скачать книгу бесплатно
– Ну и чего ты стоишь, как не родной? – дядя первым шагнул мне навстречу. Широко улыбнулся неестественно ровной белой челюстью и протянул руку.
А я не придумал ничего лучше, чем броситься к нему с объятиями. Слишком устал от дороги, чтобы сдержать эмоции.
– Прости. – сдавленно прошептал ему на ухо.
– Ну ладно, ладно, чего ты? – он мягко похлопал меня по спине, потом отстранился, чтобы получше рассмотреть. – Спортом бы тебе заняться, а то щуплый какой-то, как девка прям.
Неожиданным замечанием дядя вернул меня в равновесие. Напомнил, кто он такой.
– Да некогда, дядь Вить, весь в работе. Скажи лучше, ты-то как? Как здоровье?
– Здоровье как здоровье. Покажи мне хоть одного старика, которому бы не на что было жаловаться. – усмехнулся дядя и втянул меня в дом.
Внутри всё было точно так же, как я запомнил. Уютная прихожая со старинными напольными часами, в которых мерно покачивался начищенный до блеска серебристый маятник. На лакированном паркете овальный потёртый коврик, ваза в углу с десятком тростей и зонтов. И конечно картины на стенах, куда же без них. Дядя любил живопись почти так же нежно, как и литературу. В своё время он водил дружбу со многими именитыми художниками, помогал начинающим пробиться наверх, и ничего удивительного, что ему часто дарили полотна. Большая их часть была выставлена в галерее на втором этаже, а то, что туда не поместилось, рассыпалось по всем уголкам особняка.
– Да ты раздевайся, чего застыл? – суетливо подогнал меня дядя. – Проголодался, наверное? Скоро будет готово. Вещи пока в комнату забрось. А я пойду мясо караулить. Ты надолго приехал?
Последний вопрос дядя задал уже из гостиной.
Ждал он меня или нет, я так и не понял, но одно знал наверняка – наверху есть застеленная постель.
Так и оказалось. Всё в моей комнате было на прежних местах. И просторная кровать, и шкаф на изогнутых ножках, и письменный стол у окна, за которым я когда-то писал свой первый рассказ.
Стоило однажды заикнуться, что хочу быть писателем, и дядя завалил меня учебниками по стилистике, справочниками и словарями с такими названиями, что с первого раза не выговоришь. Всё, чем мучают студентов в вузах, мне пришлось читать в тринадцатилетнем возрасте. В результате жуткая каша, и ни одной толковой истории. Но поражения дядя упорно не принимал и настоял на университетском литературном образовании, диплом о котором пылится где-то у меня в квартире в одной коробке с исписанными черновыми тетрадями.
За окном слабо прорисовывались очертания ближайших сосен, а всё, что было дальше, таилось за завесой темноты. Жаль, погода дрянная, да и время позднее. В ясный день отсюда открывался прекрасный вид на озеро, который крепко ассоциировался у меня с финским роком. Стоит закрыть глаза, расслабиться и сразу послышится приглушённая песня «Night after night» в исполнении The Rasmus, покажутся серебристые воды Кошты, терпеливо стачивающие утёс. Тот самый, где никогда не было маяка, но так его не хватало.
Я бросил рюкзак на кровать, и позвонил Марине. Долго ждать не пришлось:
– Ну как там твой дядя? – первым делом спросила она.
– Живее всех живых. Как я и думал, всё с ним в порядке.
– В любом случае навестить его – плюсик в карму. Как посёлок? Уже нахлынули воспоминания?
Я отчётливо представил, как на последнем вопросе губки Марины скривились в лукавой усмешке.
– Неплохо. Встретил одну знакомую…
– Знакомую?
Она знала меня слишком хорошо, чтобы ревновать на пустом месте, и то, как ухватилась за это слово, значило лишь одно: даже безликое «знакомая» я произнес чересчур тепло. Мелочь, конечно, но иногда и этого хватает, чтобы понять всё, что надо.
Я не стал юлить и сказал, как есть:
– Да, просто знакомая. Давным-давно было иначе, но теперь у меня есть ты, и больше ничего не надо.
– Смотри у меня, а то когда приеду в угол поставлю.
– Не переживай. Ты же знаешь… погоди-ка. Так ты всё-таки приедешь?
– Да, поговорила с начальником. Он, конечно, состроил кислую мину, но всё-таки отпустил. Иначе пришлось бы напомнить про существование Трудового Кодекса.
– Думаешь, начальник юридического отдела не знает о его существовании? – усмехнулся я.
– Иногда забывает.
– Йода, наверное, в организме не хватает. И когда тебя ждать?
– Послезавтра. Попробую выехать пораньше, чтобы до заката успеть.
– Отлично! Уже скучаю.
– И я.
Эта новость меня обрадовала, даже дышать стало легче. Марина скоро приедет, и тогда не будут так довлеть надо мной все эти воспоминания. А до тех пор нужно всего лишь умудриться не утонуть в них окончательно.
Я поджёг вязанку дров, что лежала в камине, и отправился прогуляться по особняку.
Дядя не любил роскошь. Считал её первейшим признаком душевной слабости, а потому окружал себя практичными вещами, не обращая внимания на мелкие изъяны. Его не заботило, что мебель не сочеталась, ни по стилю, ни по цвету. Многие предметы вовсе потеряли товарный вид и давно стоило их выбросить, но дядю всё устраивало. Такое же безразличие касалось стен. Всюду были поклеены обои в кремово-бежевую полоску. Кроме розовой гостиной с югославским гарнитуром и кушеткой прямиком из царской России.
Один из залов занимала библиотека, расставленная на самодельных стеллажах. Всё то же простое правило – главное, чтобы всюду был порядок, и пыль не собиралась толстым слоем. Не касалось оно лишь дальнего крыла особняка, где в позапрошлом веке обитала прислуга. Но туда я решил не заходить.
Постепенно экскурсия привела в галерею, где были собраны прекрасные образцы экспрессионизма, импрессионизма, кубизма и ещё десятка всяких -измов. Некоторые наверняка стоили больших денег, но продать их Виктор Бурин не согласился бы даже под страхом нищеты.
Я включил свет. На мгновение картины как-будто встрепенулись, но тут же застыли как ни в чём не бывало. Кто знает, на что способны кисти настоящих мастеров? Вдруг их творения и впрямь оживают, когда никто не видит?
Раньше я редко сюда заглядывал. Казалось, это можно сделать в любой момент, а потому никакого интереса не возникало. И вот сейчас коллекция живописи предстала передо мной как в первый раз. Я неспешно двигался по кругу, не пытаясь ничего понять в нагромождении геометрических фигур, не искал тайных смыслов в пёстрых кляксах и по-детски неправдоподобных образах. Но одна картина всё же заставила остановиться.
На огромном полотне в сплетении мазков была зашифрована магия. Необоримая сила, что магнитом приковывала взгляд, но ускользало от глаз, где находился её источник.
Обыкновенная пастораль в антураже девятнадцатого века. Летний день, роща с тропинками для променада и берег поросшего камышом пруда. Среди деревьев прогуливаются люди. На первом плане, возле пруда, шесть человек. Женщина в голубом летнем платье сидит на скамейке под ветвистым дубом и, нахмурив брови, читает пухлый томик с желтыми страницами, а свободной рукой тянется к кульку с конфетами.
Возле самой воды расположилась девушка в нежно-розовом сарафане с детской коляской, из которой выглядывает довольный, улыбчивый малыш. Пока мама, присев на землю, кормит хлебом стаю уток, ребёнок со смехом указывает пальчиком, кому дать следующий кусочек.
С другой стороны о чём-то весело беседуют трое: мужчина в светлом костюме и две молодые особы в бежевых платьях, спрятавшиеся от солнца под зонтиками. У них в ногах терпеливо следят за ходом разговора три чёрных дога на тонких кожаных поводках.
Идиллия совершенно постная, не вызывающая и намёка на катарсис, но я как заворожённый смотрел на неё, не мигая, и вздрогнул когда позади раздался голос дяди:
– И тебя она не оставила равнодушным?
– Что? – я растерянно обернулся. – Я не слышал, когда ты подошёл.
Дядя приблизился к картине, с минуту молча на неё смотрел и наконец произнёс:
– Вот уже полвека её загадка не даёт мне покоя. В семидесятых один невероятно талантливый художник подарил её мне. Фёдор Лепехин. Он не остался в истории только потому, что его жизнь оборвалась слишком рано. Двинулся рассудком и перепутал дверь с окном.
Я видел его в ту пору, незадолго до смерти. Страшное зрелище, надо сказать. Глаза впали, ногти обгрызаны, волосы сальные, длинные, и сам как скелет тощий. Но Федя был моим другом, и я как мог пытался его поддерживать. Последние полгода он перестал писать даже то, что должен был по работе, а в чём причина – рассказать отказывался. Отмахивался, мол, пустяки. Потом начал оправдываться, что все мы материалисты, а он просто приболел. Только как в это поверить? Федя слышал про материализм разве что на съездах союза художников и вряд ли толком понимал, что это значит.
Однажды его всё-таки прорвало. В тот день хватило стакана водки, и полилось бурным потоком всё, что так его мучило, а я с готовностью слушал и пытался уловить суть. Федя рассказал, как целый год, каждую ночь видел во снах одну и ту же картину, запомнил её до мельчайших подробностей и просто не мог не написать. Он взялся за дело с тем пьянящим восторгом, с каким создают настоящие шедевры. И вот результат. Творец любит править свои произведения, потому что видит какие-то изъяны, которые не дают покоя, но в этот раз идеал был достигнут.
– И что? Он так восхитился своим талантом, что с ходу чокнулся? – спросил я, устав ждать развязки.
– Нет, это было только начало. Скажи, что ты видишь на этой картине?
– Ну, вроде ничего особенного. Лес, пруд, как-будто церквушка за деревьями маячит, люди разные гуляют. Вон, дамочка с ребенком уток кормит. Сам же видишь.
В ответ дядя удовлетворённо хмыкнул, похлопал меня по плечу и заявил:
– Федя не написал на ней ни одного человека.
Я не поверил. Слишком это походило на очередную мистификацию, а дядя как всегда запутался, где правда, а где вымысел.
– Откуда же они тогда взялись? – подыграл я.
– Кто знает? Федя и сам ломал над этим голову, пока не надорвался. Твердил, будто все, кто появились на картине, постоянно двигаются. Стоит только отвернуться, как они оживают.
– Может ему это на нервной почве показалось?
– Ты так думаешь, потому что не видел его глаза. Я бывал в жёлтом доме и знаю, как смотрят психи. С фанатичной убеждённостью или на грани истерики, если разум не покинул их окончательно. Они с особой болью принимают то, что никто не может их понять. Но Федя знал, что это невозможно и что рассказывать про картину никому нельзя, иначе его сочтут ненормальным. Именно от этого он сошёл с ума, а не наоборот.
– Почему ты раньше никогда об этом не рассказывал?
Дядя холодно взглянул на меня и резко ответил:
– Рассказывал, и не раз. Вот только слушать ты никогда не умел.
Всё, что я смог сказать в ответ, было неискреннее:
– Ну, извини.
Но дядя и не думал обижаться. Просто сообщил, что ужин ждёт на столе и уже, наверное, остыл, а затем направился к двери.
Я ещё немного постоял у картины, зачем-то пытаясь уловить хоть самое мимолётное движение. Будто все персонажи притворялись и в любой момент могли вздохнуть или дёрнуться. А потом удивился, насколько отвык от подобных историй, раз стал таким впечатлительным, и покинул галерею, оставив жить полотна своей жизнью в кромешной темноте.
Я спустился на первый этаж, прошёл через гостиную, где единственным источником света был огонь в камине. Его мерцающие блики игрались на полированной поверхности рояля, на бесчисленных фигурках, статуэтках, вазах и канделябрах, расставленных везде, где только можно. Дядя будто специально загромождал комнату бесполезной дребеденью, лишь бы не оставлять пустоту. Коль нет гостей, так пусть хоть пастушки и бюсты мёртвых поэтов послушают «Лунную сонату» в исполнении Виктора Бурина.
На подлокотнике одного из двух кресел, что стояли возле камина, я заметил зачитанный, склеенный малярным скотчем томик Сартра «Бытие и ничто», и закладок в нём было больше, чем иголок в подушечке. Всего секунду я колебался, не открыть ли, не поинтересоваться ли о чём дядя размышляет долгими вечерами, но всё-таки воздержался. Лишний раз забираться в дебри чьих-то умствований, да ещё и на ночь глядя мне не хотелось.
Ужин был накрыт в столовой, на огромном дубовом столе на двенадцать персон. Никогда не понимал, зачем здесь эта махина. В лучшем случае за ним сидело четыре человека, и то я видел лишь единожды. Зато занимал он почти всё пространство столовой. Оставшееся место отводилось серванту с коллекцией крепкого алкоголя.
Дядя сидел во главе стола перед тарелкой с отбивной, к которой так и не притронулся, ожидая моего появления.
– Ты что, заблудился? Или в Москву ездил руки помыть? – недовольно пробурчал он, вооружаясь ножом и вилкой.
– Просто странно как-то. – примирительно сказал я. – Прошло столько лет, а всё как прежде на своих местах.
– Куда же оно денется?
Я пожал плечами и принялся за еду. Слишком сильно проголодался, чтобы продолжать разговор. Много времени на это не потребовалось. Всего десять минут и от куска жилистого мяса осталась лишь лужица сока с поджарками.
Дядя ел гораздо дольше, тщательно пережёвывал каждый кусочек, потом неспешно протёр рот салфеткой и уставился на меня испытующим взглядом.
– Итак. Ты приехал. – сказал, будто опыт ставил.
– Как видишь.
– Зачем?
– Ты же сам просил, письмо написал, не помнишь?
Я достал конверт, который на всякий случай взял с собой, и положил перед ним.
– Помню. Но я был уверен, что и в этот раз у тебя найдутся дела поважнее. Так что изменилось?
Дядя говорил с тем любопытством, с которым всю жизнь препарировал каждый мой поступок. А я вновь ощутил себя лабораторной крысой.
– Ты сказал, что можешь скоро умереть. Да и потом, я правда соскучился.
– Соскучился? Это вряд ли. А то, что я стар и могу умереть в любой момент, для тебя ещё меньше значит. Я и в прошлый твой визит был не особо молод.
– Ну, как всегда. Ты опять всё за меня решил, а я не имею ни малейшего понятия, что должен сказать.
– Правду. Как всегда только правду.
Что именно дядя считал правдой, и тем более, почему это так важно – было для меня тайной. Чтобы не теряться в догадках, я решил пересказать то, что произошло между получением письма и приездом сюда.
– Значит, всё решила Марина. – заключил дядя, когда я закончил. – Это уже больше похоже на правду.
– Почему?
– Разве не очевидно? В тебе нет стержня, ты слаб и слеп, не понимаешь, для чего тебе дана жизнь. Жизнь! Та самая, которую надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Кто сказал?
– Островский. «Как закалялась сталь». – обречённо ответил я. Дядя уселся на любимый конёк, и лучше бы мне промолчать, но едкое замечание всё же сорвалось с языка: – Сырая фраза. Слишком много однокоренных слов в одном предложении.
– Вот об этом я и говорю. Ты не способен смотреть дальше своего носа, но придираешься к конструкции.
– Просто написано неграмотно.
– Лес, Алёша! Смотри в лес, не обращай внимания на деревья. Они могут быть корявыми, невзрачными, могут быть гниющим буреломом, но лес велик и необъятен. Понимаешь, о чём я?
– Честно говоря, не очень. Как ты вообще связал Марину и то, что я не роюсь всюду в поисках глубинных смыслов? Я её знаю всего три года, два из которых мы вместе. Как же я по-твоему раньше то жил?
– Понятия не имею. Плохо, наверное, раз решил себя так ограничить.
– Прекрасно! – не выдержал я и нервно захлопал. – И часа не прошло, а ты уже меня подкаблучником называешь.
– Милый мой, ты сам себя так назвал. Я лишь сказал, что без твёрдой опоры в этом мире ты растерялся, а потому и ограничил себя.
