Хозяева плоской Земли. Путеводная симфония

– Кто твои боги? – спросил он меня, глядя сверху вниз на мои грязные щёки, и довольный, что не видит ручьёв слёз.

– Ты да мамка, – ответил я, как учили, и хлюпнул носом.

– А ещё кто нужен?

– Никто…

– Ну вот и ступай делами заниматься. А как узнаю, что ты снова к курганам подходишь, ладонь пожалею.

Я понял отца правильно и с полуслова. «Ладонь пожалею» должно было означать, что за следующий проступок я получу, скорее всего, по-взрослому, ремнём. Мне тогда ещё повезло. Моего закадычного приятеля Льюва его папаша за находчивость отодрал так, что тот потом долго морщился всякий раз, когда садился.

Ури Шмуклер вернулся через девять дней, очень задумчивый, погрустневший и без портфеля. Целыми днями просиживал перед домом или на берегу, глядел на волны, на рассветы и закаты, разговаривал сам с собой и всем своим видом давал понять, что готов вот-вот утопиться или повеситься. Поскольку никому, кроме разве что моей матери, до него дела не было, он сводить счётов с жизнью не стал, продышался, выговорился, растёр как следует нос и повеселел. Как-то я застал его по-соседски беседующим с Кроули. Оба устроились на бочках, украшавших причал перед нашей конторой, и Кроули угощал раввина трубкой с кубинским табаком. Погода была безветренная, и на причале стоял густой сигарный запах. А всё потому, что Кроули имел привычку курить именно тот табак, который выковыривал из кубинских сигар. Другого он не признавал. Ури кашлял, улыбался, но сдаваться не спешил. Так они сидели некоторое время, разговаривая ни о чём, пока раввину из Нью-Йорка ни вздумалось услышать мнение Кроули о его религии.

– Я вот не понимаю, – сказал он, прикрывая нос шарфом, – почему, если мы все произошли от Адама, вы так настойчивы в своём желании отличаться от остальных?

– Кто произошёл от Адама? – не расслышал Кроули.

– А вы не в курсе? – Ури оживился. – Люди произошли от Адама. Не от обезьяны же.

Кроули пустил из-под усов струю дыма, покосился на собеседника и уточнил:

– Кто создал Адама?

– Иегова, бевадай7!

– Хорошо, а до Иеговы?

– В каком смысле?

– В прямом. – Кроули посмотрел на меня, делавшего вид, будто чищу поручни уставшего от ожидания пассажиров парома. – Вы Тору читали?

– Читал ли я Тору?! Господин Кроули, я так читал Тору, что мне уже кажется, что я её писал.

– Ну тогда, рав Ури, напомните мне, кто создал адама в первой главе Бырэйшит? Адама, разумеется, с маленькой буквы, а не того, который появляется во второй.

Нос Ури оживился, ноздри раздулись, втянули морской воздух и задрожали. Стало понятно, что Кроули не тот простак на бочке, за которого он его до сих пор принимал. Я перестал тереть поручень и вспомнил все те шкафы и полки в доме моего старого друга, заваленные книгами, которые он не только собирал, но и почитывал. Надвигался ураган.

– Элохим, – сказал Ури и выжидательно посмотрел на собеседника.

– Просто Элохим?

– Просто Элохим.

– Кто такие?

– Бог.

– Или всё-таки «боги» во множественном числе?

– Ну, да, боги, но глагол…

– Значит, в первой главе боги по образу и подобию своему создают адама, причём сразу мужчину и женщину. А во второй главе Элохим Иегова, как у вас его с тех пор постоянно называют, что христиане переводят как «Господь Бог», снова создаёт Адама, одного, из глины, а потом из этого Адама делает ему жену Еву. Так, может быть, если вдуматься, то в первой главе боги создали не человека, а сразу человечество, мужчин и женщин, после чего один из богов, самый шустрый и активный, когда боги Элохим на седьмой день, увидев, что у них всё хорошо получились, пошли отдыхать, смастерил себе две куклы, с которыми потом всю книжку играет, которых пугает и стращает? Никогда не задумывались?

Раввин решил было обидеться, но вместо этого затянулся трубкой и первый раз не закашлялся. Кроули тем временем продолжал:

– Я ведь человек простой и понимаю всё написанное буквально. Талмуда вашего, который Торе все косточки перемывает, не читал и в ближайшее время не собираюсь, да всех его томов и не найти, если только вы мне в этом не поспособствуете. Ограничиваюсь тем, что есть. А то, что есть, со всей очевидностью утверждает, что нас с вами создавали разные боги. Так зачем нам идти под вашего бога, когда нам своих вполне хватает? Тем более что наших ни бояться, ни молить о помощи не нужно. Они сами знают, кому, в чём и когда нужно помочь. Они же наши создатели, наши предки.

Собеседники замолчали, а я вернулся к работе. Кто такие раввины, я знал понаслышке, и мне представлялось, что они ребята хитрющие и всё на свете могут объяснить выгодным им образом. Почему Ури Шмуклер не пустился тогда в духовный спор, ума не приложу. Кроули потом мне сказал, что духовного у них спора не могло получиться уже потому, что у ортодоксальных адамитов нет духа. Душа есть, а духа нет.

В другой раз вышло наоборот: равви Ури разговорился со мной. Я дежурил в конторе, пока Кроули отходил перекусить. Когда он вернулся, меня уже почти убедили в том, что гиюр8, это не такой уж страшный обряд и что пройти его должен всякий уважающий себя мужчина. Как я впоследствии понял, самые узкие места гиюра Ури в нашей беседе умудрился обойти, не сказав главного. Появление Кроули заставило моего собеседника сбавить обороты, но было видно, что он весь в священном порыве, поскольку я оказался первым слушателем, не пославшим его сразу и далеко. Кроули покачал косматой головой.

– «Израилю столь же тяжко от прозелитов9, как от язвы». Откуда это, рав?

– Йевамот10, стих сорок седьмой.

– Выходит, за неугодное вашему богу дело вы взялись, рав.

– Отчего же, господин Кроули? В Мидраше11 сказано обратное: истинный прозелит дороже в глазах Иеговы, нежели человек, рождённый евреем.

– Из вас получился бы хороший юрист, рав. Никогда не пробовали?

– Я и есть юрист, – без улыбки ответил Ури Шмуклер.

Кроули вернулся, я мог идти по делам, однако задержался, чтобы послушать, куда дальше выведет их учёная беседа. Заговорили про прозелитов вообще. Хорошо ли это? Кому и когда подобает менять одну веру на другую? Что может к этому подтолкнуть? В отличие от меня раввин искренне удивлялся познаниям старика в истории и географии стран, где он никогда сам не бывал. С прозелитов перешли на чистоту крови вообще и семитскую кровь в частности. Кроули уточнил, из каких именно семитов будет наш гость. Тот сказал, что его бабки с дедками приехали в Новый Свет через Германию из Польши. Кроули вздохнул и поинтересовался отношением Ури к арабам. Ури пожал плечами. Из всего этого Кроули сделал и озвучил вывод, что тот ашкеназ и антисемит. Чем вызвал взрыв негодования, выслушал всё, что последовало, а когда Ури угомонился, уточнил:

– Хотите сказать, арабы не семиты, рав?

– Семиты.

– Тогда как назвать тех, кто призывает к их угнетению? И не только призывает, но и постоянно с ними воюет?

– Евреи.

– Но вы ведь не еврей, рав.

– Ах, господин Кроули, зачем вы так говорите! Как это не еврей?

– Вы иудей, но не еврей. Ваши предки, будучи ашкеназами, приняли иудаизм, как приняли его в своё время те же бедуины, персы, эфиопы, татары, кавказцы и многие другие, кто никогда до этого не покидал своих мест обитания и никогда ниоткуда не изгонялся и в плен ни в какие вавилоны и египты не попадал. Тим, передай-ка мне вон ту книжку, что стоит на второй полке слева. Нет, пониже, с синим корешком. Да, правильно. Вот, рав, почитайте, если хотите, вашего же историка Шломо Занда, который популярно рассказывает, когда, где и сколько народа перешло в иудаизм, не будучи евреями по крови. Если он говорит правду, то получается, что палестинские арабы и есть исконные жители Израиля. Как и «афро-американцы», названные так лишь затем, чтобы скрыть истину: они не негры, а всё те же индейцы, исконные жители Америки и вовсе не потомки африканских рабов.

Вообще мне очень нравилась эта особенность старика Кроули. Он никогда ни с кем не спорил и почти никогда не пускался в пространные объяснения своих взглядов. Если он чего-то не знал, то просто помалкивал, но уж если знал, то говорил, как рубил, и нисколько при этом не интересовался реакцией и встречными доводами собеседника. Они его просто не интересовали.

После того достопамятного разговора в голове бедного Ури Шмуклера произошло нечто такое, что заставило его покинуть наш остров с первым же попутным кораблём. Он так спешил, что впопыхах совершенно позабыл вернуть Кроули одолженную книжку с синим корешком. При этом отправился он вовсе не домой на запад, а на юго-восток, в Европу. Сведущие люди рассказывали, что из Европы он, не останавливаясь, домчался до Израиля и там почти сразу же вступил в ряды борцов за права палестинцев. Кто-то даже как будто видел его по телевизору, загорелого, посвежевшего и такого же длинноносого, когда он по-английски кричал в микрофон журналиста арабского новостного канала, призывая своих соплеменников реже слушать раввинов и чаще вспоминать о боге. Не знаю, кем он в итоге стал, жив или нет, но с тех пор в наших краях больше ни один священнослужитель, равно как и юрист, не объявлялся.

Эта показательная история, если вы ещё не забыли, отвлекла меня от рассказа о Ладомиле, моей русской бабушке и матери моей матери. Хромого Бора она повстречала не где-нибудь, а в Берлине, в последние дни войны. Хромым он тогда, разумеется, ещё не был, имел прекрасную выправку и произвел на юную переводчицу неизгладимое впечатление. Кстати, в отличие от неё, первой выпускницы московского Военного института иностранных языков, дед попал на фронт, как водится, совершенно случайно. Можно сказать, по недоразумению. Один из сопровождавших атлантический конвой ленд-лиза12 крейсеров США вошёл в пролив Анефес и бросил там якорь на целых три дня, пока команда вынуждена была ремонтировать частично отвалившийся по дороге скуловой киль. Деталь, понятное дело, не сказать, чтоб жизненно важная для судна, однако поскольку отвалился он не весь, оставшаяся часть крайне затрудняла маневрирование. Дед был всегда человеком любознательным, а в молодости ещё и отчаянным. Поэтому, не поставив в известность родителей, он вместе с новыми друзьями-матросами, рассказывавшими ему много интересного о плавании по океану, погрузился в шлюпку и отправился на крейсер, будучи в полной уверенности, что, погостив несколько часов и осмотрев столь интересное хозяйство, благополучно вернётся на берег. Увиденное на крейсере, а тем более радушие команды, угостившей бравого гостя невиданными доселе спиртными напитками, привели деда в такое непотребное состояние, что он заснул прямо в румпельном отделении, а когда проснулся на жёстком железном полу от тряски, грохота и раскачивания, обнаружил, что родная Фрисландия уже далеко за кормой. Портом назначения конвоя, к которому был приписан дедов крейсер, оказался Мурманск, однако, как оно часто бывает, если уж что-то не заладится, ничего путного не жди. Нагоняя своих, американцы переоценили возможности судна и перегрели моторы. Пока они плелись вдоль берегов оккупированной немцами Норвегии, их заметили и попытались расстрелять с воздуха. В этом месте дед любил рассказывать, как собственноручно подстрелил из самозарядного «гаранда» пикировавший на них бомбардировщик «Юнкерс-87», хотя я подозреваю, что это вряд ли возможно, и просто его выстрел совпал с удачным попаданием из палубного орудия. Как бы то ни было, атака была успешно отбита, а деда новые друзья сочли настоящим героем и приняли в своё американское братство. Между тем командование крейсера получило радиограмму о том, что основной конвой уже выполнил задание и отчаливает из Мурманска в обратном направлении. Продолжать путешествие было безсмысленно, и крейсер, встав на рейд в нейтральных водах, несколько дней дожидаться остальных.

За это время дед проникся идеей мировой войны и решил во что бы то ни стало в ней поучаствовать. Вероятно, сила его желания была настолько велика, что когда крейсер уже двигался в фарватере остального конвоя, радисты приняли приказ главнокомандования менять маршрут и идти к берегам Великобритании, где в то время формировалась союзническая эскадра. В довершении неприятностей на Северном море поднялся небывалый даже для тех широт шторм, в результате которого судно отнесло на запад, в датские воды. Потерявшая за попытку отбиться от своей оккупации двух солдат, Дания поспешно сдалась Германии, и ко времени описываемых дедом событий там уже квартировало шесть дивизий вермахта. Хотя Фрисландия всегда и всюду сохраняла полнейший нейтралитет, не вмешиваясь в дела других и не позволяя никому вмешиваться в свои, дед не мог рассчитывать на то, что, оказавшись в плену у немцев в числе американских военных, будет под фанфары выпровожен из страны на все четыре стороны. Поэтому когда их крейсер вступил в неравный бой с береговыми батареями измельчавших потомков некогда свободолюбивых викингов, он снова вооружился верной винтовкой и встал со своими новыми братьями по оружию плечом к плечу. Крейсер подбили, он стал быстро набирать воду и стремиться ко дну, уцелевшие храбрецы попрыгали в шлюпки и рванули берегу. Дальше произошло нечто подобное знаменитой высадке в Нормандии в «день Д», только в миниатюре. Под градом пулемётных очередей они с грехом пополам добрались до пологого берега, где можно было спрятаться разве что за песчаными сопками. Только сейчас смельчаки осознали, что судьба привела их в лапы врагов. Потеряв половину команды убитыми, не имея возможности помочь раненым, они решили сдаваться. Вернее, пока они решали, стараясь перекричать друг друга и жужжащие вокруг пули, корабельный кок сорвал с себя белый халат, привязал к дулу ружья и встал в полный рост, размахивая им. Не на шутку раззадоренные датчане успели по нему пару раз пальнуть, но только ранили в ногу. В итоге из пятисот членов экипажа сдалось чуть больше двухсот уцелевших. Их разместили в двух больших амбарах и круглосуточно охраняли в ожидании дальнейших распоряжений. А поскольку война уже близилась к своему неминуемому завершению, никаких определённых распоряжений из штаба не поступало. Сами же американцы разделились на тех, кто призывал остальных ждать и верить потому, мол, что они представляют собой большую ценность и их обязательно на кого-нибудь выменяют, и тех, кто был уверен, что их, в конце концов, пустят в расход. Дед относился ко вторым. Он вообще, если вы ещё не поняли, особым терпением не отличался. На третью или четвёртую ночь они избавились от верёвок, нашли в полу лаз и стали по очереди выбираться наружу. Оставаться больше никому не хотелось, так что побег растянулся, народу повылезало много, их заметили, снова началась пальба, и здесь уже каждый оказался за себя. Дед к этому моменту успел разоружить одного из охранников и смог открыть ответный огонь. Почему-то датчане побоялись его преследовать. На пару с приятелем они прыгнули в мотоцикл с коляской и рванули, куда глаза глядят. Горючего хватило ровно на то, чтобы доехать до ближайшего городка под названием Тённер. Поскольку мотоцикл был военный, немецкий гарнизон поначалу принял их за своих, то есть за датчан. Разумеется, подлог очень скоро открылся. Пришлось снова поднимать руки и сдаваться на милость автоматчиков. Немцы повели себя более миролюбиво. Правда, они расстреляли приятеля деда. Очевидно потому, что тот попался им в американской военной форме и решил погеройствовать, мол, меня нельзя трогать, не то дядя Сэм покажет вам кузькину мать. Дед же был по жизни высок, на крейсере формы ему не нашлось, и он все время оставался в том, в чём случайно сбежал из дома. Немцы так и не поняли, кто он, но поняли, что не русский и не штатовец. Пожалели, одним словом, молодого да желторотого. Более того, когда убивали его приятеля, дед, конечно же, сложа руки не сидел и попытался помешать расправе, за что получил пулю в бок. Ранение оказалось сквозным, крови вытекло много, но неподалёку располагался госпиталь, и деда отправили туда. Госпиталь находился в зоне местного аэродрома и обслуживал эвакуированных с фронта офицеров СС. Дед провёл там несколько спокойных дней, соображая, как поступить дальше. Заодно познакомился с соседом по койке, неплохо говорившим по-английски. Из разговора с ним он понял, что его здесь принимают то ли за шведа, то ли за голландца, одним словом, почти за своего.

Один из последних дней в госпитале дед запомнил очень хорошо. Было 29 апреля 1945 года. Утром он видел из окна, как на посадочной полосе разворачивается только что севший «Юнкерс» с чёрно-белым крестом на фюзеляже. Самолёт сразу же окружил весь местный генералитет, выстроившись по стойке смирно. Стало понятно, что прилетел кто-то важный. По трапу спустились трое мужчин, три женщины и овчарка, которым собравшиеся дружно отсалютовали и что-то крикнули. Прибывших куда-то увели, но через некоторое время один из них, обаятельный, с красивым голосом и неспешными манерами в сопровождении целой свиты вошёл в госпиталь. Кто могли, повскакивали с мест, подбрасывая руку в приветствии, однако гость сделал знак, чтобы все успокоились, и минут пятнадцать увлечённо говорил. Сосед впоследствии пояснил деду, что речь шла о некоем адмирале Карле Дёнице, Верховном главнокомандующем вооруженных сил Германии, который уполномочивался вести переговоры с западными союзниками вплоть до подписания пакта о безоговорочной капитуляции. Закончив речь, оратор двинулся между койками, пожимая руки раненым. Пожал он руку и деду. Тому запомнились грустные глаза, тонкие усики и большая ладонь. Сразу после этого все прибывшие снова погрузились в самолёт и улетели в западном направлении. Так мой дед, сам того не зная и не желая, лично познакомился с Адольфом Гитлером. Которого, как все знают, обнаружили на следующий день, 30 апреля, застрелившимся в бункере. Правда, его же вскоре нашли сожженным вместе с женой в траншее в парке при Канцелярии. Застрелившийся труп советы забрали на экспертизу в Москву, где он впоследствии затерялся. Сожженный труп исследовали союзники, правда, исследовать, кроме зубов, там было нечего, а все архивные данные на эту тему были уничтожены лечащим врачом фюрера ещё 20 апреля, сразу после дня рождения последнего. Тот же, кому накануне жал руку мой дед, явно не был похож на человека, который на следующий день будет пускать себе пулю в лоб или надкусывать капсулу с цианидом. Да и курс его «Юнкерс» брал явно не обратно на юг, а скорее на Испанию. Именно этими сомнениями дед поделился с моей бабушкой, когда встретил её через месяц в Берлине, и она наивно, как и все, радовалась, что война закончена, а главный враг получил своё. Поверила она ему лишь тогда, когда в середине июля на конференции в Потсдаме её тогдашний кумир по фамилии Сталин принялся настаивать на том, что Гитлер скрылся. Он так и сказал: «возможно, в Испании или Аргентине». Правда, это уже совсем другая история, а тогда, в датском госпитале, дед думал лишь о том, как бы снова удрать.

Первая неделя мая стала свидетельницей больших перемен в континентальной Европе. Брошенные на защиту Берлина датский и норвежский полки были жестоко разгромлены, и 2 мая их окровавленные остатки капитулировали. Бывшие союзники немцев, избежав в таком качестве гибели за пять лет до этого, теперь поспешили сделать вид, будто всё это время в их странах сжимало свой боевой кулак местное сопротивление. Если в конце 1944 года, говорят, в Дании насчитывалось 25 тысяч подпольщиков и партизан, к маю их стало в два раза больше. И если в первую цифру верится с трудом, то вторую дед ощутил на себе, когда однажды на рассвете Тённер проснулся под треск пальбы и воинственные крики: датчане, очень может быть, что те же самые, которые обстреливали с берега их крейсер, теперь набросились на бывших однополчан-немцев и стали их уничтожать дом за домом, отряд за отрядом. Датчанином оказался и сосед деда по койке. Ещё накануне он весело горланил по-немецки и прикидывался своим в госпитале, а сейчас, видя, как всё оборачивается, раздобыл где-то оружие и не пожалел даже ухаживавших за ними санитаров, кроме, разумеется, местных. Деду всё это не могло понравиться, но выбирать приходилось между жизнью и смертью, так что он был вынужден примкнуть к датским «храбрецам». К вечеру того же дня аэродром был захвачен, а под утро на него сел первый американский самолёт. Постепенно сюда стали стягиваться всё новые и новые силы, готовые двинуться в Германию под звёздно-полосатыми флагами. Кое-кого дед радостно узнал. Это были чудом уцелевшие моряки с его крейсера, освобожденные из плена и уверенные, что и ему пришлось несладко. Про рукопожатие с фюрером дед скромно умолчал. Закончилось тем, что их всех приписали к 94-му мотострелковому полку и отправили сперва в Любек, а затем в Гамбург. Оба города произвели на деда неизгладимое впечатление размахом разрушений. Особенно Гамбург. Особенно в районе парка Эйльбек, который совершенно не пострадал, хотя в двух шагах от него от температуры плавились камни многоэтажных домов. Как такое возможно и что на самом деле было сброшено на город, дед так и не сумел выяснить.

В Гамбурге он собирался погрузиться на американское судно и отправиться из этого европейского идиотизма домой, но тут произошла очередная странность военного времени – деда наградили и присвоили чин. Награда была американская, называлась «Медаль почёта» и представляла собой перевернутую дьявольскую звезду, на которой богиня по имени Минерва прогоняет щитом мужика со змеями, а в другой руке держит связку с топором посередине – римскую фасцию, откуда пошёл итальянский фашизм. В довершении композиции медаль крепилась на голубой ленте, в центре которой были вышиты белые звёзды – ровно тринадцать. Дед от такого подарка хотел отказаться, но ему объяснили, что это чуть ли не самая важная их награда, присваиваемая за мужество и героизм, «превышающие долг службы». Долга дед никакого не испытывал, но по молодости был горд тем, что серьёзные генералы его признали за своего. Генерал, вообще-то был один. К тому же он приходился не то тестем, не то шурином одному из моряков, которого дед спас, когда они штурмовали береговые сопки после неудачной высадки под датские пули. Сам он этого эпизода не помнил, но Патрик Даффи, как звали того парня, божился, что обязан деду жизнью. Они были ровесниками, сдружились ещё по пути в Мурманск, так что со стороны деда никаких возражений не последовало. Возможно ещё и потому, что его гораздо сильнее, чем награда, поразило звание – капитан. Патрик тоже его получил, однако он ещё на крейсере был младшим лейтенантом, так что его повышение до морского лейтенанта, соответствующего сухопутному капитану, выглядело вполне естественно, тогда как дед, по сути, не был даже рядовым. Не говоря уж о том, что он не был и американцем. Когда дед рассказывал об этом, он сперва хмурился, потом хитро улыбался и в итоге заявлял, что война – это в первую очередь бардак. Как бы то ни было, награда, звание и новенькая форма сделали своё дело, и молодой уроженец далёкой Фрисландии отправился вместе с полком дальше по германской земле навстречу своей неведомой судьбе, которая предстала перед ним в образе красивой белокурой и очень серьёзной девушки со сладким именем Ладомила.

Влюбился он не с первого, а со второго взгляда. Первый взгляд у него вышел не ахти какой, потому что, добравшись до поверженной столицы ровно в день подписания капитуляции, американцы на радостях, что их больше никто не будет убивать, пропраздновали всю ночь, чрезмерно расслабились, утроили дебош, погнались за обидчиками и оказались в зоне советской оккупации. Численного перевеса ни у одной из сторон не было, однако дед впоследствии отдавал должное русским кулакам и всегда приводил в пример сородичей бабушки, когда говорил о «настоящих мужиках». В синяках, но довольные, американцы загремели в одну из советских комендатур, куда наутро для выяснения обстоятельств явился недовольный начальник в подозрительно чистой гимнастёрке. Вместе с ним пришла и переводчица. Дед больше всего на свете хотел спать и пить, а потому первый взгляд на девушку произвёл на него впечатление чего-то мутного и несвоевременного. Но голос у неё был приятный, и он послушно отвечал на все вопросы, пока ни понял, что влип в серьёзную историю, так как начальник подозревал американцев в умышленной провокации. А кроме того, несколько его подопечных в результате драки получили серьёзные телесные увечья, и всё указывало на то, что нанёс их ни кто-нибудь, а именно дед. Бабушка же этот допрос с пристрастием запомнила очень хорошо. Запомнила она и своё первое впечатление от этого «простофили», как она выразилась, который понятия не имел, что происходит, в отличие от прочих американцев не улыбался до ушей и лишь что-то хмуро бурчал. При этом он нисколько не старался себя хоть как-то выгородить или оправдать, рассказал всё, как помнит, одним словом, в глазах её начальника, зарыл себя с головой. Иностранец, конечно, из союзников, но начальник был политически подкован и понимал, что сегодняшние союзники завтра снова станут идеологическими врагами. Серого цвета, кроме цвета собственной жизни, для него не существовало. После допроса она присутствовала при его докладе наверх и была серьёзно напугана тем, что услышала. Конечно, бабушка была юна, не прошла всю войну, почти не нюхала пороху, это была её первая командировка после выпуска из института, и она наивно считала, что хороший человек должен совершать поступки, руководствуясь не идеологией, а справедливостью. Начальников не выбирают, но никто не запрещает иметь по их поводу собственного мнения и руководствоваться им в дальнейших действиях.