Полное собрание сочинений. Том 4. Произведения Севастопольского периода. Утро помещика

– А что, ваше сиятельство, просим чести, в избу не пожалуете ли? На новосельи еще не изволили быть, – сказал старик, низко кланяясь и мигая сыну. Илюшка рысью побежал в избу, а вслед за ним, вместе с стариком, вошел и Нехлюдов.

XVII.

Войдя в избу, старик еще раз поклонился, смахнул полой зипуна с лавки переднего угла и, улыбаясь, спросил:

– Чем вас просить, ваше сиятельство?

Изба была белая (с трубой), просторная, с полатями и нарами. Свежие осиновые бревна, между которыми виднелся недавнозавядший мох, еще не почернели; новые лавки и полати не сгладились, и пол еще не убился. Одна молодая, худощавая, с продолговатым, задумчивым лицом крестьянская женщина, жена Ильи, сидела на нарах и качала ногой зыбку, на длинном тесте привешенную к потолку. В зыбке, чуть заметно дыша и закрыв глазёнки, раскинувшись, дремал грудной ребенок; другая, плотная, краснощекая баба, хозяйка Карпа, засучив выше локтя сильные, загорелые выше кисти руки, перед печью крошила лук в деревянной чашке. Рябая беременная баба, закрываясь рукавом, стояла около печи. В избе, кроме солнечного жара, было жарко от печи и сильно пахло только-что испеченным хлебом. С полатей с любопытством поглядывали вниз, на барина, белокурые головки двух парнишек и девочки, забравшихся туда в ожидании обеда.

Нехлюдову было радостно видеть это довольство и вместе с тем было почему-то совестно перед бабами и детьми, которые все смотрели на него. Он, краснея, сел на лавку.

– Дай мне горячего хлеба кусочек, я его люблю, – сказал он и покраснел еще больше.

Карпова хозяйка отрезала большой кусок хлеба и на тарелке подала его барину. Нехлюдов молчал, не зная, чтò сказать; бабы тоже молчали; старик кротко улыбался.

«Однако, чего ж я стыжусь? точно я виноват в чем-нибудь», подумал Нехлюдов: «отчего ж мне не сделать предложение о ферме? Какая глупость!» Однако он всё молчал.

– Что ж, батюшка Митрий Миколаич, как насчет ребят-то прикажете? – сказал старик.

– Да я бы тебе советовал вовсе не отпускать их, а найти здесь им работу, – вдруг, собравшись с духом, выговорил Нехлюдов. – Я, знаешь, чтò тебе придумал: купи ты со мной пополам рощу в казенном лесу, да еще землю…

Кроткая улыбка вдруг исчезла на лице старика.

– Как же, ваше сиятельство, на какие же деньги покупать будем? – перебил он барина.

– Да ведь небольшую рощу, рублей в двести, – заметил Нехлюдов.

Старик сердито усмехнулся.

– Хорошо, кабы были, отчего бы не купить,– сказал он.

– Разве у тебя уж этих денег нет? – с упреком сказал барин.

– Ох, батюшка ваше сиятельство! – отвечал, с грустью в голосе, старик, оглядываясь к двери: – только бы семью прокормить, а уж нам не рощи покупать.

– Да ведь есть у тебя деньги, чтò ж им так лежать? – настаивал Нехлюдов.

Старик вдруг пришел в сильное волнение; глаза его засверкали, плечи стало подергивать.

– Може злые люди про меня сказали, – заговорил он дрожащим голосом: – так, верите Богу, говорил он, одушевляясь всё более и более и обращая глаза к иконе – что вот лопни мои глаза, провались я на сем месте, коли у меня чтò есть, окроме пятнадцати целковых, что Илюшка привез, и то подушные платить надо – вы сами изволите знать: избу поставили…

– Ну, хорошо, хорошо! – сказал барин, вставая с лавки. – Прощайте, хозяева.

XVIII.

«Боже мой! Боже мой!» думал Нехлюдов, большими шагами направляясь к дому по тенистым аллеям заросшего сада и рассеянно обрывая листья и ветви, попадавшиеся ему на дороге: «не-уже-ли вздор были все мои мечты о цели и обязанностях моей жизни? Отчего мне тяжело, грустно, как будто я недоволен собой; тогда как я воображал, что, раз найдя эту дорогу, я постоянно буду испытывать ту полноту нравственно-удовлетворенного чувства, которую испытал в то время, когда мне в первый раз пришли эти мысли?» И он с необыкновенной живостью и ясностью перенесся воображением за год тому назад, к этой счастливой минуте.

Рано-рано утром он встал прежде всех в доме и, мучительно-волнуемый какими-то затаенными, невыраженными порывами юности, без цели вышел в сад, оттуда в лес, и среди майской, сильной, сочной, но спокойной природы, долго бродил один, без всяких мыслей, страдая избытком какого-то чувства и не находя выражения ему. То со всею прелестью неизвестного юное воображение его представляло ему сладострастный образ женщины, и ему казалось, что вот оно, невыраженное желание. Но какое-то другое, высшее чувство говорило нето и заставляло его искать чего-то другого. То неопытный, пылкий ум его, возносясь всё выше и выше, в сферу отвлечения, открывал, как казалось ему, законы бытия, и он с гордым наслаждением останавливался на этих мыслях. Но снова высшее чувство говорило не то и снова заставляло его искать и волноваться. Без мыслей и желаний, как это всегда бывает после усиленной деятельности, он лег на спину под деревом и стал смотреть на прозрачные утренние облака, пробегавшие над ним по глубокому, бесконечному небу. Вдруг, без всякой причины, на глаза его навернулись слезы, и, Бог знает каким путем, ему пришла ясная мысль, наполнившая всю его душу, за которую он ухватился с наслаждением – мысль, что любовь и добро есть истина и счастие, и одна истина и одно возможное счастие в мире. Высшее чувство не говорило не то; он приподнялся и стал поверять эту мысль. «Оно, оно, так!» говорил он себе, с восторгом, меряя все прежние убеждения, все явления жизни на вновь открытую, ему казалось, совершенно новую истину. «Какая глупость всё то, чтò я знал, чем уверил и чтò любил», говорил он сам себе: «любовь, самоотвержение – вот одно истинное, независимое от случая счастие!» твердил он, улыбаясь и размахивая руками. Со всех сторон прикладывая эту мысль к жизни и находя ей подтверждение и в жизни и в том внутреннем голосе, говорившем ему, что это то, он испытывал новое для него чувство радостного волнения и восторга. «Итак, я должен делать, добро, чтоб быть счастливым» думал он, и вся будущность его уже не отвлеченно, а в образах, в форме помещичьей жизни живо рисовалась пред ним.

Он видел перед собой огромное поприще для целой жизни, которую он посвятит на добро, и в которой, следовательно, будет счастлив. Ему не надо искать сферы деятельности: она готова; у него есть прямая обязанность – у него есть крестьяне… И какой отрадный и благодарный труд представляется ему – «действовать на этот простой, восприимчивый, неиспорченный класс народа, избавить его от бедности, дать довольство, передать им образование, которым, по счастью, я пользуюсь, исправить их пороки, порожденные невежеством и суеверием, развить их нравственность, заставить полюбить добро… Какая блестящая, счастливая будущность! И за всё это я, который буду делать это для собственного счастия, я буду наслаждаться благодарностью их, буду видеть, как, с каждым днем, я дальше и дальше иду к предположенной цели. Чудная будущность! Kак мог я прежде не видеть этого?»

«И кроме этого», в то же время думал он: «кто мне мешает самому быть счастливым в любви к женщине, в счастии семейной жизни?» И юное воображение рисовало ему еще более обворожительную будущность. «Я и жена, которую я люблю так, кàк никто никогда никого не любил на свете, мы всегда живем среди этой спокойной, поэтической деревенской природы, с детьми, может быть, с старухой тёткой; у нас есть наша взаимная любовь, любовь к детям, и мы оба знаем, что наше назначение – добро. Мы помогаем друг другу итти к этой цели. Я делаю общие распоряжения, даю общие, справедливые пособия, завожу фермы, сберегательные кассы, мастерские; а она, с своей хорошенькой головкой, в простом белом платье, поднимая его над стройной ножкой, идет по грязи в крестьянскую школу, в лазарет, к несчастному мужику, по справедливости, не заслуживающему помощи, и везде утешает, помогает… Дети, старики, бабы обожают ее и смотрят на нее, как на какого-то ангела, как на Провидение. Потом она возвращается и скрывает от меня, что ходила к несчастному мужику и дала ему денег, но я всё знаю и крепко обнимаю ее и крепко и нежно цалую ее прелестные глаза, стыдливо-краснеющие щеки и улыбающиеся румяные губы»....................................

..............................................................................................................

XIX.

«Где эти мечты?» думал теперь юноша, после своих посещений подходя к дому: «вот уж больше года, что я ищу счастия на этой дороге, и чтò ж я нашел? Правда, иногда я чувствую, что могу быть довольным собою; но это какое-то сухое, разумное довольство. Да и нет, я просто недоволен собой! Я недоволен, потому что я здесь не знаю счастия, а желаю, страстно желаю счастия. Я не испытал наслаждений, а уже отрезал от себя всё, чтò дает их. Зачем? за чтò? Кому от этого стало легче? Правду писала тётка, что легче самому найти счастие, чем дать его другим. Разве богаче стали мои мужики? образовались или развились они нравственно? Нисколько. Им стало не лучше, а мне с каждым днем становится тяжеле и тяжеле. Еслиб я видел успех в своем предприятии, еслиб я видел благодарность… но нет, я вижу ложную рутину, порок, недоверие, беспомощность. Я даром трачу лучшие годы жизни», подумал он, и ему почему-то вспоминалось, что соседи, как он слышал от няни, называли его недорослем; что денег у него в конторе ничего уже не оставалось; что выдуманная им новая молотильная машина, к общему смеху мужиков, только свистела, а ничего не молотила, когда ее в первый раз, при многочисленной публике, пустили в ход в молотильном сарае; что со дня на день надо было ожидать приезда Земского Суда для описи имения, которое он просрочил, увлекшись различными новыми хозяйственными предприятиями. И вдруг так же живо, как прежде, представлялась ему деревенская прогулка по лесу и мечта о помещичьей жизни, так же живо представилась ему его московская студенческая комнатка, в которой он поздно ночью сидит, при одной свечке, с своим товарищем и обожаемым шестнадцатилетним другом. Они часов пять сряду читали и повторяли какие-то скучные записки гражданского права и, окончив их, послали за ужином, сложились на бутылку шампанского и разговорились о будущности, которая ожидает их. Как совсем иначе представлялась будущность молодому студенту! Тогда будущность была полна наслаждений, разнообразной деятельности, блеска, успехов и несомненно вела их обоих к лучшему, как тогда казалось, благу в мире – к славе.

«Он уж идет и быстро идет по этой дороге», подумал Нехлюдов про своего друга: «а я…»

Но в это время он уже подходил к крыльцу дома, около которого стояло человек десять мужиков и дворовых, с различными просьбами дожидавшихся барина, и от мечтаний он должен был обратиться к действительности.

Тут была и оборванная, растрепанная и окровавленная крестьянская женщина, которая с плачем жаловалась на свекора, будто бы хотевшего убить ее; тут были два брата, уж второй год делившие между собой свое крестьянское хозяйство и с отчаянной злобой смотревшие друг на друга; тут был и небритый седой дворовый, с дрожащими от пьянства руками, которого сын его, садовник, привел к барину, жалуясь на его беспутное поведение; тут был мужик, выгнавший свою бабу из дома за то, что она целую весну не работала; тут была и эта больная баба, его жена, которая, всхлипывая и ничего не говоря, сидела на траве у крыльца и выказывала свою воспаленную, небрежно-обвязанную каким-то грязным тряпьем, распухшую ногу…

Нехлюдов выслушал все просьбы и жалобы и, посоветовав одним, разобрав других и обещав третьим, испытывая какое-то смешанное чувство усталости, стыда, бессилия и раскаяния, прошел в свою комнату.

XX.

В небольшой комнате, которую занимал Нехлюдов, стоял старый кожаный диван, обитый медными гвоздиками; несколько таких же кресел; раскинутый старинный бостонный стол с инкрустациями, углублениями и медной оправой, на котором лежали бумаги, и старинный, желтенький, открытый английский рояль с истертыми, погнувшимися узенькими клавишами. Между окнами висело большое зеркало в старой, позолоченной резной раме. На полу, около стола, лежали кипы бумаг, книг и счетов. Вообще вся комната имела бесхарактерный и беспорядочный вид; и этот живой беспорядок составлял резкую противоположность с чопорным старинно-барским убранством других комнат большого дома. Войдя в комнату, Нехлюдов сердито бросил шляпу на стол и сел на стул, стоявший пред роялем, положив ногу на ногу и опустив голову.

– Чтò завтракать будете, ваше сиятельство? – сказала вошедшая в это время высокая, худая, сморщенная старуха, в чепце, большом платке и ситцевом платье.

Нехлюдов оглянулся на нее и помолчал немного, как будто опоминаясь.

– Нет, не хочется, няня, – сказал он, и снова задумался.

Няня сердито покачала на него головой и вздохнула:

– Эх, батюшка, Дмитрий Николаич, чтò скучаете? И не такое горе бывает, всё пройдет – ей-Богу…

– Да я и не скучаю. С чего ты взяла, матушка Маланья Финогеновна? – отвечал Нехлюдов, стараясь улыбнуться.

– Да как не скучать, разве я не вижу? – с жаром начала говорить няня: – день-деньской один-одинёшенек. И всё-то вы к сердцу принимаете, до всего сами доходите; уж и кушать почти ничего не стали. Разве это резон? Хоть бы в город поехали или к соседям, а то виданное ли дело? Ваши года молодые, так обо всем сокрушаться! Ты меня извини, батюшка, я сяду,– продолжала няня, садясь около двери: – ведь такую повадку дали, что уж никто не боится. Разве так господа делают? Ничего тут хорошего нет; только себя губишь да и народ-то бàлуется. Ведь наш народ какой: он этого не чувствует, право. Хоть бы к тётеньке поехал: она правду писала… усовещевала его няня.

Нехлюдову всё становилось грустнее и грустнее. Правая рука его, опиравшаяся на колене, вяло дотронулась до клавишей. Вышел какой-то аккорд, другой, третий… Нехлюдов подвинулся ближе, вынул из кармана другую руку и стал играть. Аккорды, которые он брал, были иногда неподготовлены, даже несовсем правильны, часто были обыкновенны до пошлости и не показывали в нем никакого музыкального таланта, но ему доставляло это занятие какое-то неопределенное, грустное наслаждение. При всяком изменении гармонии, он с замиранием сердца ожидал, чтò из него выйдет и, когда выходило чтò-то, он смутно дополнял воображением то, чего недоставало. Ему казалось, что он слышит сотни мелодий: и хор, и оркестр, сообразный с его гармонией. Главное же наслаждение доставляла ему усиленная деятельность воображения, бессвязно и отрывисто, но с поразительною ясностью представлявшего ему в это время самые разнообразные, перемешанные и нелепые образы и картины из прошедшего и будущего То представляется ему пухлая фигура Давыдки-Белого, испуганно-мигающего белыми ресницами при виде черного, жилистого кулака своей матери, его круглая спина и огромные руки, покрытые белыми волосами, одним терпением и преданностью судьбе отвечающие на истязания и лишения. То он видит бойкую, осмелившуюся на дворне кормилицу и почему-то воображает, кàк она ходит по деревням и проповедует мужикам, что от помещиков деньги прятать нужно, и он бессознательно повторяет сам себе: «дà, от помещиков деньги прятать нужно». То вдруг ему представляется русая головка его будущей жены, почему-то в слезах и в глубоком горе склоняющаяся к нему на плечо; то он видит добрые, голубые глаза Чуриса, с нежностью глядящие на единственного пузатого сынишку. Да, он в нем, кроме сына, видит помощника и спасителя. «Вот это любовь!» шепчет он. Потом вспоминает он о матери Юхванки, вспоминает о выражении терпения и всепрощения, которое, несмотря на торчащий зуб и уродливые черты, он заметил на старческом лице ее. «Должно быть, в семьдесят лет ее жизни я первый заметил это», думает он и шепчет «странно!», продолжая бессознательно перебирать клавиши и вслушиваться в звуки. Потом он живо вспоминает свое бегство с пчельника и выражение лиц Игната и Карпа, которым видимо хочется смеяться, но которые как будто не смотрят на него. Он краснеет и невольно оглядывается на няню, которая продолжает сидеть около двери и молча, пристально глядеть на него, изредка покачивая седой головой. Вот вдруг ему представляется тройка потных лошадей и красивая, сильная фигура Илюшки с светлыми кудрями, весело блестящими, узкими голубыми глазами, свежим румянцем и светлым пухом, только что начинающим покрывать его губу и подбородок. Он вспоминает, кàк боялся Илюшка, чтоб его не пустили в извоз, и кàк горячо заступался за это, любезное для него дело: и он видит серое, раннее туманное утро, подсклизлую шоссейную дорогу и длинный ряд высоко-нагруженных и покрытых рогожами троечных возов с большими черными буквами. Толстоногие, сытые кони, погрохивая бубенчиками, выгибая спину и натягивая постромки, дружно тянут в гору, напряженно цепляя длинными шипами за склизкую дорогу. Навстречу обоза, под гору, шибко бежит почта, звеня колоколами, которые отзываются далеко по крупному лесу, тянущемуся с обеих сторон дороги.

– А-а-ай! – громко ребяческим голосом кричит передовой ямщик с бляхой на поярковой шляпе, подымая кнут над головой.

У переднего колеса первого воза тяжело шагает в огромных сапогах Карп с своей рыжей бородой и угрюмым взглядом. На втором возу высовывается красивая голова Илюшки, который, под рогожей передка, славно пригрелся на зорьке. Три тройки, нагруженные чемоданами, с грохотом колес, звоном колокольчиков и криком пронеслись мимо: Илюшка снова прячет свою красивую голову под рогожу и засыпает. Вот и ясный теплый вечер. Перед усталыми, столпившимися у постоялого двора тройками, скрипят тесовые ворота, и один за другим, подпрыгивая по доске, лежащей в воротах, скрываются высокие рогожные возы, под просторными навесами. Илюшка весело здоровается с белолицой, широкогрудой хозяйкой, которая спрашивает: «Издалече ли? и много ли ужинать будут?» с удовольствием поглядывая на красивого парня своими блестящими, сладкими глазами. Вот он, убрав коней, идет в жаркую, набитую народом избу, крестится, садится за полную деревянную чашку, ведя веселую речь с хозяйкой и товарищами. А вот и ночлег его под открытым звездным небом, виднеющимся из-под навеса, на пахучем сене, около лошадей, которые, переминаясь и похрапывая, перебирают корм в деревянных яслях. Он подошел к сену, повернулся на восток и, раз тридцать сряду перекрестив свою широкую, сильную грудь и встряхнув светлыми кудрями, прочел «Отче» и раз двадцать «Господи помилуй», и, увернувшись с головой в армяк, засыпает здоровым, беззаботным сном сильного, свежего человека. И вот видит он во сне города Киев с угодниками и толпами богомольцев, Ромен с купцами и товарами, видит Одест и далекое синее море с белыми парусами, и город Царьград с золотыми домами и белогрудыми, чернобровыми турчанками, куда он летит, поднявшись на каких-то невидимых крыльях. Он свободно и легко летит всё дальше и дальше, и видит внизу золотые города, облитые ярким сияньем, и синее небо с частыми звездами, и синее море с белыми парусами – и ему сладко и весело лететь всё дальше и дальше…

«Славно!» шепчет себе Нехлюдов, и мысль: зачем он не Илюшка – тоже приходит ему.

ПЕЧАТНЫЕ ВАРИАНТЫ.

СЕВАСТОПОЛЬ В ДЕКАБРЕ МЕСЯЦЕ.

Основной текст по изд.: «Военные рассказы графа Л Н. Толстого»; Спб. 1856, стр. 141—174 (сокращенно: изд. 1856 г.). Варианты текста – «Современника», 1855, № 6 (сокращенно: «Совр.»).

Заглавие рассказа сохранено то, которое было во всех изданиях до 5-го; в 6-м прибавлена годовая дата: «в декабре месяце 1854 г.», и в 9-м издании и след.выброшено слово «месяце».

Стр. 3, строка 3—4.

Вместо: уже сбросила с себя (по «Совр.») – в изд. 1856 г.: сбросила с себя уже

Стр. 3, строка 9.

Вместо: 8-я стклянка. – в «Совр.»: осьмая склянка.

Стр. 3, строка 18.

Вместо: к пристани – особенный – в «Совр.»: к пристани и особенный

Стр. 3, строка 20.

Вместо: и т. п. (по «Совр.») – в изд. 1856 г.: и т. д.

Стр. 4, строка 3.

Со слов: Вы выбираете – в «Совр.»и изд. 1856 г.не красная строка.

Стр. 4, строка 5.

После слов: проходите к рулю. – в «Совр.»: (Ежели вы даже не умеете управлять лодкой, я уверен, что вы всё-таки с наслаждением сядете на руль – я заметил, что это почему-то общая всем людям слабость – править).

Стр. 4, строка 6.

Вместо: блестящее уже – в «Совр.»: уже блестящее

Стр. 4, строка 13.

После слов: на той стороне, – в «Совр.»: бухты

Стр. 4, строки 18—19.

Слов: звуки ударов вёсел, – нет в изд.1856 г. (исправлено по «Совр.»).

Стр. 4, строка 22.

Со слов: Не может быть, – в «Совр.» не красная строка.

Стр. 4, строка 23,

Вместо: чувство (по «Совр.») – в изд. 1856 г.: чувства

Стр. 4, строка 26.

Со слов: – Ваше благородие! – в «Совр.» не красная строка.

Стр. 4, строка 26.

Вместо: Кистентина – в «Совр.»: «Константина»

Стр. 4, строка 27.

Вместо: оборотившись (по «Совр.») – в изд. 1856 г.: оборотясь

Стр. 4, строка 31.

Со слов: – А то как же: – в «Совр.» и изд. 1856 г. не красная строка.

Стр. 4, строка 33.

Со слов: – Вишь ты, где – в «Совр.» и изд. 1856 г.не красная строка.

Стр. 4, строка 35.

Вместо: высоко-высоко (по «Совр.»),– в изд. 1856 г. высоко

Стр. 4, строка 37.

Со слов: – Это он (курсив Толстого) – в «Совр.» и изд. 1856 г. не красная строка.

Стр. 5, строки 3—4.

Слов: и неровно гребут неловкие солдаты, – нет в «Совр.».Исключено цензурой.

Стр. 5, строки 6—7.

Вместо: толпы серых солдат, черных матросов и пестрых женщин. – в «Совр.»: толпы солдат, матросов и женщин.

Стр. 5, строка 8.

Слòва: кричат – нет в «Совр.».

Стр. 5, строка 9.

Вместо: валяются – в «Совр.»: лежат

Стр. 5, строка 9.

Вместо: заржавевшие – в «Совр.»: заржавленные

Стр. 5, строка 9.

Вместо: ядра (по «Совр.») – в изд. 1856 г.: ядры

Стр. 5, строка 13.

Вместо: кóзла (по «Совр.») – в изд. 1856 г.: кóзлы

Стр. 5, строка 15.

Вместо: кой-где – в «Совр.»: кое-где

Стр. 5, строка 15.

Вместо: проедет (по «Совр.») – в изд. 1856 г.: проедут

Стр. 5, строка 15.

Вместо: и офицер – в «Совр.»: или офицер

Стр. 5, строки 20—21.

Слов: везде вы видите неприятные – нет в «Совр.». Исключено цензурой.

Стр. 5, строка 23.

Слóва: грязного – нет в «Совр.». Исключено цензурой.

Стр. 5, строка 24.

Вместо: не только не красиво, но кажется отвратительным беспорядком; – в «Совр.»: непривлекательно; повсюду страшный беспорядок;

Стр. 5, строка 25.

Вместо: перепуганы, – в«Совр.»: перепутаны,

Стр. 5, строка 26.

Вместо: что делать. – в «Совр.»: что делают.

Стр. 5, строка 27.

Вместо: вы поймете – в«Совр.»: вы увидите

Стр. 5, строка 30.

Вместо: что, очевидно, он не заблудится – в «Совр.»: он, очевидно, не заблудится

Стр. 5, строка 31.

Вместо: которой – в «Совр.»: которая

Стр. 5, строки 31—32.

Вместо: но что он – в «Совр.»: он

Стр. 5, строка 33.

Вместо: и самоуверенно, – в «Совр.»: самоуверенно,

Стр. 5, строка 35.

Вместо: и на лице – в «Совр.»: на лице

Стр. 5, строка 39.

Слово: Собрания – в изд. 1856 г. не с прописной буквы.

Стр. 6, строка 1.

Вместо: ежели (по «Совр.») – в изд. 1856 г.: если

Стр. 6, строки 7—10.

Слов: усомнитесь кончая: описаниям и вида, и звуков с Северной стороны. – нет в «Совр.». Исключено цензурой; вместо них многоточие.

Стр. 6, строка 13.

Вместо: и у крыльца (по«Совр.») – в изд. 1856 г.: и на крыльце

Стр. 6, строка 14.

Слов: увидите там защитников Севастополя, – нет в «Совр.».

Стр. 6, строка 15.

Слов: и забавные, но – нет в «Совр.». Исключено цензурой.

Стр. 6, строка 16.

Вместо: возвышающие – в «Совр.»: и возвышающие