Аутодафе

Почему разные парики? Потому что они помогали отражать ту роль, в которой она хотела быть в моменте. А моменты всегда были не похожими друг на друга. Моменты никогда не повторялись. Сегодня она хотела быть Королевой, а на завтра Шлюхой, или сейчас Студенткой – Ботаником, а потом Леди Боссом, Серой Мышью или Женщиной Кошкой, Прядильщицей из BOSCO, или Валяльщицей -фрилансером. Но, конечно, её образы не относились к профессиям, они относились к мужчинам. К их восприятию и их особенным зависимостям. Она знала, что любой мужчина любит подчиняться женщине. Просто каждому нужен свой образ для обожания и поклонения. Так уж устроены люди с пенисом и всеми вытекающими последствиями.

Она никого из них не любила, просто позволяла любить себя. Их у неё было много. И чтобы не путаться в именах она просто звала их всех «Милый». С одной стороны, звучало без притворной слюнявости в отличие от «Масиков» и «Зай», но в то же время с теплотой и лёгкой снисходительностью. От этого её мужчины ещё больше чувствовали потребность в подчинении. Банкиры забывали про деньги, пилоты про расписания, актёры про роли, клерки про офисные компьютеры. Для одних она становилась музой, другим служила утешением, третьим дарила надежду. Кого-то она забывала совсем, но её – никто. Точнее не её, а то, что она им дарила – то невероятное ощущение, которое сдавливало грудь и, казалось бы, мешало дышать, но так сладко, что хотелось умереть от счастья.

Она забыла, сколько ей было лет, может двадцать, а может пятьдесят. А раз не помнила, значит, каждый видел в ней тот возраст, который хотел. Ещё она видела в своих мужчинах те переживания, которые вызывала. Понимала их. Но всегда уходила. Потому что никогда не чувствовала ничего подобного по отношению к ним. И это понимание её пугало. Иногда она очень хотела, чтобы кто-нибудь пробудил в ней хоть что-то похожее тому блеску, который она видела в глазах своих любовников, но увы… Она поначалу завидовала своим мужчинам, потом откровенно злилась на них, потом отчаивалась. В последнее время она стала носить только чёрные парики, и даже ложилась в них спать, чтобы вечером не видеть настоящий цвет своих волос. Чтобы не оставаться наедине со своей пустотой – красивой, но бездонной, а потому невыносимо тяжёлой и угнетающей.

Женщина не помнила, когда к ней пришла первая мысль о том, чтобы умереть поскорее. Но когда эта мысль пришла, она, словно поселилась в ней и пустила корни. Теперь всё её тело и душа, и даже бесконечная пустота внутри, были заполнены корнями этой мысли, листами и соцветиями.

Наконец, наполнившись тоской по отсутствию собственных чувств, в тот вечер она поменяла парик. Надела молочно-белый. Она стала на краю дороги, где машины разгонялись до восьмидесяти километров в час. Стояла, чтобы броситься под задние колёса какой-нибудь «Газели». Под задние – для того, чтобы водителя не обвинили в её смерти. Она и так уже натоптала грязью в этом мире. По крайней мере, ей так казалось или хотелось, чтобы так было. То горе, что вмещалось внутри неё самой, её почти уже не беспокоило, так как она посчитала, что решение принято. Оставалось просто подождать нужный автомобиль.

Она ждала. Долго. Проехала одна «Газель» – грузовик, потом вторая – маршрутное такси, проехала даже какая-то китайская фура, непонятно почему оказавшаяся почти в центре Москвы, хотя время для них ещё не наступило. Но что-то останавливало её при виде задних колёс. То ли картина своей раздавленной головы на асфальте, то ли ужас прохожих, которые такую картину увидят.

Когда-то, она не помнила точно, когда, может десять лет назад, а может вчера, она прочла тоненькую книжку «Эстетика самоубийства». Первого автора она запомнила —Трегубов. Он легко воспроизводился в памяти. Трёх губ ни у кого не бывает. Фамилия второго автора то ли Ванин, то ли Васин, она почему-то запомнила, как Вагин, но мысленно боялась спутать, уж очень фамилия становилась многозначительной. В общем, в этой книжке разбирали полёт Анны Карениной под поезд, точнее, минуты перед полётом, а самое главное, авторы додумывали за саму Анну, что её страх перед прыжком вызывало ничто иное как воображаемый вид собственной мертвецкой позы с размозжёнными головой и конечностями. И сейчас она подумала, что писатели были правы. Для живых почему-то важно, как они будут выглядеть после собственной смерти. Почему, в книжке, конечно, не объяснили, но дали повод для размышления.

Пожалуй, это единственное, что её останавливало тогда, когда она пропускала удобные для своей задумки автомобили. Она просто ждала, когда страх перед человечеством пройдёт, и ей станет всё равно, как лично она будет выглядеть, когда жизнь оборвётся. Но ожидание длилось долго.

Часам к восьми вечера, когда рыжие сумерки заката овладели городом, – перед ней, стоявшей прямо на бордюре, отделявшем пешеходную часть от проезжей, и вырабатывающей в себе готовность забыть жизнь, – остановилось такси белого цвета. На авто были жёлтые полоски, но совсем не портили её экстерьера, хотя казалось бы, что может быть отвратительней жёлтых полосок. Заднее правое стекло опустилось и в него высунулась нетрезвая рожа. Не то чтобы рожа, скорее лицо, но просто очень нетрезвое.

– Господи, девушка, вы такая красивая! – сказал человек тихим голосом. – Вы даже сами не знаете, какая вы красивая, я уверен.

Человек не очень-то ровно и складно выбрался из машины и продолжил:

– Если вы сейчас не поедете со мной, я умру. Правда.

Она в тот момент не обращала внимания на блеск в его глазах. Она была занята другим. Она вдруг почувствовала, что там, внутри её грудной клетки, что-то лопнуло и растеклось теплом. И это тепло подсказывало ей, что она чувствует то, чего никогда не ощущала прежде, потому что прежде такого не было. Прежде ничего не взрывалось у неё внутри. Она удивилась такому переживанию. Новому. Небывалому. Она старалась держать себя в руках, но всем оттаявшим сердцем хотела поехать с ним. Просто так. Просто поехать. Она вдруг подумала, что с ним, происходит то же самое, что и с ней. И если она не поедет, то они оба умрут. А умирать вдруг так сильно передумалось.

Она согласилась сесть к нему в машину и, впервые за все предыдущие знакомства, сразу назвала своё настоящее имя – Маша. Конечно, сказала сначала, что её зовут Мария, но потом поправилась и уточнила, что она для него просто Маша.

– А я, а я – знакомился мужчина, уже сидя в такси и отстранившись, не трогая даже её ладони, которая лежала по центру заднего сидения, словно боялся то ли своему счастью, то ли спугнуть его. А скорее не задумывался ни о первом, ни о втором. Казалось, что он пребывал в смятении, может быть от того, что не хотел потерять такую красоту среди сотен надутых гиалуронкой губ. – Меня зовут Кирилл. Один типок сказал мне, что странно жить с именем, у которого две буквы «л» на конце. Я тогда не понял, а сейчас сам понимаю, что действительно странно. В общем, ты можешь называть меня как угодно: Кир, Киря, Кирюша, Каа, и даже Кирилл, но выбери что-нибудь между первым и последним вариантом. Каа тоже выброси из головы, как, впрочем, и другие. Называй меня «любимый», мне так сегодня хочется. – Он натужно засмеялся, и, как показалось Марии, почему-то в его смехе слышалась робость, возможно, потому что, смеялся он нарочито громко и подчёркнуто вальяжно, оттого искусственно и неуверенно. Маша всё услышала.

Она знала о том, как всё на самом деле. У неё был собственный опыт, превосходивший многих. А то, что она вбирала в пору наивной юности из психологических книжек и слышала, став побогаче, от психологов, казалось ей детской наивностью ощущения мира, особенно, когда тебя трахают на субботнике. Про субботники она со своими психотерапевтами не разговаривала. Во-первых, потому что у каждого есть своё личностное пространство, а во-вторых, из чистых человеческих побуждений. Она переживала, что врачеватели душ потеряют сознание прямо в кабинете, а значит, уверенность в себе, которой ни разу не было. Разочаруются в своей профессии из-за мизерной оплаты и, в конце концов, закончат жизнь на дне бутылки, независимо от их гендерной составляющей. Скольких консультантов она поменяла, видел только Бог, а она видела в них только неудачников, которые убегают от реальности в реальность своих пациентов и пытаются починить там то, что в своей жизни наладить были не в силах.

Сейчас ей показалось, что рядом сидит человек такой же израненный и такой же порочный, как она сама. Порочный не в том смысле, что осознаёт свою падшесть, а в том, что просто от неё страдает, как страдает она от своей, и оба делают вид, что всё хорошо. Но у них была разница в том, что она понимала причину их общей истерзанности, а он нет. Возможно, он только догадывался, хотя и храбрился, заняв на заднем сидении такси равнодушную позу. Мария видела в нём тщательно скрываемую робость. И, несмотря на то, что Кирилл пытался сделать свой голос ниже, его желание уподобиться самцу из альфа-категории совсем не соответствовало происходящей действительности.

Она не стала его шокировать и сразу расстёгивать гульфик, чтобы добраться к его пенису. Она знала, что сейчас тот скукожился и спрятался так глубоко, что любая её псевдо-подруга на её месте просто бы громко рассмеялась.

Это тоже, кстати, нормально. Если самец зовёт самку, то у него должен быть стояк как у богомола после того, как ему отчекрыжат голову. Но люди всё-таки не насекомые, а высшие приматы, потому особи прекрасного пола часто должны умолять самцов всеми действиями и бездействиями хоть как-то поучаствовать в процессе удовлетворения потребностей лучшей половины человечества. И отрезание головы в такой ситуации не работало.

У Маши, как ей казалось, к тому времени было всё, чего она хотела, а другого не придумывалось: квартиры, шубы, машины, открытый Шенген. Она давно уже забыла про неплатёжеспособных клиентов, которые вместо оплаты просто плевали ей в лицо и, пригрозив физической расправой, испарялись туда, где даже отбитые сутеры не могли их найти. К настоящему периоду своей жизни она занималась дорогим эскортом. Хоть извращуги там были похлеще, зато платили значительно больше. И вот ко всему тому, что у неё было, теперь ещё добавилось желание умереть. И это желание вдруг исчезло, сейчас, когда она встретила Кирилла

Она не понимала, зачем тот ей, но зачем-то хотела поверить своему внезапно возникшему внутреннему убеждению, что он ей нужен, а смерть подождёт. Хотя трезвый взгляд на вещи говорил о том, что Кирюша мог добавить в её жизнь только «ничего» в полной комплектации и со всеми дополнительными опциями, а это означало кучу проблем. Возможно, именно в этом и был её интерес. Она, конечно, уверяла себя, что проблем не любит, но тянулась к ним всей душой, сама того не подозревая.

Такое бывает?

Бывает.

В каждой первой, второй и третьей паре влюблённых друг в друга людей из четырёх пар.

Они постепенно разговорились. И уже никто из них не знал, куда каждый из них собирался ехать или отъезжать, как в случае с Машей, по отдельности. Один лишь водитель с непривычным именем Сиихибчон, знал точку их пункта прибытия, но в какой-то момент Кирилл вспомнил, что они двигались к его дому и променял то ли из-за сомнений, то ли из-за азарта и желания ещё накатить дорогу туда, на дорогу в ресторан. Он сказал Маше, что та не будет разочарована, и они «нормально» посидят, чтобы «нормально» познакомиться, и всё, потому что он «не водил к себе баб по пьяни, в смысле красивых женщин, с которыми не знаком, а значит надо познакомиться в обстановке не отягощённой тревогами по поводу возможных эректильных неполадок».

Маше показалось это милым. Тем более что она была трезва, а после её неудавшейся попытки, похожей на суицид, ей хотелось накачаться до уровня своего собеседника. А её собеседник то замирал в робости на целую минуту, словно боялся выдавить из себя слово, то потом его вдруг несло каким-то витиеватым пафосным слогом в бесконечность. Она не слушала, что он говорит. Ей просто нравилась его мимика, робкий и одновременно похотливый взгляд и настоящий тембр голоса, который иногда прорывался. Ей нечего было терять, потому она мысленно отдалась фразе «да пох**», которая означала, что она вложила себя в ладони воли провидения и теперь только его видит ответственным за всё то, что будет дальше.

Та самая воля затащила их в заведение общественного питания, которое выбрал Кирилл и разрекламировал по дороге. Ресторанчик был очень мил: олдскульный рок, высоченные потолки, бетонные стены, экраны со спортивными трансляциями и Егермейстер, который ей нравился больше остального спиртного. Хмелеешь вкусно и быстро, так что забываешь подумать о том, как плохо будет утром, да и наступит ли оно вообще.

Им достался удобный столик на двоих с мягкими креслами. В ресторанчике таких было только два. Маша увидела в этом знак, хотя ни в какие знаки не верила, но тут ей захотелось. Хотя бы на вечер. На чуть-чуть. Точно не навсегда. Просто сиюминутный, единственный, отдельный знак свыше несмотря на то, что ещё сорок минут назад она не верила ни «в выше», ни «в ниже», и хотела просто провалиться в пустоту. Кирилл уже поглощал, будто не в себя, и ликёр, и закуску. Уже болтал без умолку, словно боялся и секунды молчания между ними. А она слушала и улыбалась. И ей, как и прежде, было неважно, что он говорит. Просто ей нравился звук его голоса, который включал в ней желание жить. Она почему-то видела в Кирилле не особь противоположного пола, стремящуюся к коитусу, а человека, убегающего от пустоты, как и она сама, но который этого пока не понял.

Толстяк за соседним столом, из большой и крикливой компании, неловко отодвинул свой стул и, вставая, толкнул Машу под локоть. Ликёр плеснул из её стакана, как раз, когда она подносила его к губам. Маша поморщилась, закашлялась, схватила салфетку со стола, чтобы вытереть нос и не сразу заметила, как Кирилл вмиг замолчал, вскочил со своего места, потом, оттолкнувшись от кресла ногой, как в старых Гонконгских фильмах с Джеки Чаном, впрыгнул прямо на невольного обидчика.

Охрана быстро разняла виновников происшествия и вывела из ресторана. Но через пару-тройку секунд вся тусовка соседнего столика выскочила на улицу и громко, с акцентом среднерусской возвышенности, стала долбить Кирилла ногами. Кирилл поднимался и бился, будто прикаспийский волк, снова падал под ударами, и снова вскакивал в прыжке. Маша не видела такого побоища прежде, разве что в кино про гангстеров в её далёком детстве. Какое-то время она стояла в растерянности и достала телефон из сумочки только тогда, когда на её лицо брызнули капли чьей-то крови. Она даже не набрала номер, а просто закричала в трубку:

– Полицияа-а-а-а-а!

Побоище вмиг остановилось. Камрады со среднерусской возвышенности подняли своих раненых товарищей и молча ретировались в заведение. Кирилл остался стоять на ногах. Он шумно дышал, вытирал кровь из разбитой губы и одновременно пытался выровнять переломанный нос. Кто-то из администрации ресторана выскочил на улицу, подбежал к Маше, попросил не афишировать событие и предложил со своей стороны не выставлять счёт за съеденное и выпитое.

– Валяй! – пробасил Кирилл довольно. – Передай им, – он вытянул палец в сторону ресторана и гремя одышливым басом, – Встречу, вспомню, убью! Пусть мне не попадаются.

Маша достала из сумочки одноразовый платок и вытерла Кириллу губы. Потом обняла и поцеловала. Они стояли, обнявшись, ещё несколько минут. Дальше Кирилл вытащил из кармана джинсов свой сотовый и снова вызвал такси. Они поехали к нему домой. Теперь на заднем сидении они расположились, прижавшись, друг к другу. Обнялись и молчали. О чём думал он, она не знала. И не хотела ничего об этом представлять. Она просто чувствовала, что нашла человека, который был ей интересен – мужчину, который слегка чокнутый и малопредсказуемый, как и она сама. Но в этом была великая прелесть, потому что обуздать непредсказуемого мужчину под силу не каждой. Лишь избранной. А она всегда знала, что избранная. Потому прижимала его, мужчину, к себе, как дорогого арабского скакуна или ещё какую породистую тварь в самом хорошем смысле этого слова. Ещё стоило ради чего пожить.

Она знала, что жизнь – это просто эмоция, которую нужно или перетерпеть или насладиться ею до то того мгновения, когда наступит смерть. Сначала она наслаждалась, затем терпела, потом решила, что терпеть уже не может. А сейчас вдруг поняла, что снова наслаждается.

Она подумала, что всё-таки была дурой и всегда нужно помнить, что всему приходит конец, даже чёрной полосе и даже, если идёшь по ней вдоль. Вот так просто – р-р-раз и всё, за одно мгновение, в котором соприкоснулись взгляды, за секунду случайного прикосновения ладоней, за мимолётный едва слышимый вздох, наполненный чужим, но таким близким ароматом. Главное, никогда не забывать, что заканчивается абсолютно всё и всегда начинается что-то новое.

Ей почему-то стал давить её молочно-белый парик. Она спросила мужчину, догадается ли он, какого цвета её настоящие волосы. Тот поднял левую бровь и, изобразив удивление на лице, спросил с каким-то недоумением и разочарованием в голосе одновременно:

– А разве это не твой родной цвет?

После чего глубоко вздохнул.

– Ты – дурак? – спросила она его. – Это же парик.

Он нарочито насупился и отодвинулся от неё, словно ребёнок, разочарованный в новой игрушке, и попросил, чтобы та не снимала неродные волосы до того момента, пока он не кончит, а потом ему будет всё равно. Маша не знала, как реагировать. Наверное, потому, что не понимала, что чувствует, обиду или умиление. Но на всякий случай решила обидеться. Такой подход по её опыту срабатывал лучше. Она тоже отодвинулась и, скрестив руки на груди, отвернулась к окну. Через мгновение она почувствовала, как Кирилл стянул с неё молочно-белый парик одной рукой, а второй обнял за плечи. Он прошептал ей, что она сама – дура и не понимает шуток, но он её всё равно любит, и понял это сразу, когда увидел её на краю дороги. Ему показалось, что так ведут себя или совсем пьяные или очень отчаянные, а может отчаявшиеся, ведь так запросто можно было угодить под машину.

Маша ничего ему не ответила голосом, но отвечала губами, прижимаясь ими к его небритым щекам и улыбаясь, то ли от того, что ловко придумала его проверить своей притворной обидой, то ли, потому что в нём не разочаровалась. Их взаимный интерес друг к другу зашёл так далеко, что водитель такси громко закашлялся. Кирилл и Маша оба замерли в объятьях друг друга.

– Вы не подумайте, я совсем непротив, – заговорил с характерным акцентом, словно извиняясь, водитель, – Мне даже нравится, – поглядывал он с раскосым прищуром в зеркало заднего вида, – но тут просто камера стоит, – он указал куда-то в сторону панели. – Если и вы непротив, то можете продолжать, я просто должен предупредить, как мужчина.

Маша увидела на лице Кирилла замешательство. Да что уж там, она сама была слегка сконфужена открывшимися обстоятельствами.

– Спасибо, друг, мы потерпим, – сказал Кирилл в сторону водителя и подмигнул Маше, пожав плечами, словно ища поддержки.

При виде его хаотичной мимики и жестов, она прыснула от смеха и зажала рот ладонью.

– Это называется пердимонокль, – сказал Кирилл, то ли разозлившись, то ли смутившись отчасти; поворачивая голову то в сторону водителя, то в сторону спутницы.

Таксист извиняющимся тоном сказал, что он так хорошо русский не знает, добавил, что ехать осталось всего шесть минут, попросил не обижаться и поставить ему пять звёзд за то, что он очень предупредителен к пассажирам.

Мария подумала, что предупредить стоило сразу, потому нужно будет напомнить Кириллу, чтобы тот ни в коем случае не оставлял таксисту на чай, но, когда они вышли из машины, совсем об этом забыла.

В эту ночь она не могла помнить о плохом.

Глава 3

Кирилл сидел в кресле, широко раздвинув ноги, держал в правой руке банку открытого пива и немигающим взглядом смотрел в стену, словно продолжал вбирать память о вчерашнем вечере, теперь уже из фактуры салатовых обоев. Похмельная то ли тоска, то ли тревога будто костлявой холодной рукой сжимала его сердце и заставляла биться как крылья умирающего серого бражника, то трепыхаясь в агонии, то замирая на секунды, а потом, снова пускаясь в хаотичные, отчаянные, но заранее обречённые на неудачу попытки вернуться к жизни.

Сотовый громко зазвенел трелью стационарного аппарата восьмидесятых. Кириллу показалось, что таким звуком можно дробить кости. Он моргнул, вытянул губы трубочкой и втянул щёки, пытаясь выдавить хоть что-то из слюнных желёз. Но попытки были неудачными. А сотовый продолжал греметь прерывающимся клокотанием металла о металл.

Конечно, можно было отключить телефон вовсе, но убитая Тварь и записка в зубах пса, не могли позволить Кириллу этого сделать. Про свои синяки и ушибы он не думал. Он ждал звонка, который всё прояснит. Или хотя бы поможет внести ясность. Ждал и был уверен, что такой звонок обязательно скоро случится.

В смысле, наверняка случится.

На самом деле он умолял, чтобы тот случился, потому что ему было страшно, а он не хотел себе в этом признаваться!

И вот свершилось!

Он прикоснулся к экрану и поднёс сотовый к уху микрофоном вверх, чтобы не было слышно его прерывистого дыхания. Затылок до боли сковало. Может, вдруг заболела рассечённая ударом кожа, а, может, усилился страх. Кирилл знал, что к страху важно прислушаться. «Подожди, не начинай говорить первым, это важно», ̶ убеждал он себя. Несколько секунд тишины ожидания казались ему вечностью. Что он сейчас услышит? Чего ему сейчас не удастся избежать? Но вечность тоже имеет своё завершение.

Наконец, механический голос, явно искажённый какой-то дополнительной программой смартфона, спросил:

      ― Как дела, Кирилл? Голова не болит?

Кирилл провёл языком по шершавым губам и готов был уже ответить, но внезапно голос продолжил:

– У твоего пса уже не болит точно.

В трубке раздался смешок. Металлическое искажение превратило его во что-то, напоминающее скрежет пенопласта по грязному запылённому стеклу.

– Он мучился недолго, – словно подытожил голос.

Кириллу стало мерзко. Мерзко от себя самого. Он вдруг почувствовал себя слабаком, в жизнь которого можно вот так вот ворваться и забрать то, что ему принадлежало, неважно, как он к своему псу относился, но это был его пёс, которого убили с ужасающей жестокостью. Самое главное, убили, даже ничего не потребовав от Кирилла, а скорее, чтобы его устрашить, подавить, размозжить, как человека. Он вдруг вспомнил о своей второй жене, которая ушла к владельцу футбольного клуба, и которую тоже, по сути, забрали, не спросив, но отмахнул мысли, резко качнув головой, потому что уходу жены он был рад, а убийству собаки – нет. Он решил молчать в трубку дальше. Был уверен, что урод, который прячет свой голос за синтезатором, снова заговорит первым.

Так и вышло.

– Тебе неинтересно, за что твоей собаке отрезали голову? – спросил голос, и в его сменившейся интонации Кирилл услышал ярость непонимания, почему Кирилл не мечет в истерике икру, извиняясь, оправдываясь и моля о пощаде.

Сопение на том конце связи из-за искажения было похоже на льющуюся по трубам воду.

– Ну, же! – снова не выдержал голос.

Кирилл собрал всё своё спокойствие в сжатых ягодицах и, опустив диафрагму, размеренно, монотонно произнёс в микрофон:

– Это была не собака, а пёс. Если ты, шлюха, сейчас не продолжишь самостоятельно, без наводящих вопросов, я просто повешу трубку, захороню пса и продолжу жить, как жил. Даже считать до трёх не буду. А ты будешь искать новый способ донести свой мессадж. И будь уверен, теперь я стану его ждать с нетерпением, чтобы тебя снова очень сильно огорчить.

Мысленно он всё же начал отсчёт. Голос снова заговорил где-то между два и три:

– Верни нам то, что ты должен, иначе с тобой случится то же самое, что и с твоей тварью.

Кириллу было трудно сдержаться, он сжимал кулак левой руки и стискивал зубы, думая о том, назвал ли оппонент пса «тварью» случайно или точно знал, что такое имя было их с псом «секретом». Но терпел он недолго, и так как похмелье и сдерживание чувственных порывов – вещи несовместимые, Кирилл заорал в трубку:

– Что ты от меня хочешь, конченная ты сволочь!

В ответ он услышал только металлический смех, отчего стал корить себя за свою неспособность сдержаться в нужное время. Вскоре, ещё больше усилив негодование Кирилла, в трубке раздались гудки. Кирилл посмотрел на экран, только что звонивший номер был обозначен буквами «н о м е р с к р ы т».

Он пытался вспомнить, кому же мог рассказать, что называл своего нелюбимого до сегодняшнего дня пса так незамысловато. Решил, что если восстановит память, то сможет понять, кем был звонивший сумасшедший. Кирилл точно знал, что никому ничего не должен: ни денег, ни услуг. Он не любил связываться с долгами, а если и приходилось, то возвращал всегда и всё с процентами в назначенный срок. Значит, звонивший живодёр точно был сумасшедшим. Разве… Разве что сегодня ночью Кирилл мог натворить дел, которые сейчас расхлёбывал.