Аутодафе

И тут в его воспалённом разуме нарисовался образ, который был так прекрасен, что его появление стало волшебной силой, вытеснившей из Кирилла куда-то на периферию сознания и старый, и новый хмель, и головную боль, и чувство паранойи. Мысли стали вытаскивать воспоминания из глубины алкогольного забытья, донося в осознание смех, запах, цвет и молочно-белый парик, под которым прятались рыжие волосы.

У Кирилла отвисла челюсть, из одной руки выпал телефон, а из второй банка с остатками пива, которая упала на бок и стала выплёскивать из себя содержимое мелкими, частыми порциями прямо на ламинат под его босыми ногами. Он вспомнил, что приехал домой на такси вместе с красавицей, которую целовал всю дорогу. Он вспоминал и вспоминал, сейчас воспоминания в его голове ложились, как мазки на холст, воссоздавая картину прошлой ночи. Вечер в спортивном баре. Такси. Девушка в белом парике. Ресторан. Драка. Снова такси. Вкус её помады на губах.

А потом – ничего.

Как же её звали?

Теперь воспоминания разрывались, как вакуумные бомбы в голове. Кирилл ещё раз взглянул в телефон, но ни последнего звонка, ни имён – ни-че-го. А, может быть, это начиналась белая горячка? Может быть, все воспоминания – не больше, чем плод больного похмельного воображения? И, вообще, был ли у него пёс? Комната, в которой он находился, вдруг на мгновение показалась ему незнакомой. Кирилл знал парочку человек, которые испытали на себе все тяготы алкогольной болезни, потому остатки здоровой психики, иногда привносящие рациональность в его переживания, заставили его подняться и вприпрыжку отнесли на кухню.

Всё-таки, завёрнутая в синий пластиковый пакет для мусора, уже замороженная голова пса, лежала в морозилке.

Звук дверного звонка, будто грохочущая колесница из ада, вкатил в пространство квартиры и замер, снова уступив место тишине. Кирилл быстро вернул голову пса обратно и, закрыв дверь морозильной камеры, превратился в сгусток напряжения. Кого могло принести? Явь и наваждение так перемешались, что Кирилл уже не верил ни своим чувствам, ни мыслям, а значит и себе самому. Но звук вновь заполнил пространство, словно трубы семи ангелов после снятия седьмой печати. Звук не предвещал ничего хорошего.

Кирилл на цыпочках подошёл к дверному глазку и, аккуратно отодвинув заслонку, приблизил к нему глаз. Мужчина тут же отпрянул от двери, перевернулся спиной к стене и упёрся в неё ладонями. Он дышал часто, и ему казалось, что сердце сейчас вырвется из груди то ли от страха, то ли от радости спасения, а, может, от неожиданности происходящего.

Там, за дверью, стояла она. Вчерашняя. Мария. Он вдруг вспомнил её имя. И он точно узнал её, несмотря на другой – уже фиолетовый парик.

Если он действительно был с ней вчера и затем очутился дома, то наверняка это она помогла ему добраться. Но вряд ли она вернулась, если бы сама устроила в квартире погром и поиздевалась над собакой. «Точно нет!» – Кирилл быстро замотал головой, отбиваясь от таких мыслей. Такая, как она, не могла. Тогда получалось, что Мария – та, кто видел Кирилла последней, по крайней мере, из всех тех, кого Кирилл вспомнил.

Он пересилил себя, отлип от стены и ещё раз посмотрел в глазок. Он увидел её профиль, задумчиво глядевший в стену. Может быть, она проводила его и условилась вернуться утром? Ну да, конечно! Наверное, он вчера был совсем никакой, когда они добрались. А она не осталась. Ведь ни одна порядочная девушка не станет проводить ночь с изрядно пьяным, малознакомым человеком, даже если у них всё сложилось на первом этапе. И тот факт, что она сейчас стояла у его двери, мог говорить лишь об одном – она действительно пришла, чтобы… По крайней мере, чтобы не сделать Кириллу ничего плохого.

А он здесь и сейчас, избитый, полупьяный, в гостиной разлитое пиво. Хорошо, хоть успел прибрать на кухне! Сейчас Кирилл почему-то забыл о собачьей голове и о только что состоявшемся телефонном разговоре. Все его мысли заполнила та, которая терпеливо стояла у его двери и ждала, когда он откроет. Конечно, когда она его сейчас увидит, она поймёт, что связалась ни с тем. Что он пьянь, рвань и полный идиот. «Да, это так», – говорил себе мужчина, – «Но она всё равно бы об этом узнала. А если сейчас не открыть дверь, значит, не дать себе шанса, и потерять её навсегда».

Он бросился в ванную комнату, сорвал полотенце с крючка и бросил его на пивную лужу в большой комнате перед креслом, подскочил к двери и, припав к дверному глазку, прокрутил вертушку замка против часовой стрелки.

– Фу! Я думала, ты после вчерашнего не выжил, – ворвалась она в квартиру, отодвинув Кирилла на два шага назад. – Слава богу, ты живой и почти трезвый, – она захлопнула за собой дверь и провернула замок в обратную сторону. – Теперь всё будет хорошо, я тебя быстро поставлю на ноги. Тебе нужно лечь и расслабиться, – то ли настаивала, то ли приказывала она с порога.

Она вела себя так, будто знала Кирилла последние двадцать лет, а он застыл и смотрел на её губы в фиолетовой помаде, словно загипнотизированный и готовый выполнить любое её желание. Его уже не заботило ни то, как он выглядит, ни то, насколько он пьян, он чувствовал себя понятым, прощённым и любимым. Потому любил в ответ. Так любил, что снова был готов забыть своё имя.

–Ну, же,– сказала она спокойно, сбросив туфли и став на пол босыми ногами.

Кирилл застыл немым вопросом, который отражался в его широко раскрытых глазах, позе с распростёртыми руками, словно для объятий, и придурковато приоткрытым ртом.

– Неси меня, – разрешила она.

Мужчина провёл языком по ссадинам на своих губах и подумал, что ссадины помешают целовать её так, как ему бы хотелось.

– Куда? – прошептал он.

– В спальню.

Он взял её на руки. Бережно. Словно неожиданно воплотившуюся детскую мечту. И понёс. Ему казалось, он движется, не касаясь пола, плавно перемещаясь в сторону комнаты с большой кроватью. И пусть постель была измята, и подушки были в крови, он знал, что за эти мгновения готов был отдать всё. И даже, если после них наступит смерть, ему было важно пережить их, окунувшись всем своим существом, всей сутью, всей неспокойной, буйной душой в божество по имени Мария. Сейчас он держал на руках всё, что не исчислялось и не имело границ: бесконечность, счастье, радость, вселенную. Впрочем, за какую-то долю секунды по его позвоночнику пробежало оторопью непонятное чувство то ли страха, то ли трепета, словно он оказался на краю бездны. Но ощущение было настолько мимолётным, что Кирилл не придал ему значения, как забыл и обо всём остальном.

Когда они оба лежали рядом, держась за руки, тяжело дыша и смотря в потолок, Кирилл потерялся и не знал, сколько прошло времени с того момента, когда положил её на бежевую простынь. Может быть мгновение, а может вечность. Но всё проходяще. Их дыхания восстановились почти синхронно. Она закрыла глаза в полудрёме. Кириллу в голову вернулся образ мёртвого пса и воспоминания принесли металлический неестественный голос из последнего телефонного звонка.

Он посмотрел на женщину рядом, её прикрытые веки подрагивали, словно она видела сон. Она дышала поверхностно, едва слышно. А он подумал, что невольно втягивает Марию в то, что с ним происходит. Ведь, если за ним и его действиями наблюдают, то обязательно воспользуются и его слабостями. А теперь она стала самой большой его слабостью.

То, что происходило с ним сегодняшним утром, у любого нормального человека вызвало бы шок, панику, отчаяние. Но Кирилл не был нормальным. С ним в его жизни бывало всякое и ни по одному разу. Случались ситуации, из которых, казалось, было не выйти изрядно потрёпанным, если выйти вообще, но у Кирилла получалось, ему везло, он был лаки.

Взять хотя бы начало лета и случай на близлежащем рынке, что стоял в пяти километрах от его дома. Когда парень с бородой и дерзким акцентом, может быть наш, россиянин с Кавказа, а может быть их не-россиянин из республик Средней Азии, решил предъявить Кириллу за громкий голос на Кунцевском рынке. Кирилл тем днём купил клубнику почти задаром у юркого небритого продавца в спортивном костюме, а потом, задрав пластиковое ведёрко на свет, разглядел добрую половину гнилья, потому решил вернуть товар обратно. Он объявил об этом вслух громче обычного, и тут же подскочили какие-то худосочные ребята с чётками, которые изгибались как гадюки на раскалённом камне, двигали мохнатыми челюстями, словно орангутаны в джунглях, и так же широко расставляли верхние конечности, разбрасывая волосы из-подмышек:

– Э-э-э…. Ти чо-о-о-о… Ды ты ваще чо-о-о…

Кирилл знал, что вступать в полемику на разных языках – гиблое дело. Потому, он сразу левым хуком вынес челюсть основному гибкому змию посередине троицы. Швырнул продавцу клубнику и жестом показал, что ожидает денег в ответ. Продавец, не мешкая, вложил ему купюры в ладонь и ласково с акцентом заметил, что не хотел недоразумений.

На территории рынка наверняка не хотел. Но стоило Кириллу подойти к своей машине на стоянке, как тут же к нему подкатили человек восемь.

– А-а-а, х*йня-а-а! Это ваши в Крокусе палили? – оскалился он, понимая, что сейчас сможет справиться с двумя-тремя, остальные будут бить его.

Но, с резкой звуковой волной и световым эффектом, внезапно подъехали отечественные менты, что до сих пор назывались полицейскими. Двое полицаев вышли из Гранты, всем видом олицетворяя власть. Те, что нарисовались с рынка, рассосались, как-то по-быстрому, не создавая суеты.

Кирилл понял, что не сможет отказаться от приглашения и ему не оставалось ничего другого, как сесть в полицейскую машину. Он поначалу попытался рыкнуть и потребовать разъяснений причин, но полицейский его перебил.

– Ты чё кипиш наводишь? – вычурно-грозно спросил сержант, что был постарше на вид второго мальчика-полицая лет двадцати, но уже с лейтенантскими погонами. – Присесть хочешь по народной статье?

Кирилл знал, что такое «народная статья». Пара его приятелей уже «чалилась» по такому недоразумению. Статья 228 уголовного кодекса предполагала до трёх лет лишения свободы тем, кто неправильно или не под той крышей, или… в целом не под той крышей, а также вообще без неё, держали у себя в кармане с децл какого-нибудь говна типа: мет, хринет, дерьмет и прочие прекурсоры.

Кирилл же помнил, что он чист.

Он даже не выпивал последние дня четыре, потому, считал себя героем, который знал утвердительно, что водка сделала его сильнее, ибо до сих пор не убила.

– Товарищ сержант, – откашлявшись, обратился он серьёзным тоном, к младшему по званию, – вижу именно Вы тут всем заправляете…

– Да, захлопнись ты, дурак. И пальцы не крути – перебил его сержант. – Если бы мы сейчас не подъехали, нашли бы тебя твои родные безымянным в какой-нибудь нейрореанимации дней через десять, а ты бы дальше всю жизнь под себя ходил. И это, заметь, в лучшем случае. – Он поднял вверх палец, жестом указывая, чтобы Кирилл продолжал молчать и слушать. – А в худшем, никогда бы не нашли, с отвёрткой в печени кормил бы где-нибудь ворон на свалке.

Кирилл успокоился и осознал, что с полицией ему повезло. Попытался спросить, почему не взяли тех, бородатых ваххабитов, но потом понял, что ответ на него и так знает. Сейчас бы набежала куча сородичей, посыпались угрозы, проклятья или более хлёсткий беспредел. А им здесь мир нужен, хотя бы видимый. Он отблагодарил хранителей порядка пятитысячной купюрой, что оставалась в кармане, на что полицейские отреагировали положительно и посоветовали ему в этом сезоне на рынке не появляться, чтобы не создавать напряжения среди торговцев.

«А может быть, это они и есть? Те, кто собаку зарезали. Мафия Азиатская. Мстительный народ. Нашли его теперь. Вычислили и мстят», – подумал он сейчас, чувствуя на правом плече голову Марии. «Хотя нет», – тут же опроверг он собственную догадку, – «голос в трубке хоть и был искажён, но характерного акцента в нём не слышалось».

– Знаешь, – обратился он к девушке рядом, которая дремала на его руке, и Кирилл чувствовал, как его кисть и одна сторона предплечья уже слегка онемели под тяжестью её головы и словно наполнились колючими пузырьками воздуха, – Я сегодня не мог вспомнить собственное имя.

Она молчала в ответ. Нежно сопела. Кирилл подумал, что она сейчас где-то в собственных сновидениях. Но вдруг Мария промурлыкала, что не помнит такого. Что может забыть всё что угодно, но собственного имени никогда не забывала. Он ответил, что с ним тоже такого прежде не было, а сегодня случилось. И по правде, он не знает, что его больше напугало, то, что он забыл, как себя зовут или… После «или» он осёкся, подумал, что не хотел рассказывать Марии про собачью голову.

– Или что? – не дождавшись продолжения спросила она и, раскинув руки, присела на кровати и потянулась.

– Или, что никогда тебя больше не увижу, – соврал Кирилл и сам удивился, как ловко избежал нежелаемых разговоров.

Она улыбнулась как-то неестественно. Только губами. Спросила, есть ли у него ещё что-то кроме пива. Например, испанское просекко или французский брют. Потом подняла брови, словно увидела на лице Кирилла несогласие с таким выбором и уточнила, что после того, что у них было, хочется чего-нибудь сухого и кислого. Кирилл, растерянно пожав плечами и помотав головой, ответил, что таких странностей в доме не держит.

– Ладно. Я схожу. Видела тут недалеко магазинчик, там точно должно быть, – быстро ответила она, вскочила и тут же натянула на себя телесного цвета трусики.

Кирилл попытался уговорить её вернуться в постель и обещал через пятнадцать минут раздобыть ей лучшее из того, что она хотела. Он упорствовал и схватил её за руку. Она попросила не делать ей больно, иначе останутся синяки. А таким красивым и умным, как она, не пристало ходить с синяками. Потом добавила, что с его разбитой рожей, лучше ещё дня три на улице не показываться, тем более что он точно не найдёт то, что ей надо. Затем, обувая туфли, вдруг добавила, что, наверное, забыть своё имя – значит умереть. И Кирилл, возможно, сегодня умер по-настоящему. Хорошо, что ненадолго, и она смогла вернуть его к жизни. А значит, он должен быть ей благодарен и ждать, когда она вернётся.

Кирилл пообещал не отходить от порога, ожидая её возвращения.

Она посмотрела на него, словно сомневалась в правдивости его слов.

– Только не говори мне, что ты сейчас убежишь! – то ли со страхом, то ли с облегчением сказал Кирилл, задумавшись на секунду, почему он так хотел, чтобы она осталась, но в то же время хотел, чтобы она ушла.

Может быть, потому что мысль о голове собаки в морозильной камере его холодильника и о неизвестных преследователях, не покидала его и всё время была с ним подспудно. Тогда ей действительно лучше не возвращаться. Он сам найдёт её. Потом. Когда со всем разберётся.

Мария ответила, что обязательно будет.

Главное, чтобы Кирилл не забыл, как её зовут.

Он сквозь двери прислушался к шуму лифта, который отправился на первый этаж с его очередной любовью.

Таксист так и не перезвонил.

Глава 4

Она и не думала возвращаться. Точно не сегодня. Позже обязательно. Но сейчас ей хотелось побыть одной. Насладиться чувством томящей незавершённости, что тянуло внизу живота. Она знала, она планировала, что сегодня так и будет. Ей не хотелось торопить события, ей хотелось растянуть податливое время до то того момента, когда она захлебнётся от счастья и… И, скорее всего, внутри её что-то изменится, хрустнет, словно мёртвая ветка, сломается. Сначала она заплачет, прямо в постели тихо отвернётся на бок спиной к нему, и слёзы медленно потекут из глаз, разбавляя сожаление о случившемся, потому что его уже будет невозможно повторить. Она постарается не всхлипывать, чтобы он не заметил. Но он всё равно услышит и спросит её «почему?». Она соврёт, что от счастья. Соврёт убедительно, чтобы он смог собой гордиться. Это последнее, что она сможет для него сделать. А потом она оденется и уйдёт, почти как сейчас, с одной лишь поправкой – уйдёт, чтобы больше никогда не вернуться.

Он будет страдать и искать её. Но не найдёт. Именно для этого она удалила свой номер и ещё несколько вечерних звонков из его телефонной книги вчерашним вечером. Он не должен был её найти, ни прямо, ни через кого-то. Она должна управлять ситуацией. Что с ним стало бы потом, для неё было неважно. Важно, что он был заворожён ею. Он помнил о ней. Он хотел её. Он её полюбил. Как все те, что полюбили до него. Ей было необходимо, чтобы её любили после всего того, что она пережила прежде.

Сейчас, выйдя из подъезда, она не стала вызывать такси прямо под окнами его дома, вдруг Кирилл смотрел из окна. Он бы сразу догадался, что она уехала. Потому она решила пройтись. Отойти на пару многоэтажек подальше. Ведь он должен её ждать. В этом весь смысл. И, когда его ожидания становились бы невыносимыми, в этот момент она бы приходила. Возвращалась за тем, чтобы убедится, что её любят. Ведь она была создана только для того, чтобы быть обожаемой. Единственной. Затмевающей всё собственной тенью и одновременно озаряющей весь мир своим присутствием.

Пройдя квартал, она зашла в цветочный магазин, вызвала такси к своему местоположению и заказала восемь огромных хризантем. Девочка-флорист переспросила о количестве цветов, и убедившись, что не ослышалась, собрала букет.

– Это маме, – сказала Мария, расплачиваясь картой. – Сегодня восемь лет, как её не стало, – зачем-то пояснила она.

Продавщица цветов понимающе вздохнула.

Мария села в такси. Водитель ещё раз уточнил конечную точку маршрута, посмотрел на цветы в руках пассажирки и выключил музыку, наверное, понимая, что ехать на кладбище, слушая всякое «у-ля-ля» не комильфо. Всю дорогу они пробыли в тишине.

Она шла к могиле, не торопясь. По пути не встретила никого. Лишь в самом начале на входе, несколько человек. Все порознь. С вёдрами, совками, понурыми лицами, пластмассовыми цветами. Кто-то туда, а иные обратно – одни к мёртвым, другие в мир живых. Слушала кладбищенскую пустоту, наполненную шумами неорганической жизни: ветер зигзагами между листьев, щебень под тонкими каблуками туфлей. Разглядывала пропитанную одиночеством тяжесть гранита могильных плит.

Здесь, ей казалось, гораздо глубже и честнее, чем там, за оградой.

Наконец, она подошла к могиле, что ещё восемь лет назад была вырыта у края кладбищенской зоны захоронения. Теперь край ушёл на сотню метров дальше. Мёртвые отвоёвывали пространство у живых. Она посмотрела на могилу – аккуратно отёсанный гранитный валун посреди гранитной плиты. На валуне ни имени, ни отчества, ни даты. Единственное слово «МАМА».

Восемь лет назад она купила место на кладбище и такой памятник с единственной целью – похоронить свою злобу на мать, которую не знала и никогда с ней не виделась. Мария сама для себя придумала такой ритуал, чтобы стать свободной от обиды, мучавшей её с детства. С какого-то момента, совсем не сразу, а с течением детских лет, это ощущение нарастало в маленькой девчоночьей груди, пока не достигло апогея. Почти с десяток лет назад она, наконец, решила замуровать под могильный камень все свои чувства, которые мешали ей с той поры и волоком тащились с ней по жизни, обрастая по пути новой грязью.

Её воспитывал отец. Вставал рано, когда она ещё спала, ложился поздно, когда она засыпала. Только для того, чтобы его дочь не чувствовала себя хуже, чем другие. Он её обожал. Она его ненавидела. Наверное, ненавидела за одну единственную вещь, за то, что у неё не было матери, которую она тоже кляла в своих мыслях за её отсутствие. Даже когда ей стукнуло пятнадцать, и отец рассказал ей правду, что мать умерла в родах, потом отвёл её в первый раз на могилу. Он говорил ей: «Душа моя, сердце моё, дочь моя», обнимал её и плакал, а она смотрела на могилу, на лицо, что было на ней изображено, чувствовала дыхание отца на своих волосах и ненавидела его ещё больше прежнего.

И женщину, чьё лицо было изображено на памятнике, тоже. За то, что та ушла, а её оставила. Не живёт где-то далеко, пообещав приехать к дочери обязательно, как ей рассказывали прежде. Зачем уж отец придумал такую сложную для неё сказку, ей тогда было невдомёк. Может быть, не хотел, чтобы его дочь в детстве столкнулась со смертью того, кто был просто обязан жить. А, может, боялся, что дочь почувствует вину за смерть матери, наступившую в родах. Ведь, он наверняка, где-то там, в глубине своей души так и думал, что виной всему она, его дочь. Её рождение. Мария тогда этого не поняла и ничего кроме обиды на мать, отца, на себя и на весь мир не почувствовала.

А потом, через несколько лет, когда ей было что-то около семнадцати, раздался звонок из кардиореанимации центральной районной больницы. Ей сказали, что отца спасти не удалось. Ему тогда было немногим за сорок. Так, немногим за сорок, и осталось навечно. А она стала сиротой. Отца простила. Даже почувствовала себя виноватой перед ним, подумала, что сгубила его своей нелюбовью. А обида и злость на мать никуда не делись, потому что мать сделала несчастными сразу обоих.

Счетов в банке у отца не было. Вся имеющаяся наличность умещалась в жестяной коробке из-под чая в кухонном шкафу над плитой. После экономных похорон Маша собрала рюкзак, выгребла из жестянки купюры, все до одной, закрыла квартиру на ключ и уехала в столицу, чтобы никогда не вернуться. Она знала, как построит свою карьеру ещё задолго до того, как села в электричку в сторону Москвы. Может быть, хотела лучше подготовиться. Психологически. Но смерть отца определила время.

Работа мерчандайзером в магазине шаговой доступности была не для неё. И в принципе, работа в её общепринятом понимании Марию не прельщала. Она хорошо усвоила и владела одним очень важным навыком, привитым ей отцом с детства – как быть обожаемой тем, кого ненавидишь. За последующие пятнадцать лет она смогла достичь совершенства в своём мастерстве. Начинать, правда, пришлось с самых низов, с днища. Но дорогу осилит идущий.

А когда она воплотила свои важные желания, а неважные решила оставить нереализованными, то задумалась о вечном. Поняла, что думать о вечном ей мешает мать. Точнее, то немыслимое сочетание самых дрянных переживаний, которые клубком змей всегда копошились в её сердце. Она не могла забыть, проститься и простить. Ни её, за то, чего та не сделала, ни себя, за то, что так её и не почувствовала. Потому, восемь лет назад, Мария приняла решение завести для своих внутренних змей могилу. А потом приезжала сюда каждый год, иногда чаще.

Но всегда чувствовала себя перед поездкой разбитой, опустошённой и неживой или нежелающей жить. Как вчера, когда стояла перед дорогой в ожидании белой «Газели», которая унесла бы её в заоблачную даль, освободив от тягости пребывания на земле.

– Привет, мама, – сказала она и, пройдя мимо невысокой кованой ограды к камню, положила цветы у его основания. – Давно не виделись, правда? – женщина ладонью коснулась холодного гранита. – Ну, ничего, я ведь всё ещё жива, а ты… – она замолчала на секунду. – А ты уже давно никуда не торопишься.

Она спросила вслух то ли у могилы, то ли у себя самой разрешения присесть и тут же села на скамью, сделанную из гранита в виде длинного параллелепипеда, скрученного посередине. Она вспомнила, что одна только скамья обошлась ей в полмиллиона. Увидев тогда её дизайн на сайте компании по производству кладбищенского интерьера, Мария подумала, что символ скрученного словно брусок пластилина камня— это отражение её собственной души. Готового изделия тогда не нашлось, она ждала больше полугода, когда сможет установить его на выбранное место.

Мария села, и на неё нахлынули её обычные для этого места мысли.

Ведь она приобрела место в кладбищенской тишине для того, чтобы позволить себе снова прикоснуться к тому, что разрывало её на куски всю жизнь. И от чего она не могла просто отречься. Она не узнала материнской любви. Единственное, что связывало её с матерью, обозначалось лишь переживанием жалости к себе. Но проживать жизнь себя жалеючи было нелегко. А без этого, Мария утрачивала единственную нить, объединяющую её с матерью. Она убрала это переживание из повседневности, потому что находиться с ним вместе было невозможно. Из-за него многое не складывалось в нужном направлении, не получалось. Поэтому женщина очертила зону, в которой могла вновь испытать эту щемящую обиду, но после оставить её здесь, чтобы она не мешалась, сковывая плечи, спутывая движения, и превращая Марию в жертву перед всеми и самой собой.

Правда, после того, как часть своих тревог Мария заточила под кладбищенский камень, всплыла новая странность.

Мария стала ощущать постоянный голод, почувствовала, что ни разу не могла насытиться любовью. Нет, не плотской страстью, с этим у неё всё было в порядке. Другим. Ей никогда не было достаточно безропотного обожания, преклонения и трепетной заботы. И даже, когда она осознала причины такой своей потребности и связала её с отсутствием первостепенной любви, которую каждый человек получает именно от матери, такое озарение ничего не изменило. Она требовала любви от каждого и выжимала её из каждого без остатка, до последней капли. Но всё равно ей не хватало. Она словно мистический вампир питалась любовью, которую ей отдавали и оставались опустошёнными, а потом голодная уходила за другой жертвой, недовольная тем, что вновь не получила того, чего хотела.