Последний луч солнца

Тёплый летний вечер перерос в пьяную ночь. Симоне задержался у Рэнди, они выпивали и играли в бильярд. Там же была и Сэнди, превратившаяся в постоянную спутницу. Она перестала торговать собой и даже похорошела. Всё же крепкий ночной сон добавляет женщине привлекательности.

Под утро Симоне оставил бар, Сэнди, уснувшую прямо за бильярдным столом, и направился домой. Дождь тихо шелестел над ухом, надоедливо ласкал лоб и норовил затечь за пазуху. Симоне уже предвкушал тихий и такой родной скрип толстого матраца, густой цветочный запах, который встретит его на пути ко сну. Про возможное недовольное бормотание матери он предпочитал не вспоминать.

Ключ не проворачивался. Симоне озадаченно подёргал дверь и понял, что она открыта. Он рванулся вперёд, опасаясь самого худшего. Джимми Ганс стоял посреди магазина. Его лицо освещал огонёк металлической зажигалки, напомнив о полузабытом представлении в лавке старого Порека. Симоне только успел вскрикнуть, гневно и испуганно, прежде чем дорогая зажигалка упала в поблескивающую на полу лужу.

В считанные мгновения огонь бросился к стене. Цветы вспыхнули, словно облитые спиртом. Занялся гербарий, сухие ветки в корзине возле скамьи для посетителей наконец принесли плоды: шары из пенопласта расцвели огнём и увяли, так никем и не собранные.

Джимми Ганс уже был около выхода, он оттолкнул Симоне и захлопнул дверь прямо перед его лицом. Симоне остервенело задёргал ручку, но Ганс чем-то подпёр её. Ублюдок обожал расправляться со своими.

Ногой Симоне угодил в горючую лужу. Огонь взлетел по штанине и жадным любовником принялся лизать пах. Ужасная боль, от которой слёзы брызнули из глаз, не обездвижила: Симоне схватил вазу с водой и разбил об колено. Обезумев и рыдая, он сдирал с себя дымящиеся джинсы, не замечая, что творится кругом.

Руки огня обрушили на стеллаж с розами резную гардину. Нежные бутоны и колючие стебли завалили обожжённую ступню, вызвав новую вспышку боли. Он должен был выжить. Ожоги не сломят его! Симоне схватил тряпку, окунул её в вонючую воду в уцелевшей вазе и прижал к лицу. Родители!

Он бросился наверх. Огонь уже сожрал платяной шкаф и взбирался по шторам, которые так и не выстирали. Симоне издал животный вой: мать с перерезанным горлом распростёрлась на его кровати. Отец, навсегда замерший в своём любимом кресле, пугал неестественно вывернутыми суставами.

Инстинкт самосохранения вышиб из головы все лишние мысли, осталось только одно паническое желание: бежать. Прятаться, спасаться, мёртвых можно оплакать потом. Симоне тяжело закашлялся. Дым ел глаза и свил колючее гнездо в лёгких.

Прощание было недолгим: с секунду он глядел в широко раскрытые глаза матери, сжал на прощание ещё теплую руку отца. Отвернулся и выпрыгнул в окно.

Кожа на обожжённом боку треснула при столкновении с асфальтом, от острой боли Симоне сдавленно вскрикнул. Остатки джинсов, висевшие на нём разорванной тряпкой, быстро намокали – от крови или от дождя. Превозмогая боль, Симоне двинулся вдоль стены. Обожжённые ноги были неуклюжими, ослеплённые дымом глаза почти не видели.

– Эй! Он здесь!

Кольцо смыкалось. Симоне слышал грубые голоса, смех, его била дрожь. На него объявлена охота, как на подраненного зверя.

Ни одного окна не открылось в обычно любопытном районе, ни единого автомобиля не появилось той ночью на тихой Браун-стрит. Добрые соседи бросили семью цветочника подручным Рэнди как бросают кость голодным псам.

Выручала темнота, играя роль тайного покрова. Симоне спрятался за мусорные контейнеры. Раздражённый нос не ощущал вони нечистот, казалось, что огонь втёк внутрь его тела и останется там навеки. Раскалённая змея ползала по венам вместо крови, в клетке рёбер медленно остывали поджаренные внутренности. Симоне зарыдал сквозь зубы, кусая в кровь язык. Ожоги доставляли невыносимые мучения, но потеря родителей, а особенно предательство тех, на кого он надеялся, кому верно служил, доводили его до исступления. С минуты на минуту приедут пожарные и полиция, и он с готовностью отдастся в их натруженные руки.

По крышке мусорного бака звонко застучали дождевые капли – дождь превратился в ливень. Никто не шёл спасать его, магазин уже сгорел дотла. Вокруг рыскали волки Джимми, вынюхивали горелую плоть Симоне, но не находили его.

Наконец голоса в отдалении стихли. Симоне больше не чувствовал опасности, паника улеглась, даже боль от ожогов немного утихла. Усталость и пережитые страдания вытянули из него остатки сил. Симоне оттащил картонную коробку под навес с мусорным контейнером какого-то паба и прикорнул прямо на ней.

Разбудил его холод. Пар изо рта был куда холоднее прожаренного тела. Симоне заворочался, подвывая от боли, попытался разогнуться. Повлажневшие ожоги пятнали картон. Когда Симоне отнял руку, тут же запульсировавшую болью, к открытой ране прилипли ошмётки бумаги.

Задняя дверь паба открылась, появился залитый светом мужчина в белых одеждах. Плывущий в облаках боли разум счёл его божественным созданием. Симоне глупо улыбнулся и через боль осенил себя крестным знамением. Что значат какие-то ожоги, когда Сын Господень провисел на кресте несколько суток?

– Проваливай! – угрожающе произнес повар, вытирая мокрые руки о белый фартук. На Симоне никогда не смотрели так брезгливо. – Если в следующий раз открою дверь и ты всё ещё будешь здесь – берегись!

Симоне послушно поднялся. В былые времена он бы обложил этого грубияна матом и полез бы в драку, но теперь жалкий комок обожжённой плоти не мог даже руку поднять без боли. Он уже был наполовину мёртв.

– Эй!

С огромным трудом Симоне повернулся и получил в лицо ведро помоев. Грубый смех двоился: к повару присоединился ещё кто-то, кого полуслепые глаза никак не могли разглядеть. Судя по очертаниям, именно он держал ёмкость, из которой и выплеснулось гнильё.

Симоне прочистил саднящее горло и сплюнул. Он уже затруднялся определить всю мешанину вкусов во рту. И к лучшему: тело вдруг вспомнило о наличии желудка. Симоне ущипнул себя чуть выше обожжённого локтя, и рвотные позывы прекратились.

Он побрёл по безлюдной улице. С неба лились потоки воды, и каждая капля молотом пробивала обугленную кожу. Нужно срочно искать укрытие.

Уже почти рассвело, вдалеке издевательски взвыла пожарная сигнализация и полицейская сирена. Симоне к ним выходить не стал. Пожар уничтожил его дом, Джимми Ганс – его жизнь, и уже ничего не исправить. Остаётся только найти подходящую нору, чтобы забиться в неё и умереть. Слова «месть» и «расплата» звучали слишком громко и пугающе.

Мимо проехал автомобиль. Симоне отшатнулся, он напоминал умалишённого. Никто не остановился, чтобы спросить, в порядке ли он, никто не предложил помощь. Город уже вычеркнул его из списка благополучных граждан и ждал, пока он уберётся с тихих улиц.

Медленным шагом колченогого клоуна Симоне приближался к глухому бетонному забору. Детишки и подростки не оставили известковой побелке ни единого шанса, густо и от души расписав стены сверху донизу всеми цветами, что нашлись в единственном на весь городок магазинчике для художников и граффитистов. Собачьи метки завершали безрадостную картину.

Лучшего места для временного убежища и не найти. Медленно Симоне заковылял вдоль забора, пока не обнаружил неприметную дверь. Неумело намалёванный череп с подписью «Лерой» соединял её со стеной.

Двор, заросший сорной травой до пояса, встретил его загробной тишиной. Приволакивая обожжённую ногу, Симоне заковылял по сбитому асфальту, всхлипывая каждый раз, когда наступал на хорошо прожаренную правую пятку. Его утешало то, что он войдёт в старый дом полноправным и единственным хозяином. Вяз, склонившийся над входом, утвердительно плеснул ветвями по обнажившемуся кирпичному мясу дома.

Эффектного появления не вышло: как только Симоне закрыл за собой дверь, его ошарашила вонь. Экскременты, затхлый душок напитавшейся влагой плотной ткани, которой не было суждено просохнуть в закрытом полутёмном помещении, победили его самообладание. Когда болезненная тошнота оставила в покое истёрзанный организм, Симоне кое-как отполз от зловонной лужи и прислонился горящим лбом к холодному кирпичу.

В заваленной хламом комнате прямо под разбитым окном устроили ночлежку бездомные, ныне, к счастью, промышляющие где-то на улице. Симоне вознёс бы за то хвалу Господу, но сил не осталось даже на это. Обожжённый бок истекал жидкостью, горло саднило, за глоток воды он был готов собственноручно раздавить выводок новорождённых котят. Надеясь спастись от вони, он с трудом поднялся на второй этаж, осел там возле разбитого окна и закрыл лицо руками.

– Отец! Мама…

о его. Симоне беззвучно заплакал. Как глуп он был, надеясь, что Рэнди оценит его заслуги! Что придёт на помощь, а не подставит с такой же лёгкой непринуждённостью, как Курта. Что обречет на гибель не только его самого, но и всю семью.

Рука Симоне слабо скользнула по стене, ногти царапнули кирпич. Он потерял счёт времени и кажется, отключился, потому что когда приоткрыл разъеденные дымом глаза, уже совсем рассвело. Симоне выглянул и равнодушно посмотрел на огрызок тонкой красной полосы на небе. Игривый луч отвратительным теплом лизнул его затылок и перескочил на стену. Симоне безучастно следил за его движением, боль задремала внутри настороженным зверем, готовая в любой момент сорваться с цепи и заставить кожу вновь заполыхать.

Грязная, будто угольная клякса на стене шевельнулась. Её очертания расплылись, задрожали, как сквозь призму пламени, и потёк дым. Симоне сомкнул опалённые ресницы. Вновь посмотрел на стену – пятно, напоминающее человеческий силуэт, всё ещё дымилось.

– Галлюцинации, – успокоил себя Симоне. – Неудивительно, дерьмовые сутки…

Дрожащей рукой он утёр со лба пот. Дым стал гуще, воздух заколебался, и на стене проступил образ. Святой всех Сгоревших, некогда преподобный Макферсон, благостно взирал перед собой ослепшими от дыма белыми глазами. Симоне сжался в полупрожаренный кусочек мяса, морок навис над ним, благостный и всепрощающий. Сверхъестественное слишком зачастило в его жизнь, и измученный разум не выдержал. В голове щёлкнуло, все мысли о подлоге, об искажении реальности ушли. Остался только образ святого, который способен даровать успокоение. От него не исходило угрозы, обмана, он был прост и прозрачен, как лёгкий дымок дружелюбного костра. Только этот дымок разговаривал.

– Ты ведь желаешь облегчения.

Он не спрашивал, он понимающе кивал, благословлял, и очищающее его прикосновение сулило покой. Симоне нередко представлял могильный камень со своим именем, он до дрожи боялся сгинуть как Курт – на дне реки или в безымянной могиле. В жизни Симоне сотворил немало зла, но не был убийцей как Джимми Ганс, не заставлял отчаявшегося лезть в петлю из-за долгов, никого не лишил крова из-за своей прихоти, не отдавал молоденьких девушек на растерзание толпе оголодавших самцов. Симоне потянулся вперёд.

И всепрощающий спаситель раскинул руки, приглашая в свои объятия. Он был осязаемым: твёрдое тело под чёрным одеянием. Раздражённые ноздри Симоне уловили тяжёлый запах благовоний и лёгкий – гнили. Боль, служащая проводником от жизни к смерти, ушла, как только святой начал мерцать. Лицо треснуло, явив бездымные тлеющие угли, пылью искрошилась и упала на пол сутана. Симоне лишь прижался плотнее и для верности сцепил обожжённые пальцы на широкой спине.

Не выпустит.

Жар проник в него и медленно двинулся к сердцу. Текущие по щёкам слёзы счастья сразу же испарялись, Симоне мог думать только о наивысшем блаженстве слияния с божественной сущностью. Его объял огонь, сознание вспыхнуло и растворилось в очищающем пламени.

Дом ждал.

Ещё несколько заблудших душ, попавших в его стены, – и он вырастит себе настоящее сердце. Пока что каменная кладка фундамента защищала лишь жалкий комок мышц, только-только пронизавший тончайшими нитями сосудов западную стену. Нужны всего лишь люди, готовые покаяться в объятиях Святого Всех Сожжённых.

Дом был стар и мудр и знал, что для массового исхода нужна религия. Отец Макферсон был великомучеником, превосходным первоисточником и символом новой веры. Скоро в его стены устремятся толпы паломников, среди которых будет немало тех, кто решит добровольно предать себя огню. Они разойдутся по всему городу и дальше, и тогда у каждого дома появится сердце. Зажжённые новой верой люди будут нести его слово от дома к дому, от города к городу, покуда не сгинет человечество и не воцарится в мире новый, согласный с природой, вид. Выйдут из тени бунгало и юрты, выплюнут в снег обугленные останки своих обитателей иглу, небоскрёбы и семейные дома станут храмами боли. По всей Земле будут ветшать ожившие здания, некогда ставшие ожоговыми центрами, пока природа не поглотит последний отёсанный рукой человека камень и сердца зданий не вплавятся в почву, чтобы устремиться к сердцу планеты.

Дом умел ждать.