Жестокие всходы

– А пса этого? – спросил Луций, не поворачивая головы. – Его никто не пробовал – топором по башке?

Кривощекий Эрвин засмеялся – куда уж там, дураков нет таких. Ты зубы видел? Да и сама псина такая – в деньгах стоит небось дороже лошади. Это тебе не простую шавку прибить… Кривощёкий свесился ещё ниже, будто собираясь сказать Луцию что-то по секрету, но не вышло – он шатко качнулся, оперевшись на что-то ломкое, и чуть не сверзился.

– Складно мелешь, да сеешь мимо! – из зависти цеплялся к нему Курц. – Под окнами, говоришь? У тебя же, Кривощёкий, окна и не на дорогу даже выходят.

– Говорю видел – значит видел! – упирался Эрвин, каким-то чудом снова обретя равновесие. – У кого хошь спросить можешь… Мы там вдоль тракта тёрлись, да только шуганули нас…

– Кого это – «вас»? – подозрительно спросил Курц.

– С воза‑то тюки посыпались, мы и сунулись было… – брякнул Эрвин, не успев прикусить язык.

Когда разговор шёл не по плану, он делал то, что и всегда – принялся жмякать себе морду, выдавливая пальцами мерзкую жижу из фурункула на щеке.

– Кто это – «мы»? А? – вид раздавленного фурункула нисколько Курца не смутил. – Ты что – опять с Волопайскими телеги сутулишь, зараза?

Кривощёкий Эрвин задышал громче:

– А что мне было – с самой Волопайки за вами бежать? – с обидой огрызнулся он. – Говорю же – коняга упала, тюки посыпались… Ну, мы и метнулись…

– Шалава ты, хоть и в штанах! – презрительно отрезал Курц, и теперь уже сам наклонился к Луцию. – И нашим подмахнёт, и вашим подставит…

– Так всё равно ничего не стащили… – из последних сил оправдывался Кривощёкий. – Шуганули же нас…

Эрвин дышал уже совсем громко, через глотку, через сжатые зубы – кузнечными мехами раздувая поганые щеки. Как перед дракой. Он вполне мог бы затеять потасовку прямо здесь, у всех на виду. Луций, не оборачиваясь, лягнул его – безошибочно угодив в мягкий бок. Эрвин хлюпнул ртом и замолк, пристыженно сопя.

Отчетливо было слышно, как среди листвы ухмыляется довольный таким исходом Курц. Тогда Луций наклонился и к нему тоже – врезал по уху, метя костяшками в хрящ.

– А ну, заткнулись! – приказал он обоим.

Курц ворохнулся на суку, тоже едва не сверзившись – схватился сперва за ствол, потом за отшибленное ухо, опять за ствол.

– За псами секи! – велел Луций.

Он прищурил, а потом и совсем прикрыл левый глаз, чтобы не видеть сочащегося фурункула и, осторожно подломив мешавшие ветки, стал смотреть на собак, на их рваную, дерганую беготню.

Псы были почти голые – сквозь редкую шерсть стыдливо просвечивала румяная кожа, отчего в их облике виделось что-то поросячье. Солнце буравило каменную стену дома, тень от забора хоть и ложилась внутрь, но была чахлой и призрачной, как все полуденные тени – не спасала от зноя, а лишь окрашивала собою двор. Собаки метались по этой тени, вывалив розовые языки.

Бесятся, – подумал Луций. – Жара такая! Косматая псина уже давно бы сомлела. А эти – голые, бесятся.

– Чего за ними сечь? – беспечно сказал Курц. – И так видно, что бесноватые. Таких не приболтаешь…

– Тебе и больную курицу не приболтать! – мстительно фыркнул Кривощекий Эрвин, опасливо перебираясь на соседнюю ветку.

И они заново пошли препираться – перебирать и перетирать удачные и неудачные вылазки. Луций старался пропускать всю эту трепотню мимо ушей, но обрывки иногда долетали: …а кто у Гаспара его псину приболтал среди бела дня? …Так то и оно, что это в полудень было, в самых зной – у Гаспара псина старая уже, шерсть как на валенках, вот и валяется в жару, как валенок, не подымешь, ты ночью попробуй… И попробую… Или кого помоложе дедова валенка… И попробую! Вот тебя и попробую щас!!

Курц вдруг обхватил вдруг подмышкой ближайшую ветку и, освободив таким образом руки, соорудил пальцами замысловатую пятиугольную фигуру и шумно дунул сквозь нее в лицо Эрвину.

– Держи, щекастый! Водой умойся – бородавками покройся…

Кривощекий Эрвин испуганно шарахнулся куда-то вглубь листвяной зелени и, признавая поражение – надломил ветку, прильнул фурункулом к обнажившейся древесной мякоти. Это был охранительный ритуал, хотя и самый слабый – свежее дерево берегло лишь от неопытных болтунов.

– А… сгинул? – торжествующе сказал Курц. – Говорю, этих псов никто не приболтает…

– Лентяй-коровник приболтал бы… – теперь голос Эрвина звучал почти подобострастно.

Курц покрутился, раскачиваясь на ветке, потом нехотя кивнул.

– Да, Лентяй-коровник – тот смог бы… Хочешь его на вылазку позвать? Ну, иди – зови… Он и тебя заодно приболтает – сам перед ним штаны спустишь!

– А ну, хватит каркать… – снова напустился на них Луций. – Расселись, как две вороны. За улицей секи – кому сказано!

Эти псы не нравились ему совершенно. Порывистые и злые. С мокрыми, как у Эрвина, погаными мордами и злобным норовом Курца.

Действительно, бесноватые.

– Может их прикормить, а? – спросил Эрвин. – Или жменю сварить… на сон-траве? Луц, слышь… Я – маленько умею…

– Они твою жменю и нюхать не станут, – снова зафыркал на него Курц. – Они ж – сытые… от пуза жрут, вон как бока трясутся. Их же, наверняка, костями кормят и мясной похлебкой. Секи, как шерсть у них блестит. Или ты им мяса сваришь? – он повернулся к Эрвину. – А, Кривощекий? У тебя, может, мясо есть?

Эрвин только вздохнул с сожалением. Мяса у него не было.

Они снова уставились на двор – на каменный амбар с дубовым полукругом ворот, на забранные решётками окна нижнего этажа. На крытые рогожей телеги в углу. На рыхлую мешковину тюков – с вожделением… Ещё раз – с ненавистью – на метущихся туда-сюда собак. Потом Луций разочарованно помотал головой и показал вниз.

– Ладно. Подумать надо… Валим, пока не замели!

Друг за другом они соскользнули с дерева на затоптанную мостовую.

Полудня ещё не было, но солнце уже взошло высоко – вспышками било по глазам сквозь дырявую крону. Сверкал с дороги булыжник – самыми верхушками. Всё остальное тонуло в пыли. Отчётливо выделялся в ней отпечаток тележного колеса. Каменный забор теперь возвышался над их головами, сгущая под собой горячую тень. Дальний угол его тонул в душном мареве. Там, среди серых, как дорога, лопухов, ковыряла лапой чья-то курица, выставив напоказ ощипанный, обваренный солнцем зад.

Надменные ворота глотали наезженную колею. Железные буквы на кованой дуге вывески венчали их – как жестяной убор богатой старой невесты.

Кривощёкий Эрвин даже сплюнул от досады… будто всерьёз рассчитывал поживиться у того воза прямо сейчас.

Потом подгрёб ногой свежий лошадиный шматок.

– Хоть ворота ему измажем, что ли? – полувопросительно сказал он.

Луций пожал плечами и молча зашагал прочь. Насупленный Курц тут же прилепился рядом, едва не подпирая его собой, будто он забор, готовый вот-вот завалиться. Солнце лупило так, что Луций зажмурился на ходу. Но пекло и через закрытые веки. Липкий ручеёк змейкой прокрался по спине, как раз между лопатками.

Почему-то ему сразу вспомнилось, каким обширным пятном мокрели тряпки на спине бабки Фриды, жены старого Линча, когда та ждала выстрела, придерживаясь за створку.

Течёт, прям как со старого деда, – раздражённо подумал он, невольно заводясь от этого воспоминания.

Тряхнул головой – полетели кругом мелкие солёные брызги. Скользкий запах мыловарни с той стороны оврага затекал в ноздри. А на этой – пахло сухими дровами и сухим же навозом, лошадиным потом и горячими кирпичами. Они свернули в короткий боковой проулок и пошли от Купеческой улицы на Ямщиковскую – потянулись хрупкие, словно сотканные из деревянной паутины, заборы. Дровяники наползали друг на друга. Во дворах сушилось на веревках серое твёрдое бельё.

– Вот палит… – сказал Курц, стреляя в солнце соплёй с пальца. – Слышь, Луц… можно к реке сбегать. Вода до дна прогрелась – вдруг всплывёт кто-нибудь?

Он обернулся к догонявшему их Эрвину:

– А, Кривощёкий? Как думаешь, сегодня всплывёт кто?

– Запросто, – мгновенно оживился Эрвин. – Под Кузнечным мостом бы посидеть. На сваях…

– На сваи сейчас не сунешься, – с сожалением заметил Курц. – На сваях дружки твои Волопайские засели…

– Слышал, Луц? – Эрвин забежал чуть вперёд и обернулся на Луция. – Говорят, Волопайские там почтмейстера выловили. Ну, того самого, что в субботу с Верхнего моста свалился да утоп. Вынесло к Кузнечному мосту, прямо как был – в сапогах, в фуражке… с сумкой через плечо… Раздутый, правда, как баклажан – фуражку не могли с головы стащить…

Луций ничего не ответил – молча обошёл его и двинулся дальше.

Трупы, всплывавшие в реке, его не интересовали. В такую жару всегда кто-нибудь всплывает, но обычно – пустой, как высосанная скорлупа, с выпотрошенными карманами. Вылавливать их – занятие для скучающих бездельников. Что там можно взять с мертвого почтмейстера? Дюжину медных пуговиц? Ну, ещё – сапоги, если те не стянуло подводными течениями. Почтовую сумку? Да, кому она нужна – слипшиеся в комок повестки и распоряжения. Почтмейстера, быть может, из-за неё и утопили.

Все равно, – подумал он, – на реку сегодня уже не успеть. До чего же поганый день – воскресенье…

Переулок, по которому они шли, снова вырулил на мостовую. Место было проходное – булыжник здесь давно просел под тележными колесами, вмялся неровной колеёй. Во время дождя по ней бежали мутные ручьи, а сейчас – ничком лежала обморочная пыль. Там, где эта колея обрывалась, булыжник мостовой тоже менялся – из обычного, серого, коим мощены городские улицы, переходил он в красноватый сумрачный гранит… и того же охряного оттенка поднимала свой горб Храмовая Стена, которая есть и была Кругом-о-Пяти-Углах, стороживших Колодец Поклонения.

Центр города.

Луций ещё помнил, что раньше центром считалась другая площадь – где была ратуша с часами, которые били в полдень. А теперь центр – эта обнесённая стеной дыра в земле…

Они немного потолкались на углу этой новой центральной площади, потом посторонились – глазея как проходит мимо них понурая ватага каменотёсов, с лицами цвета рубленного камня… с носами, похожими на обухи кирок. Один, менее понурый, чем остальные – громко рассказывал что-то. Луций привычно прислушался, но разговор шёл о ремесле – как стесывать, чтобы не расколоть. Фразы сами походили на щебень – сыпались, смыкаясь с калёным стуком. Говоривший без остановки что-то показывал руками, сплетал пальцами кособокие уродливые фигуры. Потом хлопнул одного из молча слушавших по плечу – остался отпечаток разлапистой пятерни.

Они прошли мимо – каменная крошка, казалось, высеивалась из их одежды при каждом шаге.

Стороной, не смешиваясь с остальным городским людом, прошло несколько землекопов в коричневых робах. По сторонам они не глядели – так и шли друг за другом, как привязанные. По углам площади стояли пять каменных сараев, с лестницами, ведущими под землю. Туда они видно и топали.

– Уройтесь, кроты! – страшным шёпотом проговорил им вслед Кривощекий Эрвин.

Фраза была ритуальной…

Те не услышали, конечно…

А Луций опять подумал вдруг, что ещё прошлым летом этих пришлых незнакомых землекопов на храмовой площади было совсем не так много. Сюда ходили ремесленники, уволенные из закрывшихся мастерских – обнашивали свежие, щедро выданные всем и каждому робы. Да и работали они в основном снаружи храмовой стены – кололи вынутые из земли валуны, мостили площадь, укрепляли саму стену. А теперь… будто муравьи по своим тропам, в затылок друг другу, шастают землекопы – все в штанах из толстой, насквозь прорыжевшей парусины. Отец, бывало, говорил матери, когда замечал их, вот так же цепочками бредущих по улицам: «Вот докопаются до скального массива и сгинут… Ты, потерпи, Кира…». Мать почему-то ненавидела землекопов ещё в те времена, когда другие считали: работа, как работа… других не зазорнее. Но вид развороченной земли уже тогда вызывал у неё истерику.

Вторя матери, маленький Луций тоже кривился губами, и всё ждал, когда их вообще не станет. Когда они, наконец, докопаются. Но они – так и не докопались…

У теперешнего Луция вдруг опять, как тогда, дёрнулись губы, и он прижал их тыльной стороной лад