Верь мне

Убил ее я. Убил ведь. Убил.

Не иду за ней больше. Нельзя. Позволяю сбежать. Даю возможность уехать.

Лиза сообщает всем, что у Сони заболел кот. Какой кот, блядь? Даже если эта животина реально существует, я же понимаю, что причина не в ней.

«Я никогда не спала с Лаврентием. Ни с кем тебе не изменяла. Ты был единственным! Даже поцелуи были только с тобой. Ну вот… Дождался? Жить с этим сможешь, Саш? Хватит силы поверить? Принимай!»

Жить? Вряд ли… Разлагаться.

Я закрываюсь в квартире. Врубаю на полную катушку музыку. Но голос Сони все равно громче звучит. Я в том состоянии, когда легче бы было, будь ее признание ложью. Уже ведь не выбраться из этой преисподней. Сделанного не отменить. Жизнь – не игра. В ней нет рестарта.

Но…

Именно в этой квартире, в дополнение ко всему, мозг распиливают счастливые воспоминания. Просыпаются и другие, более давние слова.

Слова-наркотики.

«Са-а-аша… Я люблю тебя…»

«Ау… Мы же… Мы – вечность…»

«Санечка… Я так тебя хочу… Сейчас… Поцелуй меня…»

«Я всегда буду твоей…»

Моя? Как такое возможно? Как?!

Была… Пока я не убил нас.

Я… Только я сам… Лишь моя вина… Моя!!! Осознаю, даже не зная подробностей.

И куда теперь с этим бежать? Куда, блядь?!

Я должен узнать все. И подохнуть, наконец.

Пишу своей Богдановой лишь с этим намерением. Чего мне еще опасаться? Только Соня отказывается посвящать в подробности, которые я не попытался спросить и услышать в прошлом.

Это будит меня ледяной водой. Обмораживая и сковывая морозной коркой, заставляет выключить все чувства и собраться физически.

Выдвигаясь в Болгарию, куда мать упрятала от меня парня, который, как я полагал, отнял у меня Соню, беру с собой Шатохина.

– Можно уточнить? – выдает Тоха уже в салоне самолета, переморгав на старте всем присутствующим бабам, включая стюардесс. – Понял, что ты боишься добить Еблантия. Но никак не догоняю, что именно может вызвать это желание. Что ты хочешь у него спросить?

– Было, не было? – сухо выдаю я.

– Ну, ок, – мотает гривой. – И сейчас… – протягивает, утыкаясь в мое лицо въедливым взглядом. – Что способно тебя порвать? Положительный или отрицательный ответ?

– Не знаю, – отвечаю так же ровно, защелкивая ремень. Пока самолет выезжает на взлетную полосу, бездушно смотрю прямо перед собой. – Оба варианта – смерть. Которая из них мучительнее? Скоро поймем. В любом случае, хочу разобраться. Если ничего не было… – ощутив зарождающую в груди дрожь, беру паузу. Медленно вдыхаю и тяжело выдыхаю. – Мне нужно узнать, кто и с какой целью устроил спектакль. Может, эта падаль Христов что-то сделал Соне и, прислав фотки с адресом, таким образом попытался опорочить ее в моих глазах. А возможно… Я им просто помешал. Вероятность того, что секс был запланирован, но не успели, тоже есть.

– Да хуйня это, – выталкивает Тоха приглушенно. – Не верю я, что Сонька могла загулять. Сразу тебе говорил. Ты баран, – последнее растягивает жестко. У меня аж рожа загорается, так охота вмазать ему. – Был тогда. И сейчас продолжаешь тупить.

– В твоих выводах я не нуждаюсь, – грубо отсекаю я и, откидывая голову, прикрываю глаза.

– Не спи, пока не взлетели, – буркает Тоха, присаживая мне, как обычно, добродушно под дых.

Я, не открывая глаз, лишь слегка ухмыляюсь.

Если бы я мог спать… Без транквилизаторов не отключаюсь.

В Варне, чтобы выйти на след Христова, приходится пометаться. Пробивая имеющиеся у меня адреса, двое суток петляем от двора ко двору, стараясь при этом не привлекать особо внимание. Последнее удается слабо. Болгарским я, увы, владею коряво. Да и без того мы, это очевидно по взглядам, выделяемся.

К вечеру второго дня теряем надежду.

Усаживаемся задницами прямо на песок. На загородном пляже, ясное дело, ни души. Холодно, недавно шел дождь. Мы в сырой одежде. Голодные. Измотанные. И одинаково злые.

Не в первый раз начинаем на ровном месте грызться.

– С чего ты вообще решил, что он здесь? – выплескивает Тоха скопившееся раздражение.

– Отслеживал по денежным переводам, которые проводила теневая фирма отца, – поясняю я столь же угрюмо. – Адрес за три месяца раз десять менялся. Этот был одним из последних.

– Еботня какая-то, – выплевывает Тоха.

И в этот самый момент… Поворачиваем головы и одновременно впечатываемся в Христова, идущего к тому самому дому, из которого мы недавно вышли ни с чем.

– Ты как? – протягивает Шатохин на поверку, не отрывая взгляда от ныряющего в подъезд Еблантия.

Вместе его провожаем.

Молниеносный выплеск адреналина в кровь гонит сердце как комету, но я перевожу дыхание и абсолютно сухо отвечаю:

– Нормально.

– Знаешь же, что в случае чего, я тебя сам не удержу? Могу только вырубить, – уточняет Тоха тем же приглушенным и безэмоциональным тоном.

По массе и силе проигрывает мне. Но, владея каким-то необычным боевым искусством, способен выключить любого Кинг-Конга.

– Знаю, – даю добро, если что.

– Тогда пойдем.

Поднимаемся и, машинально отряхиваясь от песка, неторопливым шагом валим к дому. Ускоряемся уже в подъезде. Пока лифт поднимается, взбегаем по лестнице вверх и перехватываем Христова аккурат на входе в квартиру. Узнав меня, он начинает визжать, как девчонка. Затыкаю ему рот и заталкиваю в квартиру.

Пульс в висках выстукивает бешено. По разгоряченному телу выступает пот. В груди нарастает дикая тряска. Сердце я не отслеживаю.

Стараюсь держать себя на контроле, в то время как охота просто разорвать этого долбаного Ромео на куски и закончить.

– Жора? – хрипит вопросительно Тоха.

Проверяет.

– Все нормально, – заверяю я.

И толкаю Христова на стул. С такой силой, что он, качнувшись, влетает затылком в стену.

Перевожу дыхание, не отрывая от этой мрази взгляда. Чувствую, как в груди очередная волна ярости поднимается. Прикладываю тотальные усилия и давлю ее.

– Пару дней назад я узнал, что все это дерьмище с фотками, твоей квартирой, гондонами и моей, сука, девушкой, было подстроено, – выдаю ледяным тоном, двигая тупо наобум. – Мне нужно знать, кто и зачем это сделал? Кто тебе, мать твою, помогал? С какой, блядь, целью?

Христов выкатывает глаза и вываливает язык, заходясь в непонятном нам с Тохой припадке. Благо, длится эта хрень недолго. Только я шагаю к нему, он приходит в себя.

– Я не могу тебе сказать! Меня убьют! – вопит на всю квартиру.

– Ты, сука, ебаный пернатый шут, думаешь, я тебя теперь в живых оставлю?! – рявкаю, прижимая подошву кроссов ему между ног и толкая чертов стул снова к стене. – Называй имена! Объясняй, пидор, кому это надо было?!

Жму ему на яйца, Христов визжит, но упорно отказывается говорить. А у меня в мозгах на гребаном повторе одна-единственная хрень кружит: он не отрицает, что та блядская «измена» была постановой.

Он не отрицает!

Блядь… Блядь… Блядь…

Первым порывом охота бросить все и лететь обратно в Одессу. Сука, бежать! Потому что рейса я, мать вашу, не дождусь!

– Я не могу сказать! Не могу, даже если ты меня резать станешь!

Не сдержавшись, хватаю его за шею и яростно бью головой о стену. Раз, другой, третий… Пока Тоха не оттягивает и не толкает меня в противоположный угол кухни. Поймав равновесие, тотчас валю обратно на Христова.

– Жора, ебаный ты Прокурор, – орет Шатохин, силясь усмирить пробудившегося во мне монстра. – Так ты ни хуя не выяснишь! Приди в себя, пока не убил его!

Мелкая падаль в этот момент рискует подскочить на ноги и броситься к двери. Перехватываю, поймав за шкирку. Сжимаю ладонью тонкую шею, готовый на хрен ее свернуть. Тоха вовремя выдирает. Деремся с ним за эту жалкую добычу, как коты – за воробья.

– Я тебя сейчас выключу, – предупреждает, естественно, меня. – Выйди, на хуй, из кухни. Остынь!

И таки выталкивает, захлопывая перед носом дверь.

Разворачиваюсь, и вместе со мной весь этот долбаный мир раскачивается.

Бурный надрывный вдох.

Перед глазами пелена. Резь. Жжение. Влага.

В голове – гребаный армагеддон. Яростная пульсация. И лютая боль.

В глотке – горечь и слизь. Тошнота непреодолимая. Критическое состояние удушья.

Из ноздрей на пике летит юшкой кровь. Не пытаясь ее остановить, съезжаю по стене на пол. Даю горячей и густой кровяхе свободно стекать, мечтая, на самом деле, ею захлебнуться.

Не было… Ничего, блядь, не было… Не было!!!

Это осознание размазывает меня до основания. Кажется, после него уже не выплыть. Да и нет такого желания!

Кроме порыва узнать, как случилась все эта хрень, никаких значимых стимулов не возникает! Кроме… Ха-ха… Блядь… Кроме адского стремления увидеть Соню!

Но это я как раз себе позволить не могу.

– Сунул ему в пасть кляп и пристегнул к стулу, – оповещает Тоха, присаживаясь рядом со мной на корты. Вставляя в рот спичку, жует ее зубами. – Пусть посидит.

Я утираю футболкой кровь и стреляю у него сигарету.

Подкуриваем вместе. Первая тяга, вторая… Сердцебиение идет на спад.

– Что делать думаешь? – спрашивает Шатохин, поймав момент, когда меня накрывает апатия.

– Женюсь, – выталкиваю без каких-либо эмоций.

– Пф-ф… Уже вижу, как Сонька тебе на твое блядское предложение в рожу плюнет!

– Не на ней, – блекло отбиваю я.

Внутри же все переворачивается, летит кубарем и стискивается в огненный камень.

– Сука… А на ком тогда? – изумляется Тоха.

– На Владе.

– На хуя?! Вконец ебанулся?! Жора, мать твою! Вместо того, чтобы порвать теперь… Где, сука, твоя логика?!

– Если я с ней порву, через пять часов буду в Киеве. А так нельзя. Мне нужно себя связать.

– Почему нельзя? Что ты городишь? Ну, Сонька, конечно, попинает тебя, как говно! Ты полюбэ заслужил, не отрицаешь же… Но со временем, я уверен, заработаешь и прощение.

– Да блядь… Нельзя, чтобы она меня прощала!

– Чё ты зарядил? Нельзя, нельзя…

Глубокий вдох. Шумный выдох. Сигарета – пальцами в крошево.

Новый судорожный вдох… И признание, которого не слышал никто, кроме мозгоеба, к которому я третий месяц хожу.

– Я ее ударил.

– Что?!

– Что слышал! Когда я увидел Соню голой в квартире Христова, я, блядь, зарядил ей пощечину, понимаешь?! – проорав это, вскакиваю на ноги.

Ошарашенный Тоха подрывается следом. Смотрит на меня как на ублюдка. Да я им и являюсь. Несомненно. Не отрицаю. Обиды не ощущаю. Только выжигающие нутро боль и стыд.

– Я хренею… Блядь… – выплевывает Шатохин агрессивно и вместе с тем все еще растерянно. – Ты конченый, ясно?!

– Думаешь, я этого еще не знаю?! – выдаю звериным ревом. – Потому никаких долбаных иллюзий и не строю! Не должна Соня меня прощать! Не должна! Сейчас… Тем более!!!

– Безусловно. Сейчас согласен.

Я отворачиваюсь. Иду в ванную. Скидываю окровавленную футболку. Не заостряя внимания на своем отражении, умываюсь. И нащупав состояние какого-то извращенного хладнокровия, направляюсь к Христову.

Нахожу в шкафчике бутылку водки, вскрываю ее, выдергиваю из Еблантия кляп и, запрокинув ему голову, заливаю в него алкоголь, пока он не начинает давиться и блевать.

Никаких эмоций его мучения у меня не вызывают. Все то время, пока длится экзекуция, я думаю лишь о том, что должен наказать каждую причастную к той катастрофе тварь.

Тоха в процесс не вмешивается. Видит, что я контролирую себя и легко сдохнуть Христову не позволю. Перед новой порцией водки даю ему проблеваться и даже отдышаться.

А потом… Обессиленный шут раскалывается, и я узнаю, что режиссером-постановщиком того ебаного спектакля была моя мать.

Моя родная, блядь, мать.

8

Забери. Мне больше не нужно.

© Соня Богданова

Три недели спустя

Когда-то я мечтала быть постоянным участником помпезных светских мероприятий. Сейчас же все мое естество лишь на звуки специфического музыкального сопровождения оживает нервной дрожью. После всех печальных событий прошлого, мелодичный джаз вызывает у меня тревожные ассоциации.

С трудом, но сохраняю естественный ритм дыхания. А вот сердце… Заходится в панике. Разобрать не могу, чем обусловлена эта реакция.

Страхом?

Или все же предвкушением новой встречи?

– Сложно понять, что происходит… – проговаривает Тимофей Илларионович, пока мы с ним продвигаемся по залу. – Однако совершенно точно, что-то происходит.

Встретился ли Саша с Лаврентием? Узнал ли правду? Поверил ли ему?

Ни на один вопрос ответа получить не удалось.

То ли Георгиевы хитрее Полторацкого и его команды… То ли поездка в Болгарию никак не связана с Христовым…

Суть в том, что местоположение последнего генеральной прокуратурой так и не было определенно. Мы до сих пор не знаем, жив ли тот! Тимофей Илларионович получил странный отчет, будто бы в Варне Саша занимался экстремальными видами спорта.

Сто девять прыжков с парашютом за неделю. Что это? Зачем? Он будто бы в прямом смысле играл со смертью.

Я когда эту информацию получила, внутри все загорелось, словно судорожным рывком не обычный воздух вдохнула, а настоящее пламя. Оно выжгло все: обиду, боль, злость. Остался лишь страх… За Георгиева! И проклятая нерастраченная любовь.

Набрала его номер. Сердце едва не разорвалось, пока дождалась холодное:

– Привет.

Заплакала. Ничего сказать не смогла.

– Соня… – выдохнул Саша.

И снова тишина, которую нечем заполнить.

Жив, убедилась лично. Отключилась. Он не перезванивал.

Тянулся день за днем, неделя за неделей… Георгиев не давал о себе знать. Как изначально и договаривались, не писал и не звонил. Зря только переживала, будто он что-то выяснит и примчится за объяснениями.

Облегчение… Разочарование… Злость… Я снова не знала, каким чувствам отдаться. Но удивление все же было самым глубоким и сильным.

Не мог мой Саша Георгиев проигнорировать то, что я ему сказала. Не мог не проверить эту информацию. Не мог отпустить!

Разве только… Больше не нужно? Все прошло?

Полторацкий устал ждать его реакции и попросил меня снова явиться в Одессу. Я тотчас все бросила и прилетела. Он все еще возлагал на нас с Георгиевым большие надежды. Я же не знала, что и думать.

Казалось, что первая встреча была тяжелой.

Наивная…

Сегодня я несу настоящий траур по нашей любви.

Внешне вся в черном. Внутри вся в красном.

– Сначала Александр изъявляет желание перейти из статуса формального владельца компании с правом первой подписи в статус генерального директора, – рассказывает Полторацкий по факту. – Через три дня после назначения он увольняет утвержденного ранее помощника и наперекор всем мозговым вливаниям отца назначает своей правой рукой кого-то из рядовых сотрудников. Еще через два дня он заворачивает первую липовую сделку, которая, как и ряд предыдущих, служила банальной отмывкой денег. И еще через четыре – полностью перекрывает весь южный трафик. Никаких пояснений своим действиям он пока не дает. Все зависимые от Георгиевых люди рассчитывают, что это временно. Мол, пройдет перестройка, утихнут амбиции, и сотрудничество возобновится. Но смута посеяна. Кажется, Александр готов развалить бизнес деда. И все бы ничего… Как вдруг эта помолвка с Машталер. Зачем?

По моему телу сбегает не первая и не последняя волна озноба. А вот щеки, напротив, опаляет жаром. В висках начинает выстукивать отравленная кровь. Будь кожа чуточку тоньше, вероятно, прорвались бы фонтаны.

Но я заставляю себя улыбнуться.

– Любовь… – выдыхаю. – Не думали об этом? Когда ситуация выглядит чересчур странной, чаще всего оказывается – все просто.

«Владу я никогда не ревновал… Не ревновал, потому что не люблю…»

Лгун.

Господи… Я здесь, чтобы поздравить его с предстоящей свадьбой… Господи… Могло ли произойти что-нибудь хуже?.. Господи… Мы приближаемся к ним.

– Любви не вижу, – резюмирует Тимофей Илларионович коротко.

Глубокий вдох. Частое моргание. Широкая улыбка.

– Поздравляю, – выдаю я, протягивая Саше руку.

Не вижу смысла расшаркиваться в приветствиях.

Только вот Георгиев не спешит отвечать. Моя рука на неприлично долгое время повисает в воздухе. Он смотрит на нее абсолютно беспристрастно. И даже наличие браслета из нашего прошлого – той самой ценной ювелирной вещицы, которую Саша вместе с первыми оглушающе громкими признаниями надел мне на запястье, и которую я при разрыве не смогла швырнуть ему вкупе с остальными подарками – не вызывает у него никаких эмоций. Если в прошлую нашу встречу преобладали злость и ненависть, то сейчас все, что я вижу – это равнодушие.

…– Это из той же коллекции, что и твой браслет.

– Love?

– Угу, love… Love…

Итак, четыре месяца… Наша убитая любовь разлагается со скоростью света.

Пауза затягивается. Моя рука вздрагивает. Потяжелев, опускается ниже… И вдруг Георгиев останавливает это падание. Его большая смуглая и безумно горячая ладонь приникает к моей охладевшей кисти, как рана к ране. Как половина той бесконечности, что мы когда-то вместе рисовали, к другой половине бесконечности – петля к петле. Всеми его линиями жизни к моим линиям жизни.

Пальцы не сплетаются. Они с обеих сторон заходят на запястья и позволяют нам чувствовать дикий ритм пульса друг друга. Катастрофа продолжается. Несмотря на то, что Сашины лицо и глаза сохраняют то же безграничное хладнокровие, знаю, что его сердце сейчас вместе с моим разбивается.

По моей руке из-под его пальцев ползут крупные мурашки. Медленно они стягивают все открытые участки моей кожи – предплечья и плечи, шею и грудь, затылок и спину. Но мне плевать, сколько человек, кроме Саши, это видят.

Он не произносит ни слова. Даже благодарности на мои поздравления не выказывает. Я со вздохом отнимаю ладонь и синхронно с взглядом опускаю ее вниз.

Вижу, как вздымается грудь, грозясь выпрыгнуть из черного корсета платья, которым я ее сдавила, лишив себя возможности дышать на полный объем легких. Пока Тимофей Илларионович, перенимая внимание, обменивается со всеми членами чертовой семейки – настоящими и будущими – какими-то дежурными фразами, чувствую себя так, будто вот-вот лишусь сознания.

– Соня-лав, – ласкающий слух оклик Шатохина заставляет встрепенуться. – Привет, красотка!

Мне ничего делать не приходится. Мгновение, и я с облегчением обнаруживаю себя прижатой к его груди.

– Можно я ее у вас ненадолго украду? – обращается к Полторацкому секунд пять спустя.

– Если только ненадолго, – подмигивая, Тимофей Илларионович мягко отражает Данькину улыбку.

По дороге из зала здороваемся и перекидываемся парочкой фраз с Чарушиными. Лизы с Темой, хвала Богу, нет. А старшие, хоть и заостряют внимание на моем пребывании в этом адовом месте, никаких неловких вопросов не задают.

Мы шагаем с Даней дальше. Время будто бы замедляется.

На моем затылке тот самый тяжелый взгляд – неотступно. А впереди обилие бездушных лиц – нескончаемо. Сердце в груди на разрыв – неудержимо.

Чувствую себя так, словно бы гребу против течения, но не беру ни единой передышки.

– Что это за клоунада, Дань? – выпаливаю, едва оказываемся на террасе. – Зачем он на ней женится? Любит? Скажи?!

Шатохин растерянно пожимает плечами и как-то виновато отводит взгляд.

– Я сам ни хрена не понимаю, Сонь, – толкает после паузы. – Не любит, конечно. Говорит, что… – вздыхает. – Так, мол, надо. Какие-то свои планы строит.

Кажется, что знает больше. Всего не рассказывает.

Надо! С ума сойти!

– Он… Он нашел Христова? Скажи, пожалуйста! Я никому не выдам… Жизнью клянусь!

Даня отворачивается. Долго молчит. Но я и без слов догадываюсь, к чему все идет.

– Нашел. И все узнал, – обрушивает Шатохин, наконец. – Только это уже неважно теперь, понимаешь?

Не понимаю. Но зачем-то киваю.

Сердце обрывается. И пропадает. Не чувствую его. Совершенно. В груди – свистящая пустота.

Как я еще стою на ногах? Сама удивляюсь!

– А ты как? – заставляю себя переключиться. – Как у тебя дела?

– Порядок.

– Ладно… – пожевав губы, шумно втягиваю носом воздух. – Пойду.

– Подожди… – тормозит меня Шатохин, прихватывая пальцами у локтя. – Я хотел сказать, Сонь… – впервые вижу, чтобы слова ему так трудно давались. Хотя, возможно, мне так только кажется. Потому как у самой сознание подтормаживает. – Дай ему какой-то сигнал, что остался шанс… Что, блядь, готова когда-нибудь его простить…

– Ты не знаешь, что он сделал! – выпаливаю задушено.

– Знаю! – перекрывает мой крик Даня. Не нужно никаких слов, чтобы догадаться – осуждает Сашку. И при этом, не добавляя аргументов, смеет требовать: – Дай ему сигнал.

И уходит.

Я закрываю глаза. Долго к себе прислушиваюсь. И все, что чувствую, это фееричное возвращение сердца. Оно устраивает внутри меня настоящий фестиваль песен, салютов и акробатических плясок.

Полторацкий одобрил бы Данин совет. Но я сама… Чего хочу я?

Осознаю лишь то, чего точно не хочу… Чтобы Георгиев женился на Владе!

Дверь на террасу открывается. В стремлении продлить свое одиночество, машинально сбегаю по ступенькам вниз и, прижимаясь к стене, прячусь за удушающе ароматными кустарниками жасмина.

– Зря вы помешали ее устранить, – в этом истеричном шепоте тяжело узнать идеальную Владу Машталер. Сомневаюсь, пока она не продолжает чуть более спокойно: – Папа бы все решил правильно. Ваш же план не разорвал их связь.

– Закрой рот, – припечатывает Людмила Владимировна, не особо церемонясь с этой Барби. – Ни я, ни мой сын никогда не будем замешаны в подобном!

– Но…

– Я сказала, успокойся. Не пори горячку, Влада. Не заставляй меня в тебе разочаровываться. Это что, вообще, за истерики? Ты как себя ведешь? Ты же леди! Не дворняга какая-то, чтобы срываться в паническую атаку, едва только замаячили проблемы. Эта девчонка лучше тебя держится! Где это видано? Расстраиваешь меня, Машталер!

В моей голове не рождается ни единой здравой мысли. И эмоций, впрочем, тоже не возникает. Оцепенев, временно превращаюсь в популярную здесь бездушную статую.

– Людмила Владимировна… – продолжает ныть Влада. – Алекс после прошлой их встречи отдалился… Совсем… И сейчас эта дрянь снова здесь!

– Ну, он ведь сделал тебе предложение. Не ей!

А вот это больно. Колет за грудиной спицей и, протыкая сердце насквозь, пускает по ребрам и лопаткам литры крови.

– Все равно… Людмила Владимировна… Мне страшно… Я чувствую, что теряю его…

– Успокойся, сказала! Дикость, как жалко сейчас выглядишь. Позорище. Перестань тарахтеть! Это все бессмысленно. Просто дыши. Давай, со мной, – слышу, как они какое-то время на пару циркулируют воздух. – Вот так. Умница.

Я сама практически не дышу. Пока эти стервы находятся рядом, испытываю затруднение в работе всех систем жизнедеятельности. Кажется, откинусь раньше Влады. А меня ведь никто не примчится спасать.

Зачем я во все это ввязалась? Зачем?!

Даже если удастся упрятать за решетку всех этих оборотней, мне легче не станет. Альтруизм – дело благородное. Но если ты при этом губишь свою собственную жизнь, то кто в итоге побеждает? Да и… Что, если Саша теперь во всем этом тоже замешан?

Пока я пытаюсь нормализовать дыхание и выровнять сердцебиение, на террасе, как на театральной сцене, происходит новая рокировка.

Дамы исчезают, и появляется мужчина.

Я вижу лишь тень и слышу, как часто и глубоко он затягивается, распространяя по ночному воздуху табачный дым, и только поэтому идентифицирую его личность.

Отстраняюсь от стены, будто кто-то в спину толкнул. Сердце при этом, кажется, приклеенным на крови там остается. Взбегаю на террасу. И задыхаюсь, едва сталкиваемся с Сашей взглядами.

«Дай ему сигнал…»

Не могу.

Если он так не понимает, то и не стоит… Срываю с запястья браслет.

«Я буду беречь его всю жизнь, Саша…»

Еще два шага… Самых трудных.

Резкий вдох под прицелом его безразличия. Дрожащий выдох. И, наконец, я протягиваю последнюю вещь, что нас связывала.

– Забери. Мне больше не нужно.

– Оставь, – хрипит он и едва заметно сглатывает. – Мне тоже без смысла. Я думал, ты тогда еще выбросила.

– Не смогла… – признаюсь неожиданно.

Рука с браслетом безвольно падает вниз. Прячу ее в складках платья, чтобы скрыть дрожь.

– А теперь можешь? – спрашивает так спокойно.

Я же… Выплескиваю полную бурю своих эмоций.

– Ты женишься!

Трясет меня нещадно. Взгляд застилают слезы.

Но…

Саша будто бы тоже передо мной пошатывается.

Моргаю спешно.

И…

Ничего. Та же маска.

– А ты трахаешься с Полторацким. По любви, как сама сказала.

Закусываю губы так сильно, что кровь ощущаю.