Стоп. Снято! Фотограф СССР. Том 2

Был, конечно, профессор Аникеев, и этот вариант тоже не исключался. Не зря студентки влюбляются в преподавателей. Механизм тот же самый. Но здесь до этого дело пока не дошло.

А ещё такие девушки обожают стравливать мужиков. Надо ведь посмотреть, кто из них действительно её достоин. Интересно, за кого она сейчас болеет.

Ситуация глупая и неприятная. Я надеялся, что статус фотокорреспондента страхует меня от любого силового воздействия. Поскрипят зубами местные и отступятся. Я недооценил уровень гормонов и дури в студенческих башках.

Смуглая оторва не только поманила своего кавалера всяким, но и, судя по всему, дала попробовать. А своё отдавать без боя тяжело и унизительно. Вот Серёжик и потерял берега. Но мне от этого не легче.

Драться я сейчас хочу меньше всего. Прежде всего у меня на шее камера, которая может пострадать. Рисковать аппаратурой мне не улыбается, даже ради любовных побед. Девушек я и других найду, а за новой камерой в Белоколодецк ехать. Цинично, но факт.

И всё же бегать в этой ситуации… западло. Так же, как и звать на помощь Аникеева, чтобы приструнил свою вольницу. Вон он стоит неподалёку, распушив бороду и красуясь перед Нинель. Этих двоих друг от друга сейчас только выстрелом из пушки оторвёшь.

Серёга старше меня и крепче. Не то чтоб я сильно его разглядывал, но машинально запомнил. Он сильно сутулится, но если распрямится, будет на голову выше. У него длинные и сильные руки. Ещё бы, столько лопатой махать! Если навалится и переведёт схватку в "партер", мне будет хреново. Такой и придушить может как котёнка.

Сам он в своих силах не сомневается. Я по-прежнему выгляжу худым и щуплым. Мышечную массу быстро не нарастишь, тем более в отсутствии правильных тренажёров и спортивного питания. Да я к этому и не стремлюсь. Никогда не был качком.

А вот в выносливости и скорости я прибавил. Уже четыре дня хожу на занятия к Мухомору, и гоняет он меня нещадно. Тренер удивляется быстрому прогрессу. Мозг помнит, как надо двигаться, так что на постановку правильных движений уходит мало времени. Нужно только развить мышечную память, довести их до автоматизма. Так что я вполне способен удивить старшекурсника.

Другое дело, что ради победы придется держать его на расстоянии. Если он опомнится и схватит меня хорошенько, шансов у меня уже не будет. А для этого его бить. Отмудохать. Превратить в котлету. Вряд ли это понравится Аникееву.

Бесполезно будет объяснять, что "он первый начал". Симпатии всегда на стороне жертвы. В лучшем случае мне запретят появляться у археологов и пожалуются в газету. В худшем – накатают заявление. А у меня в недавней памяти история с алкашом-фотографом. Вроде там я бы ни при чём, но осадочек остался. Да и репутация…

Фотографу нужна репутация весёлого бесконфликтного парня, а не психа, который чуть что, пускает в ход кулаки. Нахрена такой персонаж на серьёзном мероприятии? На свадьбах, к примеру, и своих желающих подраться достаточно.

Вот такая куча мыслей проносится у меня в голове, когда я слышу за спиной голос. Не моментально, понятное дело. Серёжик мою заминку принимает за страх и ещё больше распаляется.

– Пшёл отсюда, говорю! – рычит он.

– Сам себя пни! – придаю его мыслям правильное направление.

– Серёжа, успокойся! – волнуется Надя, – Альберт просто работает! Ему красивая натура нужна.

После таких слов никто, конечно, не успокаивается. Скорее, они имеют обратный эффект.

Я сижу на корточках в раскопе. Моветон, конечно, лезть туда без разрешения. Но квадрат сейчас пуст, здесь никто не работает, и все возможные артефакты находятся под землёй. Повредить, стоя сверху, я ничего не могу. Так что Серёга пургу гонит.

Раскоп неглубокий, чуть меньше метра. Старшак стоит на бровке за моей спиной. Моя макушка как раз на уровне его ног. Бить по ней за гранью добра и зла, так что за это я не волнуюсь. Вообще, перейти к решительным действиям сложно. Для этого ему придётся спрыгивать ко мне вниз. Вот он и топчется, не зная, как поступить. Решаю ему помочь.

– Я бы тебе предложил сфоткаться, – говорю, – но у Юльки ноги красивее.

Встаю, не оборачиваясь в его сторону, и начинаю копаться в фотоаппарате, развернув его к себе линзой. Даже чуть вперёд нагибаюсь, настолько увлёкся.

И Серёжа ведётся! Соблазн слишком велик. Можно привести свою угрозу в действие и унизить заезжего хлыща. Он замахивается, чтобы смачно пнуть меня по заднице.

Бац!

Нога пролетает мимо. Объектив стеклянный, и не только позволяет смотреть сквозь себя, но и отражает то, что находится у меня за спиной. Искажает, конечно. Но само движение я уловить могу. Больше мне и не надо.

Нога "старшака", не найдя желанной цели, проваливается вперёд. Подхватываю её под пятку и придаю ускорения. Серёжик соскальзывает с бровки и смачно рушится жопой в раскоп!

Падение плашмя с метровой высоты вышибает из него весь боевой пыл. Хорошо, что внизу не камни, а мягкий суглинок. Иначе сломал бы себе что-нибудь.

– Ты что творишь?! – Кидаюсь к нему с иезуитской заботой и тут же, прикрыв от зрителей своим телом, пробиваю снизу в печень.

Безжалостно. Со всей дури.

Если такой удар поставлен, то им можно человека покалечить. Но я всего лишь Алик Ветров с "весом пера". В моём исполнении это просто очень больно. Мне надо поставить точку в конфликте, и я это делаю.

Серёжик сгибается от болевого шока. Он лежит в позе эмбриона и тихонько поскуливает. К нам со всех сторон бегут люди.

– Что с ним?! – охает сердобольная Татьяна.

Мои археологические фотомодели первыми оказываются рядом.

– Может, ногу повредил при падении? – пожимаю плечами. – Или голову отшиб?

– Нечего там отшибать, – жестоко заявляет Юлька, – пусть не ноет. Нехер было лезть.

Поражение оказывается слишком быстрым и позорным, чтобы вызвать сочувствие.

Подбегает Аникеев.

– Серёжа, ты зачем бровку обсыпал?! – возмущается он. – Какого ты хера туда полез?! Ой! Простите Нинель Юрьевна, вырвалось.

Серёжа охает, пытаясь оправдаться. Из горла вырывается только хрип.

– Я вас умоляю, Николай Николаевич, просто Нинель. – кокетничает она с профессором. – Алик ты цел?

– Со мной всё в порядке, – говорю, – это товарищу помощь нужна.

Прибежавшие "слоны" уводят своего приятеля. На меня они смотрят с подозрением. Весь конфликт, кроме финала "старшаки", наблюдали и сейчас у них ко мне много вопросов. Но задавать их при Аникееве они не решаются.

– Продолжим? – предлагает Надя.

О своём защитнике они моментально забывают.

– В следующий раз, – говорю, – на сегодня хватит.

– Ну вот, – злится Юля, – всё настроение испортил придурок.

– Дело не в нём, – вру, – солнце уходит. Но мы ведь с вами скоро увидимся?

– Ты нам пляж показываешь!

– Значит, договорились.

На прощание Юля демонстративно целует меня в щеку, а Надя украдкой пожимает ладонь. Скромная Татьяна стоит в стороне и лучезарно улыбается.

Нинель решает задержаться, и я уезжаю. Мопед не спеша катит по лесной дороге. Спешить некуда, я сегодня уже везде успел. В голове крутится приятное. Надя или Юля? Надя симпатичнее… Юля ярче… А может всё-таки Татьяна? Формы у неё выдающиеся… К тому же в тихом омуте… или, все таки, Надя?

Также медленно вкатываюсь в Берёзов. На улицах светло, но на всём уже лежит печать вечернего покоя. Дела все сделаны. Сорняки выполоты, дрова наколоты, бельё постирано, вернувшиеся с полей коровы мычат в своих стойлах.

Можно зацепиться языком с соседкой чтобы обсудить "шалаву Светку". Можно украдкой от супруги принять на грудь стакан, и теперь умиротворённо поглаживать усы, глядя на улицу через плетень.

Воздух кажется плотным. Треск мотора моего "дырчика" застревает и повисает в нем. К привычным запахам древесины, сена и навоза добавляется чуть удушливый сладкий цветочный аромат, от которого странно щемит сердце.

У поворота на центральную площадь дорогу мне заступает капитан Грибов. Я резко жму тормоз, едва не слетая с мопеда.

– Сергей Игнатьевич! – едва сдерживаюсь, чтоб не заорать на него, – а если бы я вас сбил?! Зачем под колёса кидаться?!

– Обрадовался я, что тебя увидел, – вроде как извиняется капитан, – не рассчитал. Тебя ведь разве застанешь? А я поговорить с тобой хочу.

– О чём? – спрашиваю.

Любопытство во мне мешается с настороженностью. Вроде Грибов за всё это время ничего плохого мне не сделал. Скорее наоборот. Может, он со мной про секцию уличного бега решил поговорить? Тёплый вечер настраивает меня на самый мирный лад.

– Ну не здесь же… – разводит руками Грибов. – Что мы с тобой встали посреди улицы?

– У вас в отделении? – уточняю.

Капитан обезоруживающе кивает, мол куда ж ещё я позвать могу?

– Чаю попьём… – предлагает он. – Кстати, откуда у тебя мопед?

Такой вот резкий переход.

– Покататься дали.

– Кто?

Грибов ещё улыбается, но глазами ощупывает моё транспортное средство. Профдеформация. Человек привык задавать вопросы и получать на них ответы.

Соображаю, что понятия не имею, как зовут владельца мопеда. Так что в глазах капитана это вполне может выглядеть как угон. Хотя с другой стороны, какого хрена он цепляется? Заявления нет, значит, и повода для расспросов тоже.

– Макса старший брат, – говорю, – здоровенный такой, забойщиком работает. Я ему движок перебрал, а он в благодарность покататься дал. Фамилию его, уж простите, не помню. Можете проверить, если не доверяете.

– Ты настолько хорошо в технике разбираешься, что можешь движок перебрать?

– Я же в политех собираюсь…

– А у меня другие сведения…

– Так, стоп! – заявляю я, и Грибов опешив замирает у входа в участок. – Если вас моя мама подослала "поговорить по-мужски", то я никуда не пойду. При всём уважении, у меня своя голова есть. И передайте ей…

Капитан натурально выпадает в осадок.

– Нет, – оправдывается он, – Мария Эдуардовна ни о чём меня не просила. Я по другому поводу…

Замешательство капитана меня успокаивает. Если бы у него было что-то серьёзное, он бы не плясал сейчас передо мной эти светские реверансы. Делишки за мной водятся властью не поощряемые. Та же перепродажа книг – натуральная спекуляция. За это и "присесть" можно.

Заходим. Капитан молча ставит чайник. Достаёт подстаканники. Пауза затягивается. В расчете на пацана из выпускного класса он действует правильно. У того уже эмоциональные качели солнышко должны крутить.

Только мне пофиг. Даже где-то внутри смешно немного.

– Фотокамеру нашли, – говорит Грибов.

– Какую? – не могу сообразить, о чём речь.

– Зоркий-5, – поясняет капитан. – ту, которую из редакции украли несколько дней назад.

– Вот радость какая! – улыбаюсь, а внутри у меня холодеет, – как нашли-то? Дело ведь не заводили.

– Дело не заводили, но список я всё равно у Комарова попросил, – говорит Грибов, – Павел Викентич не отказал мне в такой малости. Любопытно мне стало, кто в МОЁМ посёлке мог такое дело учинить. Нагло… как ты тогда сказал? Цинично… И что дальше ожидать от этого деятеля?

– Вроде турист же? – подыгрываю ему. – С сельпо перепутал.

– Может, и турист – легко соглашается капитан. – Другое удивительно. Кража произошла неделю назад. А фотоаппарат нашелся два года назад.

Грибов делает драматическую паузу. Я увлечённо слушаю, разве что рот не открыл. Дело и правда вырисовывается любопытное.

– Его в Белоколодецк в комиссионку сдали. – продолжает капитан, – Только инвентарный номер затерли плохо. Заведующая сразу в органы сообщила. Взяли продавца или нет – не знаю. Не заинтересовался я тогда этим делом. А сейчас сразу вспомнил. По ориентировке подходит. Тогда по всем районам ориентировку направили, определить, откуда техника пропала. Получается его что, путешественник во времени украл?

– Почему это?

– Так ты его неделю назад видел!

– Я видел КАКУЮ-ТО технику в коробке, – осторожно поправляю я. – Кюветы видел, бачки. Может и ещё что-то было. Не разглядел. Поэтому про опись и напомнил. Так что вы не у меня, а у товарища Комарова спрашивайте, куда его имущество подевалось.

– Спрошу, не сомневайся, – Грибов старательно разливает чай по стаканам и предлагает мне, – меня другое удивляет.

– Что? – меня начинают раздражать его псевдориторические вопросы.

– Я ведь тебя, Алик, с детского сада знаю, – говорит капитан, – не то, чтобы лично за тобой слежу. Но родительница твоя часто про тебя рассказывает. Гордится она тобой сильно. И заслуженно гордится. Отличник. Умница, хоть и тихоня. Мамина радость.

Слова-то подбирает какие. Колючие. Вроде и хвалит и поддеть норовит. На эмоцию выводит.

– Мне нравится учиться, – соглашаюсь, – легко всё даётся…

– И тут вдруг из каждого происшествия торчат твои уши, – не слушая продолжает Грибов, – бегом ты увлёкся, хоть раньше тебе пятёрку по физкультуре натягивали, чтоб картину не портить. Печать десятипальцевую освоил, хотя дома пишущей машинки нету. Вместо политеха в газету пошёл. Степанов рассказывает, ты вместе с ним грушу пинаешь. Мопедом обзавёлся. И всё это за две недели…

– А что, нельзя? – слишком нагло для подобной ситуации отвечаю я.

– Вот, что я говорю, – качает головой Грибов, – в тебе сейчас даже волнения нет. Да, будет тебе известно, честный человек всегда в милиции волнуется. Даже если не совершил ничего. Потому что у него совесть есть. И эта совесть поедом его ест. Даже без причин. Вхолостую. А ты спокоен.

В психологию капитан ударился. Скучно ему. Вот и лезет в дела, в которые не надо. Опасно лезет.

– Чего мне боятся? – говорю, – вы мамин знакомый, и человек не чужой. Она мне про вас тоже рассказывала. Только хорошее, между прочим. Вот когда меня в Белоколодецке ваш коллега в "обезьяннике" истязал, в туалет ходить запрещал, вот тогда я волновался. Хотя совесть у меня чиста была, я за девушку заступился. Что, товарищ капитан, удивляетесь? Не было у вас в сводке такого? И всё равно я себя тогда не оговорил. А с вами мы просто чай пьём, правда?

– Ты почему на это не заявил? – охреневает Грибов.

Надо же, не зачерствел на службе.

– А зачем? – пожимаю плечами, – всю жизнь потом правды искать? Или, думаете, в областной милиции так легко своего коллегу сдадут? У нас люди любят ярлыки вешать. Не отмоешься потом. Даже вы сейчас это делаете.

– Пойми, я тебе помочь хочу, – капитан заходит с другой стороны, и этот тон мне совершенно не нравится.

Как там, "чистосердечное признание облегчает душу, но удлиняет срок"? Только в чем он меня обвинить пытается? До чего докапывается? Точно не про книги, там был бы разговор короткий. Насчёт кражи в редакции? Дела нет, да и остальное – его досужие домыслы.

– Бывает, Альберт, такое дело, – говорит Грибов, – что знаешь ты одного человека. А потом, раз! И человек перед тобой совсем другой. Словно подменили его.

Глава 5

Приготовление чая в 78-м году – процесс не быстрый. Электрочайник, металлический и блестящий, похожий на обычной только со штепселем сзади, греется минут пятнадцать. Никаких пакетиков. Грибов насыпает в фаянсовый заварник крупнолистовой чай из небольшого бумажного кубика. Грузинский. У заварника отколота ручка. Видимо, поэтому он сослан из дома в рабочий кабинет. Капитан оборачивает его полотенцем, чтобы не обжечься и наливает чай в стаканы.

За окном быстро темнеет. Если выйти на улицу, обнаружишь, что сумерки только начались. Но электрический свет в комнате создаёт впечатление, что снаружи непроглядная тьма. Капитан похож сейчас на следователя из фильма "Берегись автомобиля". Умный и грустный.

Грибов держит "МХАТовскую паузу", надеясь, что пацан "поплывёт". Но добивается неожиданно противоположного. Этот глупый допрос напоминает мне другой. Происходивший в другое время и в других обстоятельствах.

Весной 2013 года я прилетел в Южный Судан, а оттуда рванул в Банги, столицу Центральноафриканской республики. Я мечтал о славе Кевина Картера и Кена Остербрука и едва не повторил их судьбу.

Страной тогда правил Мишель Джотодия. Наш человек в Африке, выпускник университета Дружбы Народов. Десять лет он прожил в Советском Союзе и привёз оттуда диплом бухгалтера, русскую жену и идеи свободы, равенства и братства.

Возглавив то, что местные называли "демократической оппозицией", бывший налоговый инспектор взял штурмом президентский дворец, отменил конституцию и объявил себя самым главным Чёрным Властелином в стране.

Армия Джотодии состояла из мусульман, которых прежний режим принижал и угнетал. Почуяв власть, они принялись резать своих христианских оппонентов. Те организовали отряды самообороны.

Последователи Пророка пользовались мачете. Христиане предпочитали огнестрел. Первые практиковали ночные погромы. Вторые "геноцидили" в отрытую целые кварталы.

"Советский мечтатель" Джотодия пришёл в ужас. Он не контролировал даже собственную охрану и готов был дёрнуть из страны в любой момент.

Под угрозой оказалось святое – добыча алмазов. Цивилизованный мир забеспокоился. Франция собралась ввести в ЦАР войска. Для этого требовалась поддержка масс.

Публика хотела подробностей. Желательно кровавых. Публика требовала "мяса". За неделю работы я поднимал стоимость двушки в пределах МКАДа. Но это не главное. Мои снимки брали все агентства мира. Мои фото были на первых полосах. Это был успех.

Я мотался по истерзанной стране на разбитом "фольксвагене" от одной бойни к другой. Правительство выделило мне водителя в красивой новой форме, с красным беретом и глухими солнцезащитными очками. Он напоказ носил мачете и демонстративно размахивал им, общаясь с гражданскими.

На остановках он задумчиво смолил маленькую трубку. Судя по запаху в ней был гашиш.

Считалось, что он поможет мне решать проблемы, но вышло наоборот. То ли мы сбились с пути, то ли текущая обстановка резко поменялась. В посёлке, куда мы приехали снимать, оказались повстанцы.

Я стоял на коленях на покрытом трещинами глиняном полу и слушал, как во дворе убивают моего водителя. Умирал он долго и плохо. Меня допрашивал старый негр с морщинистым лицом и бульдожьими глазами навыкате. Он говорил на ломаном французском, которого я не знал.

– Пресса… русский… рашен… пресс… фотограф… руссо… – повторял я как заведённый.

Вот тогда мне было действительно страшно. А в кабинете Грибова – нет.

Капитан пряниками угощает. Говорит вежливо. Смотрит внимательно. Прикладом не бьёт. Пистолетом в голову не тычет.

Тогда меня спас крестик на шее. По какой-то странной блажи повстанцы не стали убивать единоверца. Меня выкинули без аппаратуры с мешком на голове у правительственного блокпоста. После этого я снимал в ЦАР ещё год.

– А вы то сами как думаете, Сергей Игнатич – спрашиваю.

– Что? – капитан удивляется.

Ему нравится действовать по собственному сценарию. Не привык, когда его сбивают с мысли.

– Почему человек так поменяться может? – говорю, – а то я сам себе удивляюсь.

Вот так. Сколько можно в "угадайку" играть?

– У тебя светлая голова, – говорит Грибов, – а в такие головы иногда приходят очень тёмные мысли… опасные мысли.

– Горе от ума, – киваю, соглашаясь, – знаю, мы проходили.

– Не ёрничай, – капитан впервые проявляет раздражение, – таким, как ты начинает казаться, что правила и мораль на них не распространяются. Что они сами лучше знают, что хорошо и что плохо… Что вокруг них обычные люди, а они… – Грибов подбирает слово, – сверхчеловеки.

Это он что мне сейчас, Ницше цитирует? Интересно, труды "сумрачного германского гения" имеют хождение на территории СССР, хотя бы в виде машинописных брошюр? Могут ли они и вправду смущать умы советской молодёжи?

Собственная эзотерика в советской стране тоже была мощная. Один Рерих с Блаватской чего стоят. Понятия не имею, в каком состоянии она сейчас. Скорее всего, загнана в глубокое подполье. Вряд ли уничтожена совсем, учитывая, как пышно она расцвела в Перестройку. На пустом месте такое не случается.

Спросить не решаюсь, а то потом от подозрений не отделаешься. Грибов и без того в лицо мне вглядывается. Смотрит, не триггернусь ли я на знакомые фразы.

Скучно капитану в Берёзове. Это у него голова светлая. А он кражи копчёного окорока расследует "с применением технических средств". Будущая система активно высасывала таких людей с мест и тянула наверх. И там успешно гробила в большинстве своём.

Молодёжь уже сейчас живёт по этому принципу. Рвётся в область. Из области, наверняка, в Москву. А у старших "где родился, там и пригодился". Грибов, Уколов… та же Людмила Прокофьевна вообще акула в тихом пруду районного сельпо.

Более того, есть и обратное движение. Молчанов, Подсинкина. Та же моя нынешняя родительница, которая приехала в район из областного театра. Для человека двадцать первого столетия это кажется неправильным. Нерациональное использование человеческого ресурса.

Но я вижу, что благодаря этому Берёзов сейчас живёт. Райцентр из будущего – бледная тень современного. Построят здесь больницу и бассейн. Только работать и плавать там будет некому. Вытянут социальные лифты из посёлка всю душу.

"А сам то ты, Ветров, готов тут жить и состариться? Снимать пастухов и хлеборобов? Завести огород?" – спрашиваю себя, – жениться на местной, основать трудовую династию и бегать до пенсии с верным "Зенитом", сетуя, что всё вокруг захватила цифрА? Не готов? Тогда заткнись и слушай капитана."

Острый ум и избыток свободного времени – страшное сочетание. Грибову стало любопытно, он начал присматриваться ко мне, и теперь пытается впихнуть свои наблюдения в рамки собственного понимания.

Где-нибудь в Штатах решили бы что я сатанист или жертва похищения пришельцами. А тут свои "страшилки". Идеологические. В СССР лучше быть рептилоидом, чем диссидентом. Выкручиваться пора.

– Сергей Игнатич, я вам признаться хочу.

– В чём? – радуется капитан.

– Кажется, я влюбился.

– Так это нормально… В твоём возрасте.

– Я в Марину Викторовну влюбился, – трагически восклицаю, – разве это правильно?! Кто она, и кто я?! Взрослая женщина… Начальница моя…

Сейчас главное не переборщить. Капитан не зря в драмкружке занимается. Хреновую игру может и раскусить.

– В Подосинкину?! – Грибов от неожиданности обжигается чаем.

– С первого взгляда, – киваю.

– Бегом поэтому занялся? – додумывает капитан.

– Впечатление хотел произвести, – вздыхаю, – а потом втянулся. Вы только Николаю не говорите, он же меня по стенке размажет. Он к ней тоже неровно дышит, вы в курсе?

– Да знаю я, – отмахивается капитан, – всю плешь уже проел мне своей редакторшей. И ты туда же… Вот ведь "фам фаталь"…

– Комсомолка, спортсменка… – подсказываю.

Капитан озадачен. Все его наблюдения прекрасно укладываются в новую схему. При этом в ней нет ничего уголовно наказуемого. На меня он смотрит с опаской, как на душевнобольного. Знает, что такое подростковые чувства. Хотя у него же Степанов под боком…

Самое ценное, что он со мной снова откровенен.

– Ты насчёт политеха уверен?

– Мне товарищ Молчанов сказал, что хороших инженеров в стране много, а хороших фотографов по пальцам пересчитать, – безбожно перевираю слова первого секретаря.

– Товарищ Молчанов… – хмыкает милиционер, – приятно, конечно, когда тебя такой человек поддерживает. Но ты своей головой думать должен.

– Так вы тоже мне советуете…

Капитан морщится, попав в собственную логическую ловушку.

– Я не советую, я предостерегаю, – говорит он, – вокруг редакции, и этой твоей Подосинкиной какая-то ерунда творится. И ты уже влез в неё по самые уши. Туристы из ниоткуда. Кражи, которые никто не хочет раскрывать. Фотокамеры из прошлого… Доказательств у меня нет. Но если окажется, что ты в этом замешан, тогда не спасёт тебя ни мам, ни золотая медаль, ни любовь твоя белокурая.

– Да я…

– Алик, – говорит капитан с доброй улыбкой Дзержинского, – я пока на твоей стороне. Учти, безнаказанность и влюблённость – плохие союзники. И если ты оступишься, я тебя выручить не смогу.

– Спасибо за чай, товарищ капитан, – отвечаю, – пойду я. Мама волноваться будет.

Разговор с Грибовым оставляет неприятный осадок. Скрытым ницшеанцем, сектантом или психопатом он меня больше не считает. Но его последняя фраза до сих пор звучит у меня в голове.

"Я буду присматривать за тобой", – сказал мне капитан. Вот уж не было печали!

Играть в детектива Грибов может сколько угодно. К происшествию в газете он меня не привяжет никаким образом. Официально кражи не было. Дело не заводилось. Разве что пальчиком погрозит и скажет "а-я-яй". Что он, собственно, и делает.

Вот мои невинные манипуляции с книгами уголовно наказуемы. Как там в частушке: "Неужели ж нас посадят… да за такие пустяки?" Юное сердце Алика Ветрова колотится от переполнившего его волнения. А в моём взрослом циничном мозгу вместо страха просыпается злость.