скачать книгу бесплатно
У нас, отвечаю я, в детстве был дед по прозвищу Магарыч. Всегда детишек чем-нибудь угощал, то булочками с изюмом, то леденцами. А потом пропал Магарыч. Долго его не было. Следов никаких отыскать не удавалось. Точно сквозь землю дед провалился.
Ну и что, спрашиваешь ты.
Я замолкаю и вижу Магарыча, как живого, каким он был, когда я была маленькой. Вот он стоит в десяти шагах, и я почти могу до него дотронуться. Только страшно. Потому что Магарыч, перед тем, как пропал, перестал пить таблетки, которые ему назначили, и ушел дикарем в лес. И случайно (я не знаю, конечно, как такое может произойти случайно) съел двух детей. Его нашли спустя пару лет, окоченевшего возле трансформаторной будки.
Я вспоминаю, что я тоже была ребенком, и тоже бегала, глупая, в лес звать Магарыча. Не мысля даже, что он мог меня съесть. Такое у нас было дурное развлечение.
Мне становится трудно дышать, но краски дня делаются ярче и насыщеннее.
Ты неуверенно подставляешь мне свое мягкое плечо, укрытое разноцветным пончо, которое я привезла тебе из Перу. Мне приятно и от того, что ты носишь мой подарок, и от того, что почувствовал, как мне нужно дружеское плечо под моей размякшей веснушчатой щекой.
В носу щекотно, и слеза выкатывается из глаза, и приземляется на асфальт рядом с твоей ногой. Пятно.
Мы все просто пятна.
Я замечаю белое пятно на воде, и сперва принимаю его за чайку, голодную отважную птичку. Но нет. Это бумажный кораблик, запущенный кем-то чуть выше по течению.
Я всегда любила раннюю весну: когда снег начинает подтаивать, солнце греет чуть активнее, и повсюду – ручейки, по которым весело прыгать и пускать корабли из бумаги или из скорлупки грецких орехов.
И еще лужи, по которым можно бесстрашно шлепать в резиновых сапогах. И бегать без шапки, в тонкой весенней куртке.
А здесь такой весны не бывает. Здесь тепло и сухо, и я жмурюсь от удовольствия, когда солнечные лучи нежно треплют меня по волосам и переносице.
Эй, говоришь ты откуда-то издалека, поправляя непослушную рыжую прядь, упавшую мне не глаза, ты куда пропала?
Я виновато улыбаюсь и развожу руками.
Я никуда не пропадала, просто вспомнила, что когда-то была маленькой, и мир казался таким огромным, светящимся, искрящимся подарком-сюрпризом.
А теперь, вот, сижу здесь с тобой, и ты спрашиваешь, так ли мне необходимы эти таблетки, не ошибся ли врач, нельзя ли как-то иначе.
Нельзя никак иначе, отвечаю я, они мне необходимы.
Как и мои стихи и книги.
Я без них саму себя не знаю. Может, меня без них и нет вовсе.
Мы покупаем растворимый кофе три в одном, и я съедаю пакетик всухомятку. Это вкусно, и на языке остаются смешные комочки, которые можно ворочать и катать языком.
Можно катать во рту твое имя, но от него слишком много кислоты, и я боюсь, что образуются язвы, поэтому я берегу твое имя глубоко внутри себя, не выпуская его на поверхность.
Ты – это ты.
Я все еще не простила тебя за то, что ты пахнешь рассольником, дешевой закусочной, жидким мылом для рук.
Раньше ты пах исключительно вкусно.
Мимо нас несется стайка мальчишек, и мне хочется погнаться за ними, как за воробьями.
Миссис, миссис, кричат они, подайте сироткам на пропитание.
Я только отмахиваюсь от них. Ты же останавливаешься, вытаскиваешь кошелек и выгребаешь оттуда всю мелочь. Голодные грязные оборванцы растопили твое сердце, а я не смогла.
Вдруг мне становится ужасно жаль всех на свете, и шумных мальчишек, и бедноту, и листья, и всех потерявшихся котят, и тебя, и себя.
Зачем этот широкий жест, гадаю я, не для того ли, чтобы меня впечатлить?
Мы знакомы слишком давно, чтобы я купилась на какую-либо уловку.
Ты улыбаешься, поймав на себе мой взгляд, берешь меня под руку и ведешь к пристани.
Мы будем молча сидеть два с половиной часа, рисуя и разглядывая друг друга.
Ты предложишь взять вина и читать английских поэтов, а я захлебнусь от смеха, удовольствия и наплыва чувств.
Вино мы возьмем. И даже немного почитаем Китса.
Для тебя это не такая уж большая пытка, потому что ты не знаешь английского.
Поэтому я читаю тебе несколько своих новых стихов, и вижу, как ты корчишься и маешься, вертясь на сырой траве, точно юла.
11
Я погрязла в мелких бытовых заботах и поручениях. Сама не заметила, как это произошло. Ты писал, что уехал в Венецию по работе.
А я ничего не писала в ответ, потому что мне стало жаль тратить деньги на марки для письма тебе. Вот такая я стала мелочная, поверхностная и меркантильная. Мы увидимся через пару дней, и ты не узнаешь меня, всклокоченную, дикую, с горящими глазами.
Я ношусь от магазина к магазину, как будто наличие в них определенных товаров предопределит мою дальнейшую судьбу.
Никакой романтики в жизни. Ни подъездной, ни конфетно-букетной.
От дома в километре – судостроительный завод, на который устроилась уборщицей, чтобы сводить концы с концами. По вечерам слушаю грохот отбойников, по утрам – пение птиц. Ночи провожу за своим столом, загибаюсь от усталости и собственной беспомощной никчемности. Но упорствую и пишу.
Хотя сама уже давно в себя и в свои книги не верю.
Наверное, это нервное у меня – расчесала бедро до крови. Смотрю, как на ноге выступают крошечные капельки крови, и улыбаюсь.
Мне так и надо.
Или никто такого не заслужил? Может, и никто, но я все же радуюсь этому зуду, который заставил меня причинить самой себе вред. Без зуда я бы не сумела, слишком стала боязливой и нежной.
В чем, в сущности, наибольший кошмар моего проступка?
В нелепой безудержности порыва, без оглядки на последствия, принципы и мораль, только-то и всего.
Моя вина лежит на мне, я этого не отрицаю. Как не отрицаю ничего из сказанного мной в прошлую пятницу по пьяни, когда я еще пила.
До того, как мне потребовались таблетки, которые нельзя мешать с алкоголем.
Я перестала пить неделю назад, и я этому рада. Но запретный плод сладок.
Успокаиваю себя тем, что…
Если честно, мне нечем себя успокоить. Во всяком случае – до тех пор, пока действие таблеток не начнет меня мои ощущения.
До того, как они мне понадобились. Черт возьми, они давно были мне нужны.
Но это не так-то легко признать.
Так вот: я не отрекаюсь от своих слов.
Я ничего не помню, так и есть. Я была пьяна, весела и неистова.
Меня обнимали теплые руки, меня укладывали спать, чтобы я проснулась без тяжести на сердце, без воспоминаний.
Зачем меня уложили спать? Я хотела порхать, кружиться и дарить людям свет.
А проснулась погасшей и сломанной.
Но теперь внутри меня пузырится давно забытая радость.
Я переехала в комнату ближе к морю. Если смотреть из моего единственного крошечного окошка на улицу, чуть вправо, будет видна фруктовая лавка, где продают сушеную хурму и инжир.
Дальше живет пушистое, но злобное создание, которого хозяйка называет Проглотом, и я бы не удивилась, если бы он на меня накинулся.
Вообще-то, я не самая аппетитная добыча сейчас, если говорить откровенно.
Я сплю по двенадцать часов в день и совсем забросила спорт.
Мне не хватает мотивации, чтобы выйти на пробежку или записаться в бассейн.
Я напишу тебе об этом в письме через месяц и три дня, и ты очень любезно ответишь:
Милая, не забывай баловать себя и делать то, что тебе нравится. Стоит только начать, и силы появятся, как по волшебству.
Спасибо, подумаю я, и вернусь к своей монотонной рутине, в которую мне никак не удается втиснуть физическую активность.
Аппетит ни к черту, перебиваюсь по завету Марии Антуанетты пирожными, потому что денег на хлеб нет.
Уволилась с завода, потому что надоело. Драить, менять воду, отжимать голыми руками вонючие тряпки, протирать пыль, уставать до хрипоты, и ничего не получать взамен оказалось слишком выматывающим для меня занятием.
Сижу на пособии по безработице, а это прожиточный минимум, и мне хватает его на десять пачек сигарет в месяц, на три килограмма крупы, мыло, пять пирожных и еще горстку мелочей.
Я из-за этого вовсе не убиваюсь, и не обмолвлюсь ни словом, когда мы встретимся, какое голодное и неприятное это было для меня время.
Я буду рассказывать, что жила как богема конца девятнадцатого-начала двадцатого века-веков. Шаталась по улицам, коротала дни, беседуя с молодыми светлыми умами, проводила ночи в дискуссиях о великом, прекрасном, уродливом, творческом, нищем и безобразном.
Собиралась возглавить революцию, получила права, выучила наизусть все свои стихи, потому что собиралась с ними выступать, а потом случайно подалась в актрисы.
Ты знаешь, как мне всегда хотелось сыграть какую-нибудь роль в любом спектакле, только бы взяли, только бы заметили, только бы аплодировали.
И мне аплодировали, хотя спектакль был провальный, постановка ни к черту, и игра наша – сплошная катастрофа.
Но я сияла в свете рампы, и мне чудилось, что я обрела свое место под солнцем, нашла свое призвание.
А потом в гримерной режиссер распускал руки и называл меня бездарной упертой ослицей с некрасивым лицом.
Я плакала и мучилась, и позволила ему проявить свою силу и грубость.
И чувствовала себя грязной, распутной, униженной, несчастной и одинокой.
Ты через два дня получишь от меня расплывчатые объяснения о том, почему я ухожу из театра, если мне так понравилось выступать.
Потому что мы живем в мире, где мужчинам все сходит с рук, где они считают, что бог слышит их молитвы лучше, чем женские, где они веруют, что жена – раба мужа своего, и любая женщина – объект для удовлетворения их необузданных животных инстинктов. Аминь.
Так не должно быть, скажешь ты, целуя меня в прикрытые, отяжелевшие от слез веки.
Не должно быть, соглашусь я.
Но ты ничем не отличаешься от моего режиссера, от мужчин, которые идут в белоснежную мечеть, от мужчин, которые прижимаются к девушкам в переполненных вагонах, битком забитых автобусах, которые преследуют девушек по пути домой, останавливают их в мрачных подворотнях. Ты ничем не лучше тех, кто заставляет девушек ненавидеть всех мужчин, и бояться, и сжимать ключи в кулаке, когда заходишь в лифт.
Разница только в том, что тебе я позволяю быть рядом, и мне не сильно страшно, даже если ты будешь грубым и злым.
Ты меня приручил, но я знаю, ты можешь обидеть меня в любой момент. В некотором смысле я этого даже жду.
12
Я целый день отколупывала уставшую белесую краску, сама побледнела от того, сколько усилий потребовало от меня это занятие, казавшееся в прежние времена увеселительным и пустяковым.
У меня был скребок, щетка и еще, знаешь, такая маленькая лопатка для маляров.
Дети, играющие с такими лопатками, обычно вырастают убийцами или ремонтниками. Или умудряются совмещать одно с другим.
В детстве я любила лепить куличики, и у меня было красивое красное ведерко. И еще красная куртка и красные ботинки.
Я была очаровательным ребенком. Есть даже фотография, где я стою, надев свою очаровательную беззубую улыбку, держу в руке ведерко, а на ногах болтаются любимые ботинки.
Сколько задора в той фотографии!
Я видела твои детские фото, и мне становилось печально, потому что все могло сложиться иначе, если бы не случилось все то, что случилось.
Человек не может ничего исправить, если прошлое уже окончательно превратилось в прошлое, застыло ракушкой и было выброшено в море.
Мы встретимся с тобой у песчаных дюн, и я поделюсь этой мыслью. Как только я произнесу это вслух, вся магия рассеется, волшебство пропадет.
Какой вздор, скажешь ты.
Да, вот такой вздор, подумаю я.
