скачать книгу бесплатно
Мика заговорил спокойно, но было видно, что он крайне недоволен произошедшими событиями:
– Стрелять легко. Отвечать за выстрел тяжело. Нет умения у самого, имей рядом друга. Другом, в данном случае, будет собака или лодка, – он помолчал, с минуту разглядывая мальчишек, и продолжил. – Сегодня вам повезло… этот подранок дробинку из крыла “выплюнет”. Но на будущее запомните: портить птицу или зверя, или рыбу – нельзя! – сказав это, он помолчал, и глаза его снова стали добрыми, а для Тойво – родными…
Много времени минуло после этого случая, но Тойво так никогда и не стал охотником, так и не взял в руки ружья. Впрочем, он через много лет стрелял «по живому», но это были уже иные обстоятельства и совсем другая история…
«Достал ствол, – стреляй и стреляй тогда уже наверняка или не доставай его вовсе» – это правило Тойво усвоил для себя твёрдо и был с ним согласен… поэтому и ружья в своём хозяйстве никогда не держал…
“Вчистую” Мика освободили только в самом конце 50-х. Ему дали разрешение для выезда на “материк”, но без права проживания в Карелии и городах: Москва, Ленинград, Киев, Минск, Рига, Вильнюс, Таллинн.
Однако при получении паспорта отъезд с Колымы чуть было не сорвался. Причиной же всему была подлость местного нквдшного начальства.
Когда Мика пришёл получать документ, он обнаружил, что секретарь управления ДальЛага предлагает ему расписаться за получение паспорта на имя Михаила Ивановича Карелина. Мика выразил недоумение по этому поводу, но секретарша брезгливо-нервно спросила: «Фотография ваша? Ваша! Чем тогда не устраивает?». Мика попытался объяснить, что у него другое имя, другое имя и у его отца и у него совсем другая фамилия. Тогда секретарша обозвала Мика “фашистским чухонцем” и, ткнув вытянутым пальцем в дверь кабинета начальника, занялась выдавливаем прыщей на своем лице.
Мика постучал костяшкой указательного пальца в дверь, чуть выждал и зашёл в кабинет. За столом сидел белобрысый плюгавенький человек в погонах подполковника госбезопасности. Он хмуро выслушал Мика, подержал в руках паспорт и, нахлобучив на глаза ненависть, произнёс:
– Неужели ты, вошь барачная, думаешь, что тебе кто-то позволит проживать в нашей любимой стране со своим оскорбительным для русского человека именем? Ты должен гордиться, что будешь носить настоящее имя! Но вас, прихвостней фашистских, только могила и исправит. Была б моя воля, ты бы у меня падла… В общем, так: или ты убираешься отсюда к ё… матери и живёшь, как советский человек, или… садись, пиши бумагу о твоём отказе получать паспорт, – сказав это, нквдшник пихнул по столу жёлтый лист обёрточной бумаги.
– Но знай, гнида, что в твоём деле лежит твоё собственноручное заявление на смену имени, которое угнетает тебя как гангрена на теле твоего финско-фашистского прошлого, – нквдшник сплюнул на пол и хлопнул хилой ладошкой по столу.
Вот тут-то и могло произойти то, что вернуло бы Мика в лагерь, а скорее всего он залёг бы уже навсегда в стылую колымскую землю. Мика стоял, сжав кулаки, прикусив до скрежета зубы, и сомневался лишь в том, сколько ударов и куда следует нанести этому плешивому нквдшнику.
Наблюдая за реакцией Мика, коротышка видно прочувствовал всю опасность своего положения, а потому вскочил со стула, подбежал к сейфу и, достав оттуда бумажку, бросил её на стол:
– Вот, убедись! Ты сам и накалякал это заявление, а в твоем деле уже вписаны твои новые данные…
Мика разжал кулаки, не сгибая спины, взял со стола паспорт и вышел из кабинета. Оказавшись на улице, он плюнул на дверь и со всей силы пнул её ногой. Мика понял, что и теперь у него по-прежнему нет ни возможности, ни права… а есть пока лишь надежда на свободу и её нужно попытаться сохранить.
Вечером, когда они вместе с женой рассматривали паспорт, то обнаружили и ещё одну подлость: на странице, где указываются дети, было вписано – сын Той.
Так Мика Карьялайнен стал Михаилом Ивановичем Карелиным, а Тойва – Тоем.
Семья покинула ДальЛаг и переехала в небольшой город с четырьмя военными заводами, десятью винными магазинами, тремя общественными банями, двумя больницами и полудюжиной одряхлевших колхозов вокруг города…
Жизнь нужно было начинать сызнова, стараясь ни в коем случае не допускать – пусть даже и в редких общениях с кем-либо – разговоров о прожито?м прошлом. Клеймо зэка, как и подчас ненавидящий взгляд Мика Карьялайнен ощущал на себе многие-многие последующие годы…
3
В Германии – замок на горке,
В Британии – город и сад,
В России прекрасны задворки
и вечно не блазен фасад.
И краска с него облетает,
чуть зной или дождик полил:
то сурика в ней не хватает,
а то не хватает белил.
Зато за уборной и грядкой
пролитый с небес невзначай
настой до забвения сладкий
ромашка, лопух, иван-чай.
Лишь этот любовный напиток
нас накрепко держит всерьёз,
как держит сияющий слиток
реликтовых странных стрекоз.
Наталья Ванханен
Ещё не “гхукнул” заводской гудок и поэтому на улице было совершенно безлюдно. Той катил на велосипеде, виляя влево и вправо во всю ширь дороги. Наслаждение от движения по асфальту вполне затмевало неудобство от слегка моросившего дождя.
– Эй ты, стой… падла.
К велику подскочил и, ухватившись за руль, резко остановил его плотный раскосый пацан. На его лице вязко сидела гримаса злобы, ещё не укоренившейся в каждой черте как у взрослого бандита, но с уже натренированными желваками, призванными изображать пренебрежительное превосходство.
– Где такие шкеры[3 - шкеры – брюки (жаргон)] надыбал? Слазь! Давай покататься!
Той уже был наслышан об этом шпанёнке – Руфике Мудинове – младшем брате авторитетного бандита, кодла которого хороводила аж до самого “Парка Большевиков”. Постоянные битвы “малышевских” и “парковских” были привычным времяпровождением дворовой босо?ты[4 - босо?та – рядовая шпана (жаргон)]. С другой стороны от улицы Малышева – через “железку” (железнодорожные пути) – “малышевских” подпирали и держали свою территорию “рубленые” (там располагался посёлок рубленых деревянных бараков) и “карьерные” (там периодически бу?хал взрывами щебёночный карьер).
Семья Тоя переехала в двухкомнатную квартиру в кирпичном доме на улице Малышева всего лишь месяц тому назад. До этого они жили в одной комнате в деревянном бараке с сортиром на улице, и там Той якшался с кодлой “рубленых”. Той в этой шайке парней своего возраста был вовсе даже не последним человеком, но не в силу своих физических возможностей, а исключительно благодаря принципиально-упёртому характеру с жёстко-справедливой логикой рассуждений. Ему ничего не стоило “взять на понял” и более взрослых пацанов. А уж этого босяка?…
– Ручонку сбрось с руля, гнида. Чё цапа?ешь вещь чужую? Мне пацаны из “рубленых” говорили за тебя, что ты частенько дурку прогоняешь. Дак со мной не проканает.
Руфик, не ожидая на своей вотчине такой наглости, отмяк на шаг и засорочил зенками по сторонам.
– Я же скататься кру… полкруга спросил.
– Спросил. Спрос не так правят, – Той смотрел на бандитёнка, взвешивая: то ли послать, то ли… – Ладна! Кататься не дам. Самому дали. Подкатить могу. Де живёшь?
– В фтором бараке от рынка, – всё ещё боязли?во недоумевал Руфик, но желвак этот гадёныш уже снова начинал наяривать.
Той сузил глаза и заорлил зрачок, уставившись в вороньи глазёнки Руфика, избегавшие смотреть на Тоя. Желваки бандитёнка быстренько прекратили тренировку и рассосались.
– Садись на багажник… Или чё?
– Дак да, подкинь.
Той как-то резво, но рассчитав, что на хвосте сидит пассажир, вертанул руль, заставив тем самым заскрипеть тормозами и крякнуть вхлам простуженным сигналом, вдруг появившийся сзади грузовик.
– Ты чё, блядская масть, разъездился?! – не очень, но достаточно громко выпалил Той в сторону остановившегося грузовика, но при этом более не оглядываясь, налёг на педали.
Быстро докатив до винного магазина, Той предусмотрительно остановился – там уже рядом был Руфиков барак и во дворе вполне могли околачиваться его пацаны. А такой расклад точно не входил в планы Тоя.
– Слазь, нам дальше не по пути!.. Велик надо отдавать.
– Лады. Встретимся, небось. Ты к какой школе приписался?
– В “трёшку” хожу.
– Не, я в “девятке” свой сармак[5 - сармак – деньги (жаргон)] шкуля?ю[6 - шкулять – отбирать деньги (жаргон)]. Но, ничё. Может где и встретимся.
– Чё и нет. Я больше у “рубленых” да у “карьерных” обретаюсь. Если чё, подходи, с пацанами познакомлю.
Руфик снова зажелвачил, смачно по-блатному схоркнул и, сунув руки в карманы брюк, зашагал в сторону бараков; в его оглядках мало блазилось доброты. Той же, освободившись от назойливого “груза”, быстренько вертанулся вокруг продуктовой базы и вновь начал нарезать круги по асфальтированной дорожке вокруг дома…
Занятия в новой для Тоя школе ещё только начались. Нового товарищества, конечно, пока не сформировалось. Старая кличка Тоя – Ялик, как и его прежние друзья, остались в предыдущей школе – за “железкой”. В классе Той предпочитал держаться независимо, ни с кем не сближаясь, а стараясь разобраться в том, «кто есть что» – именно так он для себя это формулировал. Учился Той хорошо и очень просто. Учителей он держал на дистанции и если они ему “въезжали против шерсти”, то он мог быть даже не в меру дерзок, за что периодически получал записи красной ручкой в дневник. Отец за это Тоя поругивал, но выслушав и пару раз хлопнув для порядку ремнём, всё же удовлетворялся хорошими отметками по предметам и в душе скорее даже был доволен проявлявшейся в сыне независимостью в суждениях и поведении. Таким образом, Той утвердил себя среди учеников класса, как «ни от кого независящий».
Учителя приняли свободолюбивый характер Тоя как данность, поэтому старались разговаривать с ним без наигранной назидательности и даже с некоторой осторожностью в подборе слов. Они, не раз испытав на себе весьма жёсткие, но при этом очень точные и остроумные дерзости ученика, более не желали рисковать своей репутацией в классе и предпочитали в общении с Тоем выказывать уважительность и не проявлять агрессивность. Такое “привилегированное” положение добавляло Тою авторитета у всех.
Исключением был лишь один человек – учитель русского языка и литературы. Он был очень мягок характером, неизменно пребывал в несокрушимом своём интеллигентском обличии и считал, что главным достоянием человечества являются книги, а всё остальное создаётся людьми лишь для того, чтобы можно было эти книги писать, печатать, читать и хранить. Внешне учитель, возможно, был слегка полноватым, но от этого он казался и ещё более беззащитным. Он мог абсолютно безо всяких последствий сделать замечание Тою как в отношении знания учебного материала, так и относительно его поведения на уроке. Той эти весьма редкие замечания сносил либо безмолвно-беззлобно, либо уж в самом крайнем случае пробурчав: «Да ладно».
В общениях с хулиганами Той вёл себя заранее откровенно, без заискивания и плебейской боязни. Такое спокойное отравнивание привело к отстранённому уважению Тоя хулиганами. Общение же сводилось к устоявшейся церемонии:
– Здорово, Той. Как дела?
– Привет. Дерзко.
После этого пожимались руки, и каждый продолжал свой путь.
Хулиганская челядь и откровенные “шестёрки” не любили Тоя за его независимость, но в тоже время предпочитали с ним не связываться, в том числе и потому, что опасались получить “обратку” от своего же пахана. Но подлость этой тли всё же периодически проявлялась по отношению к Тою и всегда – исподтишка. Так и шла школьная жизнь Тоя…
Как-то в самом начале дня – перед первым уроком – школяры, как обычно, толпились в коридоре возле раздевалки. Толклись кучками – по интересам. Хулиганская шобла занимала место у туалета, так как их паханы ходили туда покурить; остальные же оставались «на шухере», чтобы если в сортир направится кто-то из учителей – “шестёрка” могла быстренько метнуться туда и предупредить. В общем, мужской туалет, да как впрочем, иногда и женский, были безысходно напитаны табачным дымом. И поэтому учительский контингент предпочитал посещать служебные сортиры для кухонного персонала в столовой. Тем не менее, в ученические туалеты они должны были забегать для «процедуры и профилактики» – так велел директор школы. При этом все понимали, что «процедура» ни на что не направлена и соответственно ни к чему не приведёт, и уж тем более ничего не исправит. А потому – зачем в холод курить на улице, когда можно в тепле и ничем не рискуя. Учительская «профилактика» посещения туалетов могла быть и внеплановой – это когда мат и хохот оттуда начинал перекрывать общий зуд “муравейника” в холле первого этажа школы. Тогда «процедура» достигала своего результата, и заход педагога резко снижал слышимость происходящего в “курилке”.
Но, пожалуй, самым эффективным оружием директора была тётя Нюша, служившая в школе уборщицей. Правда она – да это и понятно – руководствовалась исключительно прагматическим интересом. Её действия были всегда однообразны и предсказуемы, но одновременно и весьма действенны.
Вот и в этот день тётя Нюша шла по коридору к туалету своим суетливым шаркающим шагом, неся наперевес лентяйку с хорошо смоченной тряпкой. “Шестёрка” естественно распахнул дверь предбанника “курилки” и завопил: «Атас, Нюша!». Недокуренные папиросы в такие моменты даже не зачинаривались, а с проклятиями нарочно размазывались о стену или пол и обозлённые пацаны, подталкивая друг друга, вылетали из “курилки”, стремясь увернуться от мокрой гребаной тряпки тёти Нюши. И если кому-то приходилось ощутить на себе этот влажный шлепок то его звук, облизавший тело бедолаги, слышен был даже в кабинете директора. Лёгкий хохоток пробегал при этом по всему скопищу потребителей знаний, ставших свидетелями этого зрелища. «Заснул, падла?» – с этими словами “шестёрка” получал незаслуженную затрещину. А незаслуженной она была потому, что дело состояло не в том, что “шестёрка” заснул, а в том, что – дабы избежать тряпки тёти Нюши – нужно было просто обладать мальчишеской способностью уворачиваться. «Марш курить на улицу, приблюдки» – гнусавила тётя Нюша, оттесняла школяров к гардеробу и начинала медленно елозить тряпкой пол коридора. Во время этого действа и до самого звонка на урок в туалет можно было идти только – как в туалет.
Запаздывание же тёти Нюши к началу утреннего перекура было связано с тем, что в её обязанности входил также контроль над переодеванием первоклашек, у которых в раздевалке было своё небольшое отделение с низкими вешалками.
Полная же свобода курения наступала с началом большой перемены, потому что тётя Нюша тоже имела большой перерыв в работе и возвращалась в школу только к окончанию последнего урока. Жила тётя Нюша в соседнем со школой бараке и это позволяло ей работать на несколько ставок. Семьи у неё не было, и её одиночество заполнялось непрерывным трудом с небольшими паузами. На всю школу она была единственной уборщицей. В её обязанности по уборке входило почти всё: раздевалки, коридоры, туалеты, столовая, учительская и кабинет директора. Классы и спортзал «будущее страны» мыло самостоятельно; этот наряд действовал на все классы, начиная с седьмого. За каждым классом был закреплён свой кабинет. Обязанность следовало отправлять через день – три раза в неделю. Внутри каждого класса существовал свой график. В целом же, это было совсем не обременительно, а в ряде случаев даже вполне азартно…
Итак, тётя Нюша в тот день, как и обычно, привнесла упорядоченность в разбившиеся по интересам и возрастам компашки. Мат поутих и стал менее ярким, а в мелковозрастны?х стайках он и вовсе заглох.
Той стоял вместе со своей постоянной компанией. Она была очень стабильна и насчитывала пять человек.
Долговязый Фасоль (Фрол Солев) красноречиво жестикулируя, пытался травить старый всем известный анекдот, но как всегда с добавлением чего-то своего, по его мнению, усиливающего эффект. При этом он ужасно смешно выпучивал и округлял глаза, с придыхом загагыкивая концы фраз.
Толстый (Влад Тонков) и Тюль (Валерка Тюленев) безо всякого интереса ожидали окончания “номера” и весьма показно? уклонялись от длиннющих падающих сверху вниз жестикуляций Фасоля.
Анастас (Антон Армяковский), надув щеки и сопя через нос, крайне заинтересованно внимал Фасолю, что ещё больше распаляло рассказчика и удлиняло анекдот новыми ещё более никчёмными подробностями.
– К шести на каток надо приходить, – эти неожиданные слова Тоя возвернули всех в состояние молчаливого внимания, – может с “карьерскими” сыграем. Ну, или если чё – между собой. Мячиком тока. Лёд уже уходит… да и вода на нём стоит. Анастас, мячик, говорю, не забудь!
Анастас хрюкнул, сдувая щёки, и послушно кивнул.
– У меня, блин, крюк у клюшки вовсе разлохматился, – виновато забубнил Фасоль и, опустив глаза, принялся отряхивать чистый рукав пиджака.
Все давно знали, что Фасоль – из-за своей нескладности – не любил хоккей, да и на коньках уверенно стоял лишь до первого хорошего виража, при въезде на который ноги у него разъезжались в разные стороны, и он становился совершенно неуправляемым собой. И в этом случае направление его движения зависело лишь от дефектов льда или помехи в виде игрока или сугроба, в общем, всего, что могло встретиться на его пути вплоть до полного приземления. И если это был игрок – не важно, свой или чужой – Фасоль заграбастывал его длиннющими руками и превращал в свою дополнительную опору, а учитывая вес и рост Фасоля – в опору ненадёжную и хлипкую. Исход же всегда был один – всё это, вместе с фигурным матом, обрушивалось на лед, причём Фасоль непременно оказывался сверху, то есть ему всегда удавалось падать “на мягкое”. Разъединение “фигуры” после падения происходило не так быстро, как этого хотелось бы “временной опоре”. Длинные конечности Фасоля, подгребающие под себя всё, что было на льду, составляли серьёзное препятствие для быстрого освобождения.
Той, зная и хорошо изучив эти “вяжущие” качества Фасоля, старался непременно привлечь его к играм между дворами. При игре же между своими Той позволял Фасолю либо стоять на воротах в валенках без коньков (в этом случае играли только мячиком), либо просто судить игру, и это было любимое амплуа Фасоля. Хотя, в принципе, судить игру Фасоль тоже не очень любил, потому что назначать штрафные нужно было с оглядкой на Тоя, а его отношение к назначенному штрафному не всегда просто было угадать.
– Надо бы у трудовика изоленты подтянуть, чтобы Фасолю клюшку уделать. Я присмотрел, где он её затырил, – Анастас раздёрнув улыбку, глянул на Тоя.
– Мастерская закрыта. Сегодня труда нет. Что-то другое придумаем, – сказал Той и косорыло прикусил губу.
– Сёдня у девятого “б” “дрочка” напильником… кажись четвёртым уроком. А Михеч с обеда “примет”… так он и вспомнит, что я не из “б”! – резонно возразил Анастас и хохотнул.
– Тогда возьми там ещё и кусок фанеры… где лобзики на стеллаже лежат… вот стока на стока, – Той пальцами показал размеры, – чтоб лишнего не пилякать! – утвердил он словами показанный размер.
– Да понял я, понял! – Анастас оглядел парней с видом победителя.
– Сделаешь всё минут за десять. Перед классом достанешь из рюкзака карты, войдёшь и скажешь: дома забыл новые контурки, бегал домой, вот, мол, и опоздал. Я сразу географичке затарабаню какую-нибудь херню, она про твой дневник забудет – со мной начнёт разбираться, – проинструктировал Той Анастаса.
– Да ладно. Мне чё. Пусть пишет. Мамка дневник уж сто лет как не смотрит.
Анастас жил без отца. Но как казалось парням при редких встречах с матерью Анастаса – она была весьма строгих правил. Нет, конечно, она его не охаживала ремнём за провинности, но наряжала работой по дому и сараю, а к этому Анастас был весьма ленив.
– Да ладно, парни, чё выдумывать-то. Я с этой “палкой” ещё хорошо смогу в воротах на валенках постоять, – попытался было Фасоль разрушить проговорённый план.
– Всё, решили! – закрыл обсуждение Той и дальше уже никому не следовало что-либо дополнять и уж тем более пытаться изменять.
И тут неожиданно засуетился Толстый. Сдвинув Анастаса, он втиснулся между Тюлем и Тоем, чтобы хорошо видеть заходивших в школу десятиклассников. «Большаки» всегда накапливались на крыльце школы и втягивались в обитель знаний только пред самым звонком. Толстый же расположился так, чтобы не пропустить Райку – предмет своего обожания. Райка, по мнению многих, включая и учителей, была самая красивая девчонка в школе. В неё были тайно влюблены многие парни и даже из седьмых классов, не говоря уже о девятых. Райка была сестрой Гешки, учившегося в классе Тоя и он, бывая в гостях у одноклассника, тоже недвусмысленно поглядывал на изящные чёрточки губ и глаз сестры Гешки. Райка тоже примечала Тоя, но с некоей снисходительностью взрослой девушки к симпатичному мальчишечке. Их взгляды, встречаясь, взаимно удерживались друг на друге и порой неприлично долго, а разъединялись прохождением мимо друг друга, либо под воздействием окружающих, переключивших на них своё внимание.
Некурящая часть десятиклассников, уплотнившись и негромко переговариваясь как ледокол продиралась сквозь “мелкоту”, заполонившую весь холл, отодвигала эту “шугу” к стенам коридора и, высвободившись из толчеи, уже рассредоточено вплывала на лестницу, ведущую к знаниям. Затем, расщелбанив по сторонам окурки, в школу влетали курильщики; они выхла?пывали из себя остатки дыма и, при необходимости раздавая «мелкоте» подзатыльники, бежали к лестнице.
В компанию Тоя, затесавшись между Фасолем и Анастасом, приблудил Хлюпа – одноклассник и хулиганская “шестёрка”. Той к нему не благоволил, но и не относился с категорическим неприятием. Он воспринимал Хлюпу как интерьер чужой квартиры – ну есть и есть.
Хлюпа что-то дерзил Анастасу по поводу его сестры десятиклассницы – прыщеватой “серой мыши”, оступившейся на ступеньке и стоявшей теперь в нерешительности на лестничной площадке. Анастас натирал кожу на своих щеках желваками и, раскрасив их в малиновый цвет, тем не менее, продолжал молчать. Фасоль слушал этот трёп и хмылил улыбку, обозначавшую то ли презрение, то ли недоумение, то ли ехидство. А в результате у него получилась этакая смесь стыда, коварства и сочувствия.
Той прислушался к Хлюпиной гнусавости и, резко взмахнув рукой, выбросил в него “раскидайчик”. Мягкий шарик, растянув резинку, торкнул Хлюпе по губам и послушно вернулся в ладонь Тоя.
– Ты чё делаешь, падла? – Хлюпа по-блатному набросил на рот оскал.
– Грызлы спрячь… вышибу! – Той несколько раз подбросил и поймал “раскидая”.
– Да пошёл ты в жопу! – тявкнул Хлюпа.
