сможет.

Розенкранц.

– Облизать губы.

Гильденстерн.

– И ощутить привкус слез.

Розенкранц.

– Или – завтрака.

Гильденстерн.

– Не почувствует разницы.

Розенкранц.

– Ее и не будет.

Гильденстерн.

– Слова не понадобятся.

Розенкранц.

– Догонять будет незачем.

Гильденстерн.

– Значит, ты догнал нас.

Актер (громко).

– Нет еще! (Горько.) Это вы нас бросили.

Гильденстерн.

– А, я и забыл – вы же собирались дать представление. Да, жаль, что мы это упустили.

Актер (взрываясь).

– Нам стыдно теперь смотреть друг на друга! (Овладевая собой.) Вы не понимаете этого унижения – быть лишенным единственной вещи, которая делает эту жизнь выносимой, – сознания, что кто-то смотрит… Мы уже вошли во вкус, уже лежало два трупа, и тут мы обнаружили, что – никого, что раздеваемся донага в пустоте, что мы – нигде.

Розенкранц.

– Реплика номер тридцать восемь.

Актер (подавленно).

– И вот, как несмышленые дети, приплясывая, в одежде, которую никто не носит, твердя слова, которых никто не говорит, в дурацких париках, клянясь в любви, распевая куплеты, убивая друг друга деревянными мечами, впустую вопя о потерянной вере после пустых клятв отмщенья – и каждый жест, каждая поза растворялись в прозрачном, необитаемом воздухе, – мы разбазаривали свой талант и распинались под пустым небом, и только неразумные птицы внимали нам. (Оборачивается к ним.) Ну что, понятно? Мы – актеры, мы нечто обратное людям! (Он вздрагивает, голос его успокаивается.) Вспомните сейчас о спрятанной в самой глубине души, о самой… тайной… самой интимной вещи… или мысли… которая у вас есть… или была… и которая уже потому в безопасности, что вы о ней забыли. (Он смотрит на них, затем – в публику; Розенкранц поднимает ничего не выражающий взгляд.) Вспомнили? (Отчеканивая каждое слово.) Так вот, я видел, что вы вспомнили.

Розенкранц возбужденно вскакивает.

Розенкранц.

– Ты! Никогда! Лжешь! (Овладевает собой и, усмехнувшись в пустоту, садится.)

Актер.

– Мы актеры… мы отказались от самих себя, как требует наша профессия, – уравновесив это дело мыслью, что кто-то на нас смотрит. Оказалось – никто. Нас купили. Пока продолжался длинный монолог убийцы, мы, не смея шелохнуться, застыв в своих позах, сначала с надеждой, потом с неуверенностью, потом уже в полном отчаянии обшарили глазами каждый куст, каждый бугорок, каждый угол – но вас нигде не было. И все это пока убивец-король клялся горизонту в безмерных своих прегрешениях… Потом головы зашевелились, шеи стали вытягиваться – осторожно, как у ящериц, труп невинной Розалинды подал признаки жизни, и король запнулся. Даже тогда сила привычки и упорная надежда, что наша публика все-таки следит за нами из-за какого-нибудь куста, еще долго заставляла тела наши бессмысленно двигаться, рты раскрываться – хотя уже ни складу ни ладу не было, – пока все это, как телега о камень, не споткнулось о тишину. Никто не подошел. Никто нас не окликнул. Тишина была ненарушимой, гнетущей, бесстыдной. Мы сняли наши короны, и мечи, и золотое тряпье и молча двинулись по дороге к Эльсинору.

Тишина. Потом Гильденстерн начинает аплодировать в одиночку с плохо скрываемой иронией.

Гильденстерн.

– Превосходно, превосходно. Браво. Если б еще эти глаза могли плакать… Может, только метафор многовато, а? Подумай. Это не критика – так, дело вкуса. Итак, вы здесь – чтобы отомстить. В переносном, конечно… Впрочем, мы в расчете – это чтоб вы знали, кому обязаны приглашением играть при дворе.

Розенкранц.

– Да, мы рассчитываем на вас, ему надо отвлечься. Мы думаем, вы как раз то, что ему нужно. (На его лице возникает еле заметная улыбка, но он тотчас берет себя в руки.) Что вовсе не означает обычное ваше похабство – не следует трактовать августейших особ как людей с заурядными извращениями. Они ничего не знают об этом, а вы ничего не знаете о них, что делает сосуществование возможным. Итак, дайте принцу простой хороший спектакль, понятный для всех членов семейства, – или вам придется паясничать в таверне уже нынче вечером.

Гильденстерн.

– Или завтра.

Розенкранц.

– Или никогда.

Актер.

– Мы имеем право выступать здесь. И всегда имели.

Гильденстерн.

– Что, играли для него прежде?

Актер.

– Да, сэр.

Розенкранц.

– А что он предпочитает?

Актер.

– Классику.

Розенкранц.

– С перчиком.

Гильденстерн.

– А что даете нынче?

Актер.

– «Убийство Гонзаго».

Гильденстерн.

– Чудные стихи и масса трупов.

Актер.

– Содрано с итальянского…

Розенкранц.

– О чем там?

Актер.

– О короле и королеве…

Гильденстерн.

– Своих не хватает! Что еще?

Актер.

– Кровь….

Гильденстерн.

– Любовь и риторика.

Актер.

– Точно. (Собирается идти.)

Гильденстерн.

– Ты это куда?

Актер.

– Могу приходить и уходить как захочу.

Гильденстерн.

– И знаешь все входы и выходы.

Актер.

– Я бывал здесь и раньше.

Гильденстерн.

– А мы только нащупываем почву.

Актер.

– Если щупать, то лучше голову – пока на плечах.

Гильденстерн.

– Исходишь из опыта?

Актер.

– Из прецедентов.

Гильденстерн.

– Будучи здесь не первый раз.

Актер.

– И знаю, откуда ветер дует.

Гильденстерн.

– Значит, и нашим и вашим. Неглупо. Впрочем, это норма, учитывая, так сказать, род занятий.

Лицо актера не выражает ничего. Он снова пытается уйти, но Гильденстерн его удерживает.

– Говоря откровенно, мы дорожим вашим обществом за неимением другого. Слишком долго были предоставлены самим себе… В итоге неуверенность, связанная с чужим обществом, оказывается даже привлекательной.

Актер.

– Неуверенность – нормальное состояние. Вы не исключение.

Он снова пытается уйти; Гильденстерн удерживает его.

Гильденстерн.

– Но ради всего святого – что нам делать?!

Актер.

– Расслабьтесь. Реагируйте. Как все люди. Нельзя же идти по жизни, на каждом углу задавая проклятые вопросы.

Гильденстерн.

– Но мы не знаем, что происходит. И что нам с собой делать. Мы не знаем, как нам поступать.

Актер.

– Как? Естественно. Вы же знаете по крайней мере, зачем вы здесь.

Гильденстерн.

– Знаем только то, что нам говорят. А это – немного. И, кроме того, мы не убеждены, что это – правда.

Актер.

– В этом никто не убежден. Все приходится принимать на веру. Правдиво только то, что принимается за правдивое. Такова плата за существование. Можно быть нищим, но все в порядке, пока есть такое покрытие и пока его можно разменять. Человек основывается на предположениях. Что вы предполагаете?

Розенкранц.

– Гамлет переменился, внешне и внутренне. Мы должны выяснить, что повлияло.

Гильденстерн.

– Он не слишком идет навстречу.

Актер.

– А кто идет – в наши-то времена?

Гильденстерн.

– Он… э-э-э… мрачен.

Актер.

– Мрачен?

Розенкранц.

– Безумен.

Актер.

– В каком смысле?

Розенкранц.

– Ох. (К Гильденстерну.) В каком смысле?

Гильденстерн.

– Ну, не то чтобы безумен – подавлен.

Актер.

– Подавлен.

Гильденстерн.

– Мрачно настроен.

Розенкранц.

– Зависит от настроений.

Актер.

– Мрачных?

Гильденстерн.

– Безумен. И вообще.

Розенкранц.

– Именно.

Гильденстерн.

– В частности.

Розенкранц.

– Разговаривает сам с собой. Что есть несомненный признак безумия.

Гильденстерн.

– Если не говорит разумные вещи. Что он делает.

Розенкранц.

– Что означает обратное.

Актер.

– Чему?

Короткая пауза.

Гильденстерн.

– Думаю, я понял. Человек, разговаривающий сам с собой, но со смыслом, не более безумен, чем человек, разговаривающий с другими, но несущий околесицу.

Розенкранц.

– Или одинаково безумен.

Гильденстерн.

– Или одинаково.

Розенкранц.

– А он делает то и то.

Гильденстерн.

– То-то и есть.

Розенкранц.

– Клинически нормален.

Пауза.

Актер.

– Почему?

Гильденстерн.

– А? (К Розенкранцу.) Почему?

Розенкранц.

– Именно.

Гильденстерн.

– Именно – что?

Розенкранц.

– Именно почему.

Гильденстерн.

– Что именно почему?

Розенкранц.

– Что?

Гильденстерн.

– Почему?

Розенкранц.

– Что почему, собственно?

Гильденстерн.

– Почему он безумен?

Розенкранц.

– Понятия не имею.

Шаги.

Актер.

– Старик считает, что он влюбился в дочку.

Розенкранц (пораженный).

– О боже, это свыше моего разумения!

Актер.

– Нет, нет – у него нет дочки – старик считает, что он влюбился в его дочку.

Розенкранц.

– Старик?

Актер.

– Гамлет. Влюбился в дочку старика. Старик так думает.

Розенкранц.

– Хо! Это уже приобретает смысл. Страсть без взаимности.

Актер порывается уйти.

Гильденстерн (полицейским тоном).

– Никто не выйдет из этой комнаты. (Пауза, мягче.) Без достаточных оснований.

Актер.

– Почему?

Гильденстерн.

– Это болтание взад-вперед напоминает балаган. Теряешь контроль над ситуацией. Отныне здесь будет царить порядок.

Актер.

– Мне надо учить стихи.

Гильденстерн.

– Проходи.

Актер уходит в боковую кулису. Розенкранц складывает ладони рупором и кричит в противоположную сторону.

Розенкранц.

– Следующий!

Никого.

Гильденстерн.

– Чего ты ждешь?

Розенкранц.

– Чего-то… кого-то… Ничего.

Сидят лицом к залу.

– Голоден?

Гильденстерн.

– Нет, а ты?

Розенкранц (задумчиво).

– Нет. Помнишь ту монету?

Гильденстерн.

– Что?

Розенкранц.

– Наверно, я потерял ее.

Гильденстерн.

– Какую монету?

Розенкранц.

– Не помню точно.

Пауза.

Гильденстерн.

– Ах, ту… смешно.

Розенкранц.

– Не понимаю, как это вышло.

Гильденстерн.

– У тебя это само получается.

Розенкранц.

– Да, это мой трюк.

Гильденстерн.

– Попробуй еще раз.

Небольшая пауза.

Розенкранц.

– Мы не можем себе это позволить.

Гильденстерн.

– Правильно. Человек должен думать о будущем.

Розенкранц.

– Следовало бы.

Гильденстерн.

– Иметь будущее. В конце концов, человек его всегда имеет… сейчас… и сейчас… и сейчас…

Розенкранц.

– Без конца. Впрочем, нет, вряд ли. (Пауза.) Ты представляешь себя когда-нибудь мертвым, по-настоящему… в ящике и с крышкой сверху?

Гильденстерн.

– Нет.

Розенкранц.

– Я, конечно, тоже… Глупо нервничать по этому поводу. Потому что думаешь о себе в ящике как о живом, не учитывая, что ты уже мертвый… а это ведь не то же самое, правда? То есть ты уже не знаешь, в ящике ты или нет. Это ведь как если просто спать в ящике. Не то чтоб мне нравилось спать в ящике, особенно без воздуха. Потому что если проснешься, то ты уже мертвый, это во-первых; и что тогда делать? Тем более – в ящике. Вот это-то мне и не нравится. Потому я и не думаю об этом…

(Гильденстерн беспокойно ерзает и кутается в плащ.)

…Потому что тогда ты уже беспомощен, верно? Запихнутый в ящик, и ты уже там навсегда. Даже если учесть, что ты мертв, все равно неприятная мысль. Особенно если ты по-настоящему мертв. Вот представь – представь, что я запихиваю тебя сейчас в ящик, – что ты предпочтешь: быть живым или мертвым? Конечно, живым. Потому что жизнь в ящике лучше, чем не жизнь вообще. По-моему. По крайней мере есть шанс. Лежишь себе и думаешь – ладно, по крайней мере я жив. Кто-нибудь все-таки придет и постучит и скажет: выходи. (Стучит кулаком по полу.) Эй ты, как тебя там! Вылезай!

Гильденстерн (вскакивает, яростно).

– Перестань! Ты способен свести с ума!

Пауза.

Розенкранц.

– На твоем месте я бы не обращал внимания. Ты просто подавлен. (Пауза.) Вечность – ужасная вещь. То есть где она все-таки кончается? (Пауза, потом весело.) Два ранних христианина случайно встретились на небесах. «Неужто я вижу Савла из Тарса? – воскликнул один. – Ты-то что тут делаешь?» – «Тарса-Шмарса, – буркнул другой. – Ты видишь уже Павла». (Он встает и хлопает в ладоши.) Им все равно. Рассчитывать не на что. Можно позеленеть, пока они явятся.

Гильденстерн.

– Или посинеть. Или покраснеть.

Розенкранц.

– Христианин, мусульманин и еврей встретились однажды в закрытом экипаже… «Зильберштейн! – воскликнул еврей. – Как зовут твоего приятеля?» – «Его зовут Абдулла, – говорит мусульманин. – Но с тех пор как он обратился, он мне больше не приятель». (Снова подскакивает и кричит за кулисы.) Эй, вы, я знаю, что вы там! Давайте сюда, поболтаем! (Пауза.) Ничего не поделаешь. Никого… (Шагает по сцене.) Где тот момент, когда человек впервые узнает о смерти? Должен же он где-то быть, этот момент, а? В детстве, наверно, когда ему впервые приходит в голову, что он не будет жить вечно. Это должно бы было быть потрясающе – надо порыться в памяти. И все же – не помню. Наверно, это никогда меня не заботило Что из этого следует? Что мы, должно быть, рождаемся с предчувствием смерти. Прежде чем узнаем это слово, прежде чем узнаем, что существуют вообще слова, являясь на свет, окровавленные и визжащие, мы уже знаем, что для всех компасов на свете есть только одно направление, и время – мера его. (Умолкает, потом отчаянно и быстро.) Индус, буддист и укротитель львов встретились однажды в цирке на индо-китайской границе… (Прерывает себя.) Они считают нас мебелью! Я этого не потерплю! Имейте это в виду! (Он снова круто оборачивается лицом к кулисам.) Катитесь отсюда! Все! Вход запрещен! Закрыто! (Никто не входит, он переводит дух.) Так-то лучше…

Тотчас же после его слов в глубине сцены возникает большая процессия, возглавляемая Клавдием; за ним – Гертруда, Полоний, Офелия. Клавдий, поравнявшись с Розенкранцем, берет его под руку и сразу же начинает беседу: текст см. «Гамлет», акт III, сцена 1. Гильденстерн все еще стоит лицом к публике, пока Клавдий, Розенкранц и остальные проходят в глубь сцены и поворачивают назад.

Гильденстерн.

– Смерть, сопровождаемая вечностью… худшее, что есть в обоих мирах. Это и вправду ужасная мысль.

Он оборачивается и направляется в глубь сцены, чтобы принять участие в разговоре. Гертруда и Розенкранц выходят на передний план.

Гертруда.

А как он принял вас?

Розенкранц.

Со всей учтивостью.

Гильденстерн (вернувшись как раз вовремя, чтоб вступить в беседу).

Но и с большой натянутостью тоже.

Розенкранц (лжет, сознает, что лжет, и даже не старается это скрыть; может быть, даже подмигивает Гильденстерну).

Скуп на вопросы, но непринужденВ своих ответах.

Гертруда.

Вы не домогались,Чтоб он развлекся?

Розенкранц.

Мадам,Случилось так, что мы перехватилиВ дороге некоих актеров; этоЕму сказали мы, и он как будтоОбрадовался даже; здесь ониИ, кажется, уже приглашеныИграть пред ним сегодня.

Полоний.

Это верно;И он через меня шлет просьбу вашимВеличествам послушать и взглянуть.

Клавдий.

От всей души; и мне отрадно слышать,Что к этому он склонен. —Вы, господа, старайтесь в нем усилитьВкус к удовольствиям.

Розенкранц.

Да, государь.

Клавдий (снова возглавляя процессию).

Оставьте нас и вы, моя Гертруда.Мы, под рукой, за Гамлетом послали,Чтоб здесь он встретился как бы случайноС Офелией.

Клавдий и Гертруда выходят.

Розенкранц (брезгливо).

– Ни минуты покоя! И туда, и сюда – так и прут со всех сторон.

Гильденстерн.

– Ты вечно недоволен.

Розенкранц.

– Все время ставят палки в колеса… Неужто не можем обойтись без них?

Гильденстерн.

– Не все ли равно?

Розенкранц.

– Я пошел.

Розенкранц заворачивается в плащ. Гильденстерн не обращает на него внимания. Розенкранц неуверенно идет в глубь сцены. Всматривается во что-то и быстро возвращается.

Гильденстерн.

– Что поделывает?

Розенкранц.

– Ничего.

Гильденстерн.

– Что-нибудь он должен делать.

Розенкранц.

– Идет.

Гильденстерн.

– На руках?

Розенкранц.

– Нет.

Гильденстерн.

– Нагишом?

Розенкранц.

– Застегнут на все пуговицы.

Гильденстерн.

– Мелет что-нибудь?

Розенкранц.

– По-моему, нет.

Гильденстерн.

– Ты, наверно, ошибся.

Розенкранц.

– Вряд ли.

Пауза.

Гильденстерн.

– Честное слово, не представляю, как его втянуть в разговор.

В глубине сцены показывается Гамлет, который жестикулирует, как бы взвешивая «за» и «против» во время своего – нами не слышимого – монолога. Розенкранц и Гильденстерн наблюдают за ним.

Розенкранц.

– Ну, можем сказать, что воспользовались случаем… повидать его… Это и вправду вышло случайно… по-моему… По-моему, надо напрямик, без церемоний… как мужчина с мужчиной… По старой дружбе… Например: слушай, старина, что все это значит?.. В этом духе… по-моему. Прямой, непринужденный подход. Да, именно так… по-приятельски… Этот случай надо хватать, я считаю… если мое мнение, конечно, учитывается… Дареному коню можно и в глаза заглянуть… И так далее. (Делает шаг в сторону Гамлета, но нервы его сдают, и он возвращается.) Благоговение, вот что нам мешает. Перед голубой кровью. Как доходит до дела, всегда пасуем…

Входит Офелия, представляющая в единственном числе нечто вроде религиозной процессии.

Гамлет

Мой грех в своих молитвах вспомни, нимфа.

Услышав его голос, Офелия останавливается; он берет ее за руку и притягивает к себе.

Офелия.

Мой добрый принц,Как поживали вы все это время?

Гамлет.

Благодарю вас; сносно, сносно, сносно.

Переговариваясь, они исчезают за кулисами.

Розенкранц.

– Вроде как в городском парке.

Гильденстерн.

– Да, выразительно. Ну, так как насчет твоего непринужденного подхода? Могло произвести сильное впечатление. Если я еще имею право на личное мнение – сядь и заткнись. Хватит твоих фантазий.

Розенкранц (почти в слезах).

– Это невыносимо!

Появляется женская фигура в королевском одеянии. Розенкранц подкрадывается к ней сзади, закрывает глаза ладонями и – с отчаянной фамильярностью:

– Угадай, кто?!

Актер (появляясь из дальнего угла сцены).

– Альфред!

Розенкранц опускает руки и быстро оборачивается. Оказывается, он обнимал Альфреда, одетого в женское платье и в парике блондинки. Актер все еще стоит в углу сцены. Розенкранц подходит к нему. Они стоят нос к носу.

Розенкранц.

– Виноват.

Актер автоматически поднимает правую ногу. Розенкранц наклоняется и кладет руку на пол в этом месте. Актер опускает ногу. Розенкранц вскрикивает и отскакивает.

Актер.

– Прошу прощения.

Гильденстерн (K Розенкранцу).

– Что он сделал?

Актер.

– Топнул ногой.

Розенкранц.

– Моя рука была на полу.

Гильденстерн.

– Ты сунул свою руку под его ногу?

Розенкранц.

– Я…

Гильденстерн.

– Зачем?

Розенкранц.

– Я думал… (Вцепляется в Гильденстерна.) Не оставляй меня!

Он порывается к выходу; оттуда появляется актер в одежде короля. Розенкранц бросается в другую сторону; оттуда выходят два актера в плащах. Розенкранц совершает еще одну попытку, но навстречу появляется еще один актер, и Розенкранц замирает посреди сцены, 1-й актер устало хлопает в ладоши.

Актер.

– За дело! Времени маловато.

Гильденстерн.

– Что происходит?

Актер.

– Генеральная репетиция. А теперь, если вы не возражаете, отойдите чуть-чуть в сторонку… так… хорошо. (К актерам.) Все готовы? (К Розенкранцу и Гильденстерну.) Мы все время работаем в одних и тех же костюмах, и они, знаете, часто забывают, кого именно надо играть… Альфред! Перестань ковырять в носу. Королевы совершают это… умственным путем… Это у них наследственное. Отлично. Тишина. Поехали!

Актер-король.

Уж тридцать раз как колесница Феба…

Актер (вскакивая, со злостью.)

– Нет, нет, нет! Начинай с пантомимы, понял? Ваше трепаное величество! (К Розенкранцу и Гильденстерну.) Они немножко не в форме, но когда они начнут умирать, то будут бесподобны. Смерть вызывает у них вдохновение.

Гильденстерн.

– Очень мило с их стороны.

Актер.

– Ничего нет более неубедительного, чем неубедительная смерть.

Гильденстерн.

– Бесспорно.

Актер хлопает в ладоши.

Актер.

– Акт первый – пошли!

Пантомима. Тихая мелодия флейты. Актер-король и актер-королева обнимаются. Она становится на колени и о чем-то молит его. Он поднимает ее с колен и кладет свою голову ей на плечо. Засыпает. Она, видя, что он уснул, оставляет его.

Гильденстерн.

– Что это означает?

Актер.

– Видите ли, это такой прием. Это – схема; с ее помощью мы делаем происходящее более или менее понятным. Язык наших пьес настолько плох, что компенсирует недостатки стиля разве что своей неясностью.

Пантомима продолжается – входит другой актер. Он снимает со спящего корону, целует ее. Потом достает флакончик с ядом и вливает его в ухо спящего, потом выходит. Спящий, героически содрогаясь, умирает.