скачать книгу бесплатно
– Прошу прощения. Это случайно… Вырвалось.
– Попрошу впредь вести себя сообразно!.. при детях! – отец Тоя победно ещё раз продемонстрировал морской якорь на запястье сжатого костоломного кулака.
«Твари!.. Паскуда!.. Сволочь! Учить вздумал. Ты кого учишь, гниль антисоветская? Я тебе докажу, сука…» – накачивался ненавистью представитель власти и пытался соорудить на своей роже нечто волчье, но сподобился он вылепить лишь морду шакала… а кровь, прилившая к его лицу от взрыва эмоций, залила всё это красным и особо тщательно – глаза. Его ненависть прибрала к рукам все силы организма и оставила голосу только тонюсенько-сиплую возможность, которой он и затявкал:
– А вы знаете, что? они орали на улице? Что? горланили эти… Что? они устроили прямо под окнами? Что вы орали?! Говори! Говори, я тебе говорю!.. – мент просто задыхался от желания истребить словом всё вокруг.
«Сейчас кончится. С такими-то нервишками, да на такой работёнке… Уймись, не катит тебе сегодня. Ничё у тебя не вышло, да и не выйдет… И пора разбегаться… Зато побухаете под селёдочку. Да, селёдочка классная. Щас бы кусманчик с хлебцем. Жрать охота! Хотя бы просто кипяточку… с сахарком… а потом яишню на сале… с чесночком… можно даже просто кусочек сальца на хлебушек, да хлебушек чтоб потолще… и горяченький» – Той хлебнул слюны и впитал лишь окончание реплики Анастаса, разбуженного тонким лаем опера.
– Ты чё разорался? Решай чё те надо и от…! – тут Анастас замялся, глянул на отца Тоя и решил не зазвучивать слово до конца.
– С тобой вообще пока не разговаривают! Сиди и помалкивай! – фальцетом строчил офицер. – Я тебя спрашиваю, что вы там орали? – мент упёрся в Тоя своими красными выпученными глазёшками.
Отец тоже вопросительно посмотрел на сына и, сжав зубы, взглядом призвал его к ответу.
– Не орали, а пели… “Интернационал”. Как вообще можно орать партийный гимн?.. Мы его пели! – сказано это было Тоем совсем негромко, но очень ответственно.
Рыло опера как-то сразу вытянулось и стало напоминать удивленное свиное. Отец же Тоя скорее озадачился, нежели удивился. Он давно уже привык к пируэтам, которые мог выкатывать в разговоре его очень любимый сын. Он даже гордился тем, что Той при редких застольях с близкими приятелями отца мог неожиданным аргументом «вообще из другой оперы» склонить на свою сторону мнение присутствующих, дискутирующих о нравах современной молодёжи.
– Мы не просто пели, мы репетировали! – неожиданно встрял в разговор Толстый. При этих словах он распрямился и сидел с абсолютно прямой спиной: так как и положено сидеть отличникам на фотографиях с “Доски почёта”.
Анастас, конечно же, открыл “бесстыжие” глаза и приготовился к спектаклю, который был теперь предрешён.
Той выстроил лицо “правофлангового”, дотошно подправил чёлку, встал со скамьи и, приняв туловищем позу “непримиримого активиста”, приступил к развёрнутому ответу на вопрос, поставленный представителем власти:
– Как всем, наверное, известно: не далее чем через некоторое и очень короткое время должна состояться знаменательная дата, которая явилась неизгладимой бороздой в жизни товарища… – тут Той произнёс кличку первого пришедшего ему на ум большевика. При этом он ясно осознавал то, что никаких серьёзных рисков это за собой не несёт. Ведь, во-первых, точной даты он не называл. Во-вторых, что там должно было отмечаться – это тоже он не указывал. В-третьих, в жизни любого видного партийца было столько наворочено всяких прославляемых свершений, что, в крайнем случае, порывшись в биографии фигуранта, можно было накопать какое-либо событие и представить его весьма значительным, хотя бы даже и «для себя лично». И наконец, сама произнесённая кликуха исключала вероятность того, что будет задан вопрос: «А что за дата будет отмечаться?». Но даже если бы такой вопрос и вырвался из башки похмельного “конвоира в светлое будущее” – Той немедленно ответил бы убивающим наповал вопросом на вопрос: «Неужели вы не знаете о жизни и деятельности самого товарища…?». При этом Той конечно же выпучил бы глаза и общупал бы ими каждого по очереди. Тут свою роль (а Той в этом был убеждён на все сто) должны были сыграть пацаны: они несомненно продемонстрировали бы превеликое удивление в отношении этого вопиющего аполитичного незнания того, что не знать – преступно.
Однако опер благоразумно не стал уточнять – чего там должно отмечаться и, чтобы не обнаружить никаких своих реакций, приклеил взгляд к бесцельно лежащему на столе листку бумаги. Записывать ему было определённо нечего, да теперь уже и не для чего. «Чортов ублюдок! Чортово всё!» – жевал он своей единственной извилиной и не понимал того, как бы всё это поскорее прекратить.
– Мы на собрании нашей небольшой комсомольской ячейки, – продолжал развёрнутый ответ Той, чуть развернувшись в сторону пацанов, – решили предложить бюро комсомола школы программу празднования знаменательной даты… – в этом месте Той сделал паузу, а парни одобрительно закивали головами, наложив на свои хитрющие рожи маски торжественно – патриотической озабоченности, и Той продолжил. – Важным элементом апофеоза… – после слова “апофеоза” Той снова сделал паузу и уточнил склонённому к столу мозгу офицера, – то есть завершающим элементом, который должен вобрать в себя всю суть… так вот, апофеозом митинга должно стать всеобщее пение “Интернационала”. Товарищ… – Той скороговоркой оттарабанил погоняло инициатора массовых расстрелов, – частенько заканчивал свои речи перед трудовыми коллективами пением партийного гимна. Но, как мы могли выходить на бюро, даже не отточив стройности хорового исполнения в своей, пусть и небольшой, но очень спаянной ячейке? Разве это по-комсомольски?
Пацаны дружно хмыкнули и твёрдо кивнули головами. ДНДшники грязно матюгнулись глазами, вытянули руки с растопырено – напряжёнными пальцами по швам и заскрипели зубами. “Михаил Иванович” удовлетворённо, но с лёгким недоверием, задержал взгляд на “монументе” сына, который зафиксировался в вопросе, а его взор был обращён на “независимого судью” – мента, который уже стал даже не подранком, а убитым наповал сизоклювым вороном.
– В школе надо репетировать или в ДК или… ещё там где-то. А не ора… – офицер присёкся и, наигранно кашлянув, продолжил более чем примирительно, – не оранизовывать репетиции, мешая отдыхать людям, – букву “г” он весьма искусно и предусмотрительно заглотил.
«Вот и ладушки!» – решил про себя Той и, взяв команду “вольно”, снова заговорил вслух:
– Это промашка… Недодумали… Недооценили. Порыв преданности затмил. Но выправим! Подработаем. Выводы будут сделаны! – Той назидательно-осуждающе уставился на пацанов, а те, в свою очередь, скорбно склонили головы, укрывая нагло-хитрющие смеющиеся глаза.
«Вот тварь! Выскользнул змеёныш. Ну да ладно, не всё ещё закончилось. Теперь возьму тебя на заметку!» – решил для себя участковый и приступил к ритуалу закрытия “Дела”. Он теперь уже аккуратно и по протоколу обмакнул перо в чернильницу, стряхнул с него каплю чернил, накативших на кончик и, написав что-то на листе, прикрыл всё это от любопытствовавшего взгляда отца Тоя.
– Михаил… – опер приоткрыл лежавшую на столе папку, коротко глянул туда и продолжил менторским тоном, – Иванович, я официально объявляю вашему сыну предупреждение о необходимости соблюдения закона вцелом… А в частности: о необходимости соблюдения тишины и порядка на улицах города в вечернее и ночное время. Конституцией нашему народу предоставлено право на заслуженный отдых после напряжённого трудового дня. И мы не можем и не имеем права… даже основываясь на чём-то… нарушать! Учитывая то, что сидящие подростки, – мент властно тыкнул в каждого пальцем, – подвергнуты приво?ду впервые, а совершённое правонарушение ими осознано и деятельное раскаяние высказано! – вынес вердикт опер. – Основываясь на том, что правонарушителей есть кому вручить в настоящий момент!.. – тыкать пальцем в отца Тоя мент не решился и лишь старательно-уважительно наклонил голову в его сторону. – А это, в свою очередь, исключает возможность повторения правонарушения. Я проявляю своё настояние в том, чтобы ответственное лицо препроводило их к месту постоянной прописки и вручило их взрослым членам семьи с обязательным уведомлением последних о вынесенных мной в их адрес предупредительных причинах, обязавших вынести это предупреждение.
Мент заглох и вопросительно-просительно уставился на отца Тоя, который утвердил просьбу участкового кивком головы и затвердил это шлепком ладони по столу. Воодушевлённый своей мудростью офицер продолжил наставления:
– Вас, Михаил Иванович, я лично! прошу провести профилактически – воспитательную беседу с сыном. И может быть даже воспользоваться правом отца и – правоохранитель рубанул воздух ребром ладони и слепил из своего рыла морду ехидны.
– Вы имеете в виду, что я должен его избить? И до какой степени? – по лицу отца Тоя забугрились желваки и это было ещё большей угрозой, чем наколка.
– Ни в коем случае! Что вы, что вы! Я имел в виду только меры воспитательного характера: беседы… напоминания… конвоирование, вернее говоря, контроль при прогулках… и так далее. Словом всё, что присуще советской семье! – произнося это, мент непрерывно ёрзал на стуле, стараясь отчётливо пропечатать каждое слово. – Иными словами: так, как нам и необходимо! – завершив откоряк, он смело хлопнул кулаком по столу и встал, символизируя окончание разбирательства и жалуя свободу бывшим подозреваемым.
«Так! Никакого меморандума по итогам встречи мы ни писать, ни подписывать не будем» – удовлетворённо отметил про себя Той. Оставалось лишь дождаться решающего слова его отца, на которого все и воззрились. Но он медлил, видимо, что-то про себя смекая. Через несколько секунд он встал, поднял со стола свою шляпу, медленно общупал её поля, водрузил головной убор на положенное ему место, несколько раз переиначил его оседлость и, обретя выражение лица сообразно обстоятельствам и обстановке, вынес окончательный приговор “помилованным”:
– На выход. Всем ждать на улице, – взмах тыльной стороны кисти указал парням направление выдворения.
Пацаны исполнили всё точно и с энтузиазмом; также восторженно они прихлопнули за собой дверь. Правда, традиционно, но хорошо, что уже за дверью отличился Анастас:
– Этот сучонок телагу мне порвал, падла! – донеслось из-за двери, не отличавшейся звукоизоляцией.
Дёрнувшиеся было к выходу ДНДшники, были остановлены окриком гражданина начальника:
– Стоять! Сидеть!
“Падлы”, громко протопав подошвами по полу, плюхнулись жопами на скамью и зазло?бились. Искру возможного рецидива разбирательства загасил вовремя стукнувший из-за двери голос Тоя:
– На выход с вещами, какие есть.
Однако “падл” это, конечно же, не примирило с “сопляками”. Мечта свершения возмездия стала для них ещё более желанной и “падлы” молча, приступили к планированию акции, обмениваясь взглядами в комплекте с соответствующей мимикой и ”распальцовкой”.
«Недержание этого охламона может ему дорого встать, да впрочем, и всем – за компанию» – вывел итог наблюдения за ДНДшниками отец Тоя, а вслух сказал:
– Спасибо за доверие… и принципиальность, – зачем-то добавил он и пригласил мента к рукопожатию.
Офицер же, памятуя о клещевом хвате, нашёл блестящий способ уклониться от предстоящей психофизической травмы, которая повторно будет нанесена ему при подчинённых. Он как бы не заметил протянутую руку, выскочил из-за стола, предстал перед дружинниками и в чисто ментовски?х традициях решил отыграться на самых слабых на сей момент. При этом опер заблаговременно исключил возможное дальнейшее общение с отцом Тоя. Полуобернувшись к нему, мент, насколько он был на это способен, произнёс:
– Извините, Михаил Иванович, мы тут должны разобрать свои срочные внутренние вопросы, – и, не дожидаясь реакции отца Тоя, мент отвернулся от него и немедленно приступил к выяснению. – Что вы себе позволяете?.. при исполнении, – злобно шипел “мусор”, но, явно не желая выносить его же из избы и настолько же и тихо, чтобы разбор можно было бы услышать из-за двери. Дальше понеслась обычная ахинея, присущая всем без исключения партийным и комсомольским собраниям, постоянно созываемым для «искоренения отдельных недостатков», которые впрочем, это действо не только не выкорчёвывало, а наоборот взбадривало и стимулировало к дальнейшему росту и мимикрии.
Отец Тоя легонько хлопнул участкового по спине, согбенной для назидательной беседы и утвердил протокол встречи вцелом:
– До свидания, товарищи!
Мент взъерошил своё тело от неожиданного и прищемляющего его достоинство панибратства, но его нарочно замедленный разворот застал лишь конечную стадию аккуратного претворения за собой двери отцом Тоя. Находясь уже в коридоре, “Михаил Иванович” услышал ярко окрашенный матом возглас товарища начальника, который сильно контрастировал его недавнему змеиному шипу. Отцу Тоя показалось, что в этом выхлопе гадости было что-то, имевшее отношение непосредственно к нему. Он чуть размереннее, чем обычно, сделал несколько шагов от “гадюшника”, что-то про себя решая, но затем резко развернулся, плюнул воздухом в сторону кутузки и быстро вышел на улицу.
Пацаны стояли у подъезда плотным кружком и что-то обсуждали между собой, не выпуская вовне никакого смысла. Снаружи можно было услышать лишь “гурканье”, но и для этого следовало мобилизовать слух.
– На инструктаж, – активировал внимание парней отец Тоя и тщательно притворил за собой дверь подъезда.
Парни, плотно сомкнувшись, встали напротив “Михаила Ивановича” на расстоянии чуть больше вытянутой руки. Голову никто из них к сапогу не клонил, но и смотреть в глаза отцу Тоя желания не изъявлял.
– Прежде, чем что-то сказать, подумай. Чем больше слов – тем больше вреда. Лучше всего – молчать! – отец Тоя сделал шаг вперёд и влепил подзатыльник Анастасу.
А тот неожиданно для парней просто заложил руки за спину и наклонил голову. При этом всегда вспыльчивый Анастас не только не окатил обидчика матерным возмущением, но и не хмыкнул и даже не скроил на своей роже пренебрежение как он это обычно делал взависимости от обстановки и обстоятельств.
– Сам… когда один… ты можешь для себя что хочешь решать – это твоя жизнь и твой выбор. Но здесь были твои товарищи и надо думать, что говорить и кому говорить. Ты только злишь этих… – отец Тоя мотнул головой на “опорный пункт порядка”.
– Я понял! – выдохнул Анастас. Но было неясно: прозвучало ли в этом утверждении осознание ошибки или сокрытие затаившейся обиды. Тогда никому не дано было этого понять. Каждый плыл своей Рекой и это был выбор каждого.
– Это не совет. Это моё к тебе требование… когда ты вместе с моим сыном, – строго уточнил отец Тоя.
– Да понял я! – в возгласе Анастаса выявилась злость и возможно не на себя.
– Молчи лучше, – цыкнул Той на приятеля.
Анастас прикрыл ладонью рот и, озлив бледно-голубые глаза, зыркнул на Тоя.
– Ничего ты не понял. Но жизнь научит тебя понять… А впрочем… – отец Тоя поправил шляпу сообразно морозцу, придавившему к ночи.
Сейчас он пожалел о том, что надел именно шляпу, а не шапку, когда за ним пришёл этот “плюгавик” – так он сразу охарактеризовал ДНДшника. Выслушав причины визита дружинника, “Михаил Иванович” решил надеть именно шляпу – для «солидности и впечатления». Он был уверен в том, что нет там никакого преступления, ведь Той для этого совершенно не предназначен. Он размышлял: «Возможно, они что-то и натворили, но точно без криминала и корысти. А коль так, то – “напоруки” и шляпа здесь очень даже уместна». Также обязательной деталью одежды отца Тоя был галстук. “Михаил Иванович” повязывал его на шею всегда, когда выходил из дома, хотя бы даже и когда просто спускался в магазин, расположенный в этом же доме на первом этаже. Рубашка при этом могла быть любого цвета и качества ткани, в том числе и шерстяная. Галстуков у отца Тоя было три. Два из них требовали завязывания, и он выполнял это действо как хорошо отлаженный автомат. Третий галстук был “суперсовременный” – на резинке. Этот галстук был подарен “Михаилу Ивановичу” по какому-то поводу и обзывался им: «для безруких». Но так как он очень почитал принцип: «дарёному коню в зубы не смотрят» – этот предмет имел на равных с прочими галстуками свою справедливую очередь в применении. Галстуки отец Тоя начал постоянно носить сразу после освобождения из лагеря. Что и почему подвигло его к этому никто не знал да и выспрашивать это никто не решался. Близкие же принимали это как непременную данность.
Друзей у родителей Тоя не было вообще. После освобождения из лагеря и получения паспорта, давшего возможность выезда на “материк”, семья полностью изолировалась от окружающего мира и никого не подпускала к себе ближе вежливого «здравствуйте» и «до свидания». Понятия “гости” для родителей Тоя не существовало. И до самой смерти Мика не было ни одного человека, которого можно было бы причислить к близкому кругу семьи. Сослуживцы и те бывали в их доме крайне редко и то лишь в тех случаях, когда избежать «приглашения из вежливости» было невозможно. Также редко и лишь в исключительных случаях матери Тоя удавалось вытащить мужа в гости. Подготовку к этому походу она начинала заранее и, как правило, за три месяца. На семейных застольях отец Тоя немедленно пресекал любое упоминание, а тем более обсуждение действий партийно-советских органов власти. При этом он произносил всегда одну и ту же фразу:
– Прекратите! Стены тоже слышат.
Эта фраза звучала как требование, но не как просьба. Той понимал, что отец после освобождения из ДальЛага больше всего боится вновь оказаться там. Сам же Мика уже был научен тем, что друзья, приятели или просто знакомые могут “стукнуть” из любых своих соображений и корысти, а поэтому он устранил эту возможность как таковую – он не имел ни друзей, ни приятелей, ни просто знакомых. Он никогда не задерживался на работе по “неформальным” поводам. Вся его жизнь протекала по точно установленным им правилам: на службе он должен находиться от и до, а всё остальное время – среди своих близких (в квартире, на рыбалке, в лесу за грибами, ягодами или шиповником). Лагерный рацион сильно «подсадил» его печень и он определил для себя лечение – отвар шиповника, который и пил, причём и вместо воды и вместо чая. Той знал, что отец опасался «неблизких» всю свою жизнь. И лишь после появления во власти Горбачёва Мика стал позволять себе не только слушать, но и выражать собственные суждения «по политическим вопросам». Но это было намного позже, и такова была его Река…
– Сейчас быстро и нигде не задерживаясь, бежите домой, – обратился “Михаил Иванович” к “подельникам” Тоя. – Мы постоим здесь… пять минут, чтобы ваши недруги не решили вас проучить… за бестолковость, – отец Тоя глянул на всё ещё хмурого Анастаса. – Дома расскажете, что и как было. Ясно?
Парни кивнули головами.
– Не слышу. Ясно!?
– Да! – отметился Толстый пониманием задачи.
– Да ясно, – буркнул Анастас и опустил взгляд.
– Пшли!
Прозвучавшая команда активировала физические возможности парней до такой степени, что не прошло и мгновения, а след их уже взбороздил снег на углу дома.
Мика сделал шаг в направлении Тоя и, положив ладонь ему на плечо, спросил:
– Это ты сделал?
Той немного помолчал, принимая важное для себя решение.
– Да, я! – ответил он твёрдо.
– Зачем тебе это было надо?
– Потому, что он ВОХРа!.. А ты знаешь, что он вместе с этой буфетчицей ворует продукты из нашей столовой?! – Той начал распаляться и его голос невольно приобрёл агрессивное звучание.
– Тихо. Ты хочешь это судить? Ты можешь это победить?.. Тебе свернут голову, как несмышлёному птенцу и окажешься…
– Но па, его никто не любит… его все ненавидят!
– Не все.
– Все! Все! Я знаю!
– Сын, ты сделал это в первый и последний раз. Это не совет… И мне не требуется твоих обещаний, – отец Тоя был более чем серьёзен.
– Я должен подумать, – попытался уклониться Той от столь неприемлемой для него категоричности.
– Здесь нужно исполнять, а не думать. Ты не понимаешь, чего ты можешь накликать. Ты просто не думаешь о том, что смыслом жизни может стать только одна цель – выжить… Выживать каждый день, каждый час, каждую минуту… Постоянно знать, что у них есть законное право тебя убить…
Той никогда в своей жизни ничего подобного от отца не слышал. Он смотрел в его глаза, ставшие ему совершенно чужими и испытывал неимоверное отвращение ко всему и вся: к этому чортову дню, к этой ВОХРовской падле, к этому пьяньчуге офицеру, к этой говённой двери подъезда этого долбаного дома, к этой гадской темноте на улице и к этому хренову морозу, который добрался до самой подложечки.
– Ты не знаешь что это такое, когда единственными наслаждениями в твоей жизни являются минуты, когда ты нашёл возможность чуть-чуть согреться и когда ты получил свою пайку хлеба и кипятка… Ты не можешь та?к! себе сделать… нам с матерью… Ты не должен… – отец Тоя замолчал, он стоял и всматривался в лицо сына. «Какой он стал. Я ведь всё это пропустил. А ведь он – уже совсем “не поперёк лавки”… Поздно… Его уже не приладишь. Да и надо ли? Но как сделать так, чтобы… это его миновало? Можно ли теперь это как-то сделать?.. Он – совсем другой… Боже праведный, помоги ему и образумь его!» – закончив свои размышления, Мика хлопнул сына ладонью по плечу и потрепал по шапке, надвинув её на лоб Тою по самые брови.
– Пойдем, сын, домой… поздно уже, – сказал он с тёплым придыханием и глаза его сверкнули как гладь озера перед самым закатом солнца.
Той, не успев всего этого осознать, продолжал стоять, глядя в удаляющуюся спину отца.
– Ну, что стоишь? Пойдем. Холодно! – развернувшись, сказал Мика и остановился, поджидая сына.
Той с усилием сделал шаг в сторону отца, потом остановился и, секунду поразмышляв, будто отцепляя что-то прочно удерживавшее его на месте, встряхнул головой и быстро зашагал к отцу. Дальше они шли вместе, доверительно касаясь друг друга плечами как настоящие мужики – без лапанья и ручканья.
Этот разговор не был для них ни переломным моментом, ни неким рубежом. Каждый понимал то?, что он будет плыть своей собственной Рекой. И они оба были убеждены в том, что попыток принудительного убеждения – «грести туда, куда я знаю» – уже никогда не будет ни с той, ни с другой стороны и что очень важно – в абсолютно равной степени. Но до конца они убедятся в этом намного позднее.
Поужинали наскоро. Мать, определив по виду мужиков вредность любых расспросов, быстро подогрела картошку и, укомплектовав стол квашеной капустой и хлебом, ушла «немного почитать перед сном». Мужчины поели быстро. Как обычно “вылизали” хлебом тарелки, сгребли со стола все до единой крошки хлеба и опрокинули “приварки” в рот, запив отваром шиповника.
– Прибери тут, – отец указал Тою рукой одновременно и на стол и на раковину, потом добавил. – Устал я что-то сегодня, – и вышел из кухни.
«Какой-то бестолковый выдался день, – размышлял Той, машинально выполняя поручение отца. – Хотя, если разобраться, что уж сильно такого плохого произошло?.. В школе?.. Нет, мы там просто слегка не сошлись во мнении с… да, с несколькими… людьми… Ну, запись в дневнике. И чё? Могут, правда… Ну так что теперь… Отцу объясню, мать, скорее всего даже не узнает… ВОХРу?.. Тут ни каких сомнений – так и надо было сделать… Мент?.. Тот вообще обломался, алкаш!.. Отец?.. Вот главное – отец всё понял! Классный у меня батя!.. Хорроший выдался денёк! Отличный!».
Уснул Той быстро и сразу как только надавил головой на подушку. В ту ночь ему ничего не снилось…
5
Ложь есть источник и причина вечной смерти.
Епископ Игнатий (Брянчанинов)
Снег даже не мело, а выстреливало откуда-то сверху как шрапнелью и это, пожалуй, был даже не снег, а вихрастые кусочки льда. Прелестная пушистость этих снарядиков обнаруживалась только уже на одежде парней, стоявших у “качливого” штакетного забора. При попадании же в лицо, эти “прелести” оборачивались злобной колкостью. Такое природное действо никак не располагало к уличному общению, и пацаны разбежались по домам. В полутьме улицы остались Той с Тюлем и то лишь для того чтобы докурить передаваемую друг другу сигарету. Курили по-очереди – по три затяжки. «Добить цигарку» решили только потому, что зачинаривать не хотелось – слишком резкая вонь от окурка надолго задерживается в кармане и это не добавляет комфорта самому себе, а вот выбросить только начатую сигарету было уж и вовсе стрёмно. Поэтому парни подняли воротники телогреек и, поручив противостояние ледяным зарядам своим мобилизованным одеждам, без спешки и с удовольствием потребляли продукт, произведённый братским болгарским народом. Сигареты “Шипка”, только-только появившиеся в продаже, были много приятней при вдыхании нежели “вырвиглазовый” отечественный продукт.
Смакуя курево и не контролируя, что происходит за их спинами, парни пропустили тот момент, когда из двора, широко раскидывая пьяные ноги в стороны, вывихлял Фаза. Он поначалу и сам “не въехал” в происходящее, когда ткнулся опущенной вниз башкой в спину Тоя.
– Что, бл? Кто, блядь? – наискивал понимание ситуации своими мутными зенками Фаза. – Шелупень, чё тут трётесь?! – забасил он на пьяном диалекте.
Той терпеть не мог этого недоумка, превратившего себя в конченого алкаша к своим двадцати двум годам от роду. Пил Фаза, по мнению Тоя, ежедневно. По-крайней мере Той не мог припомнить ни одного случая, когда бы он видел Фазу в состоянии “неподпития”. Лишка перехлебав горькой, Фаза непременно отправлялся искать конфликтов. Он прочёсывал соседние дворы в сопровождении такой же, как он сам, бестолковой, неухоженной псины лохмато-угрожающего вида. Ходили слухи, что он, лакая в своей халупе горькую, мог макнуть кусок хлеба в водку и пахабно предложить его собаке, сопроводив это рыком: «Жри, падла, и радуйся». Пёс, подсев на спиртное, при отсутствии очередной дозы становился крайне агрессивным. Бывало, что эта пьяная кобелина не делала исключений и для своего хозяина-собутыльника.
Вот и на этот раз водки на двоих видимо не хватило, потому что неопрятное животное держало морду в постоянном оскале и ерошило шерсть на загривке.
– У, коззлы. Бысра па палтинику… скинулись. А то, бл, щас… – Фаза прихватил Тоя за ворот телаги и прижал его к забору.
– Не лапай! – Той отбил руку Фазы и тот, качнувшись, выдохнул в Тоя прокисший перегар какой-то дряни.
Псина среагировала на резкое движение Тоя щелчком зубов и пропиты?м лаем.
