На языке эльфов

скачать книгу бесплатно

Я продолжаю листать конспект и делать вид, будто все функции моего организма работают исправно.

– Я им сказал, что ты мой будущий муж, – твой легкий голос как перо по воздуху – нежно, но шатко, – они намерены оказывать поддержку. Я вот боялся подсаживаться, но Зои велела мне быть мужиком.

Я на последней – самой высокой – скамье, но мне и смотреть вперед не нужно, чтобы видеть, как Зои Монро сидит ближе всего к проходу на третьем ряду, дерзко расставив ноги, и выглядит шикарно в рваных голубых джинсах не по погоде и громадной фиолетовой толстовке с белыми надписями на рукавах. Ее видно сразу, среди всех и всегда. Эффектный человек. Серо-коричневые волосы в высокий хвост, густые брови – как у Доминика, почти зигзагом, – и россыпь веснушек на пухлых щеках.

Если твой сосед любит говорить о комиксах, Зои фанат животных и вечеринок. Тут и прислушиваться не нужно.

– «С виду сплошная романтика поднебесья, а характер – твердость дорог и гибкость воды».

Мне не видно, удивляешься ты или нет. Но тебя выдает голос:

– Так ты все-таки мной интересовался?

У Зои Монро для каждого есть емкая визитная фраза.

– Я помню не только твою. – Иными словами: не обольщайся.

Разочарованный вздох обволакивает облаком твоих ароматов. Я отвлекаюсь от звуков впереди сидящих студентов, успевших прийти до начала, неспокойных движений их голов и щебетания голосов. То есть, наверное, мог бы и в этом шуме изобразить формулой каждый твой запах, а после раскрасить цветами.

– Ты считаешь меня красивым?

Только все равно отвлекаешь. Даже от самого себя.

– Это вопрос на сегодня?

– Да.

– Я просто считаю. – И просто листаю страницы, которые знаю наизусть.

– Это в каком смысле?

Здесь мне в любом случае следует оторваться и посмотреть на тебя, неугомонное ты создание. У которого волосы сегодня собраны в маленькое подобие хвоста на затылке. И на плечах объемная серая толстовка с логотипом «Звездных войн». Между нами твой рюкзак, мир, патологии и воздух, пропитанный сладкими фруктами твоего дезодоранта.

– Я прожил пять жизней во времена, когда спокойных дней было в десятки раз меньше, чем неспокойных, Чоннэ. Там почти не было зеркал, в которые мы смотрелись. – И это правда. Слишком много борьбы за жизнь и надежды на завтрашний день для себя и тех, кто дорог. Проснулся – хорошо, а с красивым лицом или уродливым – неважно. – Были и другие, когда красота имела значение, но недолго или бесполезно для меня. Сегодня внешность бесконечно важна, но я слишком много провел там, где до нее не было никакого дела, так что когда просыпаюсь, то просто считаю. Очередной день в копилку прожитых. И тебя считаю. Ты живой и такой же дотошный как обычно.

И еще ты улыбаешься. Как умеешь – чтобы мне пришлось сконцентрироваться строго на твоих глазах и считать про себя.

– Что ж, для меня это огромный плюс. – И как всегда свободно откидываешься локтем на парту. – Когда состарюсь, ты меня не бросишь из-за того, что я перестану быть привлекательным.

Эта тема плохая. Не хочу о ней.

– Кто тебе сказал, что ты привлекательный?

– В этом времени полно зеркал, я и сам вижу.

На все-то у тебя есть ответ, Чон Чоннэ.

– Помню, что ты был готов переодеваться ради меня в девушку. – А на это что скажешь? – Это предложение еще в силе?

– Конечно. Но ты же асексуален, так что мне не придется. – И, разумеется, подмигиваешь. Довольный завоеватель. Самое время признать, что словами переиграть тебя сложно. О чем бы они ни были.

Дальше начинается лекция, и ты покорно помалкиваешь. Только смотришь, разглядываешь, задеваешь коленкой, а через тридцать минут неусидчивости лезешь к девушкам на скамье пониже, заметив у одной из них желтые стикеры. Тебе выдают несколько, но ты шипишь, бормочешь, обвиняя человека в жадности, выклянчиваешь еще, зарабатываешь замечание от преподавателя и только после затихаешь.

Стараюсь не ловить никаких взглядов, а их много – ты провоцируешь своим шебутным поведением, а я смотрю только на профессора, пытаясь хоть что-то усвоить и не запутаться в формулах твоего запаха. Ты даришь десять минут покоя, а потом мне на листы начинают крепиться выпрошенные стикеры. На каждом – надпись твоим крупным, немного неуклюжим почерком.

Я считаю тебя красивым.

Черным по желтому. В самом центре.

И считаю тебя тоже.

Как только убеждаешься, что я прочел, клеишь сверху следующий.

Каждое утро.

А потом ночью.

Дальше ты пишешь слишком долго, пока я сжимаю ручку, надеясь, что она не начнет крошиться.

На Рождество ты мне снился. На каникулах.

И на выходных всегда тоже.

Когда мне тебя не видно, я почему-то переживаю. С тобой когда-нибудь такое бывало?

Бывало, Чоннэ. Бывало! Прекрати, пожалуйста.

Двадцать первого я смотрел повтор речи Мартина Лютера Кинга на кухне. Мои братья начали придумывать свои варианты продолжения фразы «У меня есть мечта».

Я загадал тебя.

Черт, только не думай, что это пикап лайн.

Я серьезно.

Я рассказал про тебя братьям. Меня подняли на смех, потому что я два года к тебе не подходил. Еще они попросили твое фото, хотят на тебя посмотреть.

Когда они попросили фотографию, я немного заревновал. Ужас, знаю. Прости. Иногда мне хочется, чтобы о тебе знал только я один. Это странно?

Мне нравится, как ты дышишь. Прямо сопишь. Здорово я тебя злю. Если хочешь, вымещай возмущение на моей руке или коленке. Можешь щипаться.

Не то чтобы я хотел тебя съесть, но ты снова пахнешь медом и пряниками.

Мне очень нравится твоя татуировка на шее.

– F?a? and hr?a ~

Это ведь Фэа и Хроа, о которых ты говорил? Расскажешь потом, почему во второй степени?

Я как-то перечитал все три тома «Властелина колец», чтобы найти часть, где говорится об этих понятиях. И только потом посмотрел, что они упоминаются лишь в одной из книг по «Истории Средиземья».

Я же все эти годы думал, что ты фанат Толкина. Прочитал буквально все его произведения, включая те, что публиковались посмертно.

Пойдем сегодня ночью в парк?

Хорошо, что можно не отвечать. Можно захлопнуть блок, покрыв стопку приклеенных стикеров. Плохо, что ты по-прежнему жутко упрямый.

И очередной желтый квадрат лепится теперь уже на лакированную обложку тетради для конспектов:

Ну, пойдем. Ты – впереди, я – позади. Можем наоборот, как будто я телохранитель.

Точнее, хроахранитель.

Хорошо.

Хорошо. Как будто ты не пойдешь за мной, если я скажу «нет». Телохранитель. Так охранял бы мою душу. Чтобы она не пыталась всякий раз к тебе сбежать. Чтобы не делала исключений. Таких, как этой ночью.

Когда я в наушниках, но не включаю музыку. Не блокирую звуки. Потому что среди них шорох подошв тех самых сапог в стиле милитари. Мне не нужно оборачиваться, чтобы знать, как они немного переливаются на свету кожаным материалом. Какая крупная у них подошва и насколько обильна шнуровка. Мне не нужно оборачиваться. Я и так знаю, что ты заправляешь в нее брюки и что ноги становятся уже, аккуратнее, выдают свою форму.

Мне не нужно оборачиваться. И так известно, что, в зависимости от погоды, к ним ты всегда надеваешь черный длинный пуховик с пушистым капюшоном или джордановый плащ темно-серого цвета. Сегодня уже февраль. Такой же бесснежный и столь же холодный, как его предшественник. Поэтому на тебе пуховик. Я слышу легкий шорох его материала. Моя же утепленная куртка куда бесшумнее, тускло-зеленого цвета и кроткого нрава.

Мне не нужно оборачиваться. Я слышу. Ты идешь по пятам от самого кампуса.

Сегодня не сворачивая на Коммонуэлт-авеню, сегодня Мальборо, а потом налево – по узкой публичной аллее мимо торцов кирпичных домов и пожарных лестниц. Мимо десятков сонных машин. А потом сразу в парк. К памятнику доброго самаритянина и пышногрудым туям-стражам. От каменного президента все дальше и дальше через желтые пятна асфальта, тихие воды и мокрую траву.

Сегодня я решаю пройтись насквозь. С одного конца парка на другой. Это почти четверть часа, если никуда не спешить. Я и не тороплюсь.

Тихо и влажно. Мое дыхание кутает сыростью шарф, но ногам от ходьбы тепло и уютно в меховой подкладке ботинок.

Сегодня я слышу все звуки. Бормотание веток, болтовню насекомых и отдаленный адреналин двигателей в утробе редко проезжающих где-то машин. А еще, конечно, простая песня твоих шагов.

Я иду через мост, а потом все время прямо до огороженной статуи Эдварда Хейла, пока не выхожу к шоссе. Пусто и условно горит фигурка человека на табло обычного наземного светофора.

Слева широкий пруд с рябью воды, и обнаженные ветки походят на вектора в теоремах по геометрии. Как считаешь, о чем я думал, пока шел все эти пятьдесят минут? Хорошо, что тебе неизвестно.

Какая у тебя семья? Как давно вы здесь? Чем занимаются братья? Они старше или младше? Почему Бостонский, а не Гарвард? Почему история? Почему ты.

Фонтан Брюера на самом краю. Мне это в нем очень нравится: мы еще в парке, но видим границы шума – шоссе, магазины, рестораны быстрого питания. Я люблю это место больше других. За все. И за черные крохотные круги столов с их неудобными стульями. Когда я опускаюсь на один, он, как обычно, скрипит, словно может развалиться. Ты садишься по другую сторону неработающего фонтана, но мне все равно видна твоя белая шапка за бронзовыми фигурами богов.

Небо сегодня звездное. И кругом луна с серыми разводами. А я неспокойный. Я сегодня дурной. Пытаюсь усидеть на месте, не делать глупостей, не покидать небо.

Это хуже всего. То, что ты со мной делаешь. Как лепишь, не касаясь, как трясешь, не привязывая веревками к кресту кукловода. Как щекочешь мне сердце. Оно как заболевшее чесоткой. Повсюду клещи твоего упрямства, запаха, голоса, походки. Все и во всем.

Я дышал инсектицидами для профилактики все эти годы, а теперь что? Выработался иммунитет, привык. И нечем больше от тебя спасаться. Особенно когда ты так близко. Упрямишься и пытаешься. Меня убить. Сейчас глазами. Потому что я дурею. Поднимаюсь с места и обхожу фонтан.

Ты следишь за каждым шагом, провожаешь глазами, постепенно задирая голову, когда я подхожу совсем близко к твоему столу. Сумрак ночи обводит зрачки угольным карандашом. Я пачкаюсь, мажусь, тру лицо и оставляю на нем пятна. Так кажется, пока ты неотрывно смотришь снизу вверх.

У тебя щеки красные, наверняка очень холодные. Кудри сыпятся по вискам из-под спортивной шапки. И ресницы бросают вороватые тени. Если я сейчас – твое зеркало, не спрашивай, кто милее. Я не назову чужое имя, даже если там за куполом тысячи красивых лиц. Хочу я того или нет, у каждого фэа всегда есть свой аэф, потому что любовь – это зеркало. Возражаю или мирюсь, я всегда буду видеть в отражении лишь твое родное, ни на кого не похожее, наглое лицо.

Я сказал «любовь». Слышал? Знаешь, что это значит? Что все очень плохо, Чон Чоннэ, которого все зовут Джей. Мне остается залезть в собственный карман и спрятаться там. Но не могу.