Ирюм

Тут жена Макара, не выдержав мужниных слов, разрыдалась и убежала в сени.

– 

Ты что, старик, умом тронулся – от Малаши отречься вздумал? – опешил Демьян.

– 

Не знаю такой! – закричал Макар. Глаза его превратились в раскаленные угли, а седая борода повылезала клочьями. – Не знаю!

– 

Ну дает, – протянул Демьян и перекрестился на образа – Прости, Господи, дурака.

– 

Ты мне прощения не вымаливай, ехидна! – вскричал Макар и ловко спрыгнул на пол, толкнув Демьяна в грудь – Твоими речами только черта подзывать!

Старик схватил гостя загрудки и прижал его к углу избы. Демьян, не сопротивляясь, с любопытством разглядывал свекра. Ненадолго в доме повисла тяжелая тишина. Вдруг Макар схватился за грудь, зажмурил глаза и рухнул на колени. Внутренности старика крутануло, а сердце пронзила жгучая боль. Он ухватился дрожащей рукой за скамью, а другой зажал крест на груди.

– 

Богом тебя прошу, Демьян, – взмолился не своим голосом Макар – Уходи прочь, коли во Христа веруешь. А Малашке от меня передай, что сердце мое для нее закрыто. Не могу я ее простить!

По щекам старика текли горькие слезы: он спрятал лицо морщинистыми ладонями, стыдясь своих чувств. Демьян присвистнул, на прощанье окинул Макара недобрым взглядом и выскочил вон.

Над Ирюмом выкатилось низкое зимнее солнце, бившее путнику точно в глаз. Дворецкая ребятня спряталась за сугробом, прильнув раскрасневшимися лицами к белоснежному снегу. Белобрысый мальчуган, сбросив шапку, то и дело выныривал из-за снежной кучи, вглядываясь вдаль.

– 

Кажись, едут! – вскрикнул он и вернулся в свое убежище.

Малолетки засуетились и принялись оживленно переговариваться. Белявый отшвырнул прочь рукавицы и перехватил пухлыми ручонками обледенелую веревку с привязанными красными платочками.

Вслед за топотом копыт и звоном колокольчиков на улицу вывалилась процессия: на белом коне в праздничной сбруе вышагивал Демьян, одетый в красный кафтан, перехваченный желтым поясом. Следом на санях, запряженных тройками, ехала свита жениха: бабы надели лучшие наряды; мужики веселились, приложившись с утра к хмельному; собаки выискивали подачку, путаясь у лошадей под ногами; седовласый старик затянул звучную песню о том, какого молодца потеряли Дворцы – богатенького и тороватенького. Когда поезд жениха приблизился к снежной куче, рыжеволосый выскочил из укрытия с веревкой в руке и сиганул на противоположную сторону. Здесь он проворно привязал её к заранее вкопанному столбику, а его подельники натянули свой конец веревки. Платочки языками пламени развевались на ветру – дорога была перекрыта.

Демьян лихо подскочил к преграде, спрыгнул с коня и крикнул приближающемуся свадебному поезду:

– 

Ну все, честной народ, приехали! Кажись, не бывать свадьбе, – лицо его было серьезным.

Торжественная процессия с трудом остановилась и недовольно загудела. Белобрысый выскочил на дорогу и уверенно подошел к жениху – голова его едва доставала Демьяну до пояса.

– 

Здорово, жених! Куда путь держишь? – спросил он.

– 

Здравствуй, мил человек, – как равному ответил Демьян – Знамо дело, за невестой еду – жениться хочу.

– 

Хороша ль невеста? – поинтересовалась голова.

– 

Как же не хороша? Ликом пригожа и сердцем ангельска, – заверил Демьян.

– 

Добро, – протянул мальчуган, затем кивнул в сторону своих подельников, засевших за сугробом, и продолжил – Слыхали мы, что воровством добыл ты девку и калыма не платил. Правда ли?

– 

Правда, взял грех на душу, – признался Демьян.

– 

Негоже так поступать, не по-божески, – по-взрослому рассудил белявый, – Плати калым нам, а то не пустим!

Мужики и бабы на санях взорвались смехом, собаки залаяли, ребятня выскочила из укрытия и рассыпалась за спиною белобрысого – мол, в обиду не дадим. Лицо Демьяна сделалось еще более суровым.

– 

Справедливо, – согласился он – Чем калым возьмете, люди добрые? Пряником, медом иль орехом?

– 

Нашто нам твои пряники? – оскорбилась голова – Мы, что малолетки какие али простачки? Отдавай нам коня своёго и сбрую!

– 

Куда ж я без коня? – картинно взмолился Демьян, – На чем жену возить буду? Народ на смех подымет. Смилуйтесь, государи, не отымайте коня.

Рыжий смутился и обратился к сообщникам. Какое-то время они переговаривались, затем он вернулся к Демьяну и сообщил общее решение:

– 

Лады, жених, оставим тебе коня. Но за это ты нас на свадьбу возьмешь и за стол посадишь, как равных. Будешь бражкой поить и невесту покажешь!

Тут уж Демьян не выдержал и от души захохотал. От смеха он перегнулся пополам и, обронив шапку, ухватился за коня.

– 

Отчего ж не напоить, – наконец, успокоился жених – Полезайте в сани! Сегодня гуляют все Дворцы – Демьян свадьбу играет!

Малаша, как всякая разумная девка, с детства мечтала о свадьбе. С ней приходила новая жизнь: муж, дети, хозяйство, ответственность. Малаша выскочила из девок своей волей, осознав себя хозяйкой судьбы. Теперь она сидела перед высоким зеркалом, теребила руками кружевной платочек и внимательно следила, как жены братьев Демьяна плетут ей косу рогожкой. На ней были надеты вышитая черно-красным крестиком белая рубаха из льна, юбка и сарафан, перетянутый поясом – свидетельство девичьей чистоты. Сегодня день свадьбы, а вокруг ни одного родного лица. Косу плетут чужие руки, чужая рука поведет ее под венец и застелет брачное ложе. Решившись бежать из дома, Малаша сама выбрала такой путь, и, если это цена новой жизни – она готова заплатить сторицей.

– Дёшево да мило, дорого да гнило, – успокаивала Малашу бабка Енафья, по-старчески полагая, что девка печалится о несостоявшемся приданом.

Вскоре с улицы раздался шум подъезжающего поезда жениха, и Малашу повели навстречу Демьяну – молодым предстояло пройти банный обряд. Тропинку до бани устлали сосновым лапником и украсили подвешенными на веревки разноцветными платочками. Демьян и Малаша должны были очиститься перед венчанием – таков был порядок на Ирюме. Конечно, в бане никто не оголялся и не мылся, обряд давно утратил практическое значение.

Енафья, самая старая баба на деревне, по традиции нарядилась обдерихой – вывернула шубу наизнанку и натянула на голову мужскую шапку. Когда молодые скрылись в бане, она схватила старую метлу и принялась бегать вокруг нее, изображая нечистую силу. Под смех и улюлюканье толпы старуха черным вороном прыгала и скакала по сугробам, как сибирский шаман. Лицо ее раскраснелось и сделалось неузнаваемым. Как только молодые вышли из бани, то их чистота и невинность сходу одолели злого духа: обдериха металась на снегу, словно из нее выходили бесы. Демьян подошел к бабке, пихнул сапогом ей в бок и крикнул:

– 

Сгинь, нечистая!

Обдериха крутанулась в воздухе и сбросила с себя разодранную черную шубу. Старуха вновь обернулась бабкой Енафьей на радость всей деревне.

Отец Симеон, беглый священник с Яика, вышел из никонианской ереси еще на родине. Исправил его через миропомазание отец Никифор, рукоположенный до никонова патриаршества. Симеон сам происходил из крестьян и чувствовал себя на Ирюме, как дома. Инок Тарасий незадолго до своего заточения благословил Симеона исполнять нужды мирские и старейшинствовать на Ирюме. В последние годы беспоповские общины набирали все больший вес за Уралом, и беглому священнику приходилось считаться с ними.

Сейчас Симеон стоял в моленной и ожидал прихода молодых. Он любил обходить Ирюм пешком – благо путь от одной деревни до другой был недолог. Во Дворцы он пришел рано утром, когда бледная луна неохотно уползала за горизонт. Здесь он рассчитывал остаться до самого Богоявления, чтобы в крещенскую ночь святить воду. Симеон внимательно разглядывал богатый иконостас моленной – на душе у него было тоскливо. По пути священник забрел в Ильино и старик Макар рассказал ему о побеге дочери. Он так и не смог упомнить, как когда-то сам крестил Малашу в реке тройным погружением. С тех пор минуло почти два десятка лет, а память Симеона с годами не крепла. Зато убитый горем Макар, как живой, стоял пред его очами. Вечно деловитый, хозяйственный и крепкий Макар после убега дочери вмиг превратился в дряхлого старика, словно всю жизнь носил чужую маску и, наконец, сбросил её. Отец Симеон с сожалением думал, что Макару не долго осталось топтать эту землю. Странно, сам с собою рассуждал священник, горе одного человека – старика Макара – даст новую жизнь Малаше, а потом и ее детям. Макар правдами и неправдами пытался уговорить Симеона, чтобы тот не венчал беглянку: взывал к его разуму и совести, сулил кучу денег. Но он простой беглый священник, а не Господь: он не вершит судьбы людей. Если одно горе уже случилось, зачем допускать другое? Так рассудил отец Симеон. Малаша уже сделала главный выбор своей жизни и когда-нибудь ответит за него перед Богом. В этом Симеон не сомневался.

В просторную дворецкую моленную уже ввалились жених и невеста, а отец Симеон продолжал перебирать свои тягучие мысли. Он пристально посмотрел на счастливые и чистые лица молодых, словно заглядывая в их будущее. Потом священник машинально совершил все положенные по чину венчания действия и замолчал. Когда Малаша и Демьян, увлеченные своей молодостью, уж было порвались выбежать из моленной, отец Симеон окликнул их и дал свое последнее наставление:

– 

Сердешные чада мои! – голос его сделался глубоким и трубным – Внемлите наставлению отца вашего духовного, учившего вас страху Божьему и закону христианскому. Не напрасно сказано в писании: оставит человек отца и мать своих, и прилепится к жене своей, и будут двое едина плоть. Так и в жизни нашей есмь. Все блага получили вы от родителей своих, так умейте же распорядиться ими по-божески. Всякой святыней благословляю вас: и животворящим крестом, и образами святыми, и благословением, от Бога данным. Отныне, благодарная дочь Маланья и честной сын Демьян, предаю вас и препоручаю доброму хранителю нашему Исусу Христу, пречистой Богородице и заступнице нашей, и всем святым. Живите по совести да по закону Божьему и не знайте горя во век!

Глава 2

Лоб Алексея Михайловича Сухарева – губернатора Сибири – словно боевые шрамы, рассекли глубокие морщины. Он сидел за рабочим столом посреди разбросанных бумаг, карт и чернильниц, запустив желтоватые жилистые руки в растрепанные седые волосы. Тяжелая боль донимала его второй день: в голове будто били в колокол. Тобольский лекарь-немец не смог помочь Сухареву своими порошками да горькими настойками и был с позором выгнан в шею с губернаторского двора. Оставалось одно средство, чтобы хоть немного унять боль: Сухарев медленно поднялся с кресла, подошел к комоду из красного дерева, достал початую бутылку и до краев наполнил рюмку полугаром. Тут голова его снова отозвалась ударом колокола, и он нервным движением опрокинул обжигающий напиток в рот.

В дверь негромко постучали. Губернатор скривился – то ли от выпитого, то ли от необходимости встречать незваного гостя. Затем он неспешно приземлился в кресло, поправил бумаги на столе и нахлобучил на голову парик – колокол снова ударил. Сухарев умоляюще застонал, отшвырнул парик в дальний угол и неприветливо рявкнул:

– 

Входи, коли жизнь не мила.

Дверь слегка приоткрылась и в кабинет проскользнул главный секретарь губернаторской канцелярии Мишка Кручинин. Чиновник учтиво поклонился и спросил разрешения сделать доклад – в руке его была увесистая кипа бумаг.

– 

Какой доклад? – искренне возмутился губернатор. – Воскресенье же! Ты пошто не на службе, нехристь?

– 

Виноват, государь. Дело первейшей важности имею.

– 

У тебя любой пустяк “первейшая важность”, – с досадой бросил Сухарев. – Ладно, валяй,

шельма – все равно ведь покою не дашь, до смерти заешь.

Он считал Кручинина непроходимым идиотом, но чрезвычайно верным и исполнительным человеком. Таких людей губернатор ценил и держал подле себя.

– 

Усмотрено ныне от губернской канцелярии, – начал монотонно зачитывать по бумаге секретарь, – что в городе Тобольске, не токмо по улицам, но и в самом каменном городе обывательские свиньи и прочий скот бродит. А свиньи те весьма роют на площади и на улицах землю и оттого делают рытвины да ямы. Обыватели же того скота и свиней в домах своих не запирают и в надлежащих местах не пасут.

Закончив доклад, Кручинин покорно склонил голову и стал ожидать реакции губернатора.

– 

Мда-а-а, – протянул Сухарев, – каков докладчик – таковы и новости. Сдается, Мишка, не первый раз ты мне этакую пакость преподносишь. Что я тебе прошлый раз отвечал, помнишь?

– 

Так точно, государь, – отчеканил Кручинин, – Изволили сказать, что обяжите меня саморучно пасти сей скот в удобных вашему благородию местах.

– 

То-то же. Пошто опять под нос суешь мне этот скот? На-ко понюхай, Алексей Михалыч! Я тебе кто – пастух или губернатор сибирский?

– 

Так ведь людишки жалуются, государь, – оправдывался секретарь. – Да и торговле исправно мешает сей непорядок. Убыток казне оттого идет.

Сухарев откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Кажется, водка уже начала действовать, и головная боль немного отпустила его. Губернатор попытался взглянуть на себя со стороны. Вот он, властелин бескрайней Сибири, сам себя затащивший на самый верх; убеленный сединами старик, прошедший всю Россию от Польши до Иркутска; сановник, имеющий влиятельнейших покровителей в Петербурге; он – Михаил Сухарев – должен заботиться о каких-то измазавшихся в грязи поросятах? Вот оно какое – желанное многими завистниками сибирское губернаторство – великое и земное одновременно. Почувствовав внезапный прилив сил, губернатор поднялся, швырнул в Курчинина чернильницей и скомандовал:

– 

Давай, записывай, Мишка. Да смотри, ни слова не оброни! – голос его сделался грозным. – Я, генерал-майор и губернатор Сибири Алексей Михайлович Сухарев, своим высочайшим указом повелеваю: в городе Тобольске, на верхнем и нижнем посадах, опубликовать сей указ с барабанным боем по три дня и в пристойных местах оный указ выставить, в котором писано, дабы тобольские всякого чину обыватели пасли свой скот саморучно или руками людей наемных, а по пригоне табунов в город всякий хозяин встречал свою скотину, дабы оные излишно по Тобольску не шатались. Записал?

– 

Так точно, государь, – ответствовал секретарь.

– 

Поехали дальше. А ежели оные свиньи иль скот по улицам и по городу самочинно бродить вздумают и в том будут усмотрены, то такой скот караульным солдатам должно будет стрелять да отдавать в лазарет на содержание больных и увечных. Все ясно?

– 

Как Божий день, государь.

– 

Ну, тогда проваливай, Мишка, и чтоб я твою рожу не видал сегодня больше.

Кручинин низко поклонился губернатору и проворно выскользнул из кабинета. Сухарев теперь чувствовал бодрящий прилив сил – так с ним всегда бывало после благополучного решения простых и мелких дел. Конечно, он не собирался отдыхать в воскресенье – этак в губернаторах не усидишь – а поразмышлять ему было о чем. Вот уже несколько месяцев Сухарев не давала покую одна проблема.

Как-то до Тобольска дошли слухи, что джунгарский хан Галдан-Цэрэн, успешно воевавший с Китаем и киргиз-кайсаками, готовит поход на Сибирь. Недобрая весть была послана в Петербург, откуда правительство Елизаветы Петровны отправило в Тобольск четыре полка регулярной армии генерал-майора Христиана Киндермана. Однако вскоре пришло новое известие – Галдан-Цэрэн внезапно умер. Военных действий больше не предвиделось. Киндерман взялся за усиление Сибирской стороны с юго-востока: строил новые крепости и редуты, закрывал границу в замок от степной шалости. Однако большинство солдат оказались расквартированы по обывательским домам Тобольска. От безделья они пьянствовали, бесчинствовали, портили местных девок и дрались смертным боем. Так, на Масленицу пьяными солдатами был крепко бит тобольский полицеймейстер Бабановский. Солдаты Ширванского полка били его поленьями и шпажными эфесами, изваляли в грязи и разодрали на спине кафтан. Сам Сухарев только обрадовался такому исходу – с Бабановским он давно был не в ладах. Полицейместер регулярно жаловался на губернатора в Сенат за его откровенные злоупотребления, а Сухарев точно знал, что Бабановский получил свою должность за взятку осетрами. Тем не менее, губернатор не мог допустить такого бесчинства в своем городе, но все никак не мог измыслить, что делать с пьяной солдатней. Войну что ли какую начать? Нет уж, для таких дел Сухарев был слишком стар и слишком труслив – дело нужно было обделать без лишней дерзости, одной лишь хитростью.

Сухарев от природы не был дурного характера, но вседозволенность сибирского губернатора сделала из него злого и даже жестокого человека, который ничего не забывал, копил обиды, как мытарь золото, и терпеливо ждал часа расплаты.

Коч неторопливо плыл по волнам Тобола, деликатно скользя по их серым ребрам. Небо заволокли кудрявые низкие тучи, лениво накрапывавшие дождем. Федор сидел под намокшей крышей из парусины и слушал, как капли монотонно барабанят по ткани. Он вспомнил родную Волгу, с которой не могла сравниться ни одна виденная им сибирская река. Федор представлял себе Сибирь могучей, сказочной землей, но пока видел только ее дремучие леса и низкое небо. Плыть было невыносимо скучно. Владыка Сильвестр не переносил воды и молча сидел с непроницаемым лицом и не разговаривал со своим духовным учеником. Федор любил путешествовать, но всякий раз новые места разочаровывали его мечтательную натуру. Вот и теперь он силился не думать о ждавшем его Тобольске, но ничего не мог поделать с собственной мыслью. Федор пытался заснуть, читал по памяти псалмы, разглядывал однообразный пейзаж за бортом, но душа его никак не могла успокоиться, предвкушая скорую встречу с сибирской столицей.

Сильвестр Гловацкий приблизил к себе Федора, когда руководил Казанской духовной семинарией. Федор так и не понял, чем приглянулся суровому и властному ректору, но с тех пор следовал за ним неотступно, помогая во всех его начинаниях. Сильвестр в те годы управлял Конторой новокрещенских дел, отвечая за обращение в христианство поволжских инородцев. Рвение, показанное коренным малороссом Сильвестром на миссионерском поприще в Поволжье, позволило ему дослужиться до сана митрополита и возведения на кафедру епископа Сибирского и Тобольского. Сибирь со времен Филофея Лещинского не знала пламенных миссионеров, а потому Святейший Синод возлагал на молодого епископа большие надежды в этом отношении. Многочисленных сибирских инородцев – остяков, вогулов, тунгусов, татар – нужно было приводить ко Христу, хоть убеждением, хоть силой.

Федор легко и охотно расставался с прошлым. Несмотря на молодой возраст, инок успел накопить на своих плечах тяжкий груз греховных деяний и непринятых решений. Теперь Федору казалось, что он оставил все свои грехи там, в далекой Казани. Бесконечные сибирские реки очистили его от скверны и приготовили к новой жизни. Полезнейшим своим качеством Федор всегда считал умение забывать – для этого нужно было только сменить обстановку. Служба у Сильвестра позволяла ему легко забыться – неугомонный иерарх был постоянно в разъездах: кого-то увещевал, крестил, хвалил или грозил расправой.

Когда сон уже практически одолел Федора, он вдруг заприметил, как вдалеке на правом берегу реки медленно вырастают златоглавые макушки церквей. Следом из-за серой дымки дождя показались могучие белокаменные стены Кремля, подпираемые толстыми башнями. Острые маковки Софийского собора насадили на кресты низкие дождевые тучи. Тобольск предстал перед путниками своей величавой, каменной стороной, пристроившейся на высокой горе. Вскоре показался и многолюдный посад: дома были щедро разбросаны под кремлевской горой, словно кланяясь каменному граду, величественным храмам и сибирскому губернатору. Избушки тобольских обывателей тесно лепились друг другу, зажатые между Тоболом и Иртышом, внезапно показавшимся из густого прибрежного тальника. Народ суетился на берегу, нос тревожил запах дохлой рыбы, дождь продолжал сердито поливать все вокруг. Федор поднялся на ноги и тронул Сильвестра за плечо:

– 

Прибыли владыка. Вот он – Тобольск.

Сильвестр продрал глаза, недовольным взглядом прошелся по округе, и, не сказав ни слова, подошел к борту судна.

Коч медленно подплывал к пристани, покачиваясь на волнах. Деревянную пристань облепила толпа народа, здесь были: глава тобольской духовной консистории иеромонах Феофан, секретарь губернаторской канцелярии Кручинин, полицеймейстер Бабановский, ожидавшие благословения бабки-богомолки и маявшиеся бездельем тобольские зеваки. Сильвестр стоял у борта коча, опираясь на епископский жезл своим не по-архиерейски худым телом, и внимательно рассматривал встречающих – пристально вглядываясь в каждое лицо, он не мог найти никого, кто бы подходил под описание губернатора Сухарева. Это обстоятельство расстроило его, но ничуть не удивило. Епископ считал себя опытным в политике человеком, сломавшим не одного важного сановника. Что ему до сибирского губернатора? Его власть от человека, а власть Сильвестра – от Бога, и он сумеет ею распорядиться даже в бескрайней Сибири. Когда коч клюнул носом в обрешетку пристани, Сильвестр поправил на голове напитавшийся дождем клобук и уверенно шагнул на тобольскую землю.

Для Сильвестра давно уж были приготовлены покои на свежевыстроенном архиерейском подворье. Однако новый митрополит, окруженный многоголосой толпой, решил наперво отправиться в духовную консисторию. Федор бежал за епископом, поддерживая полы его рясы от попадания в вязкую грязь. Сильвестр отказался от кареты и бодро шагал по размытым дождем тобольским дорогам. Следом за ним, словно овцы за пастухом, волочились тоболяки самого разного сорта. Епископ проследовал на территорию Кремля, быстро определил двухэтажное здание консистории, основательно устроившееся в центре Софийского двора, взлетел на его высокое каменное крыльцо и обернулся на толпу. С низу на него жадно смотрели лица сотен горожан. Сладкое чувство осознания собственной значимости чуть опьянило разум епископа. Он воздел правую руку в крестном знамении и громко заговорил:

– 

Ну, здравствуй, народ Христов! – толпа зашелестела как осенняя трава – Сегодня Господь послал большой день стольному граду Тобольску и всей бескрайней Сибири. Наконец, вы обрели доброго пастыря, который готов живот положить ради спасения ваших заблудших душ.

Сильвестр прервался, чтобы отметить эффект произнесенных слов, и продолжил:

– 

Все мы призваны совершить великие дела во славу Божию: нам предстоит свернуть горы, обратить вспять реки, перетряхнуть всю Сибирь и истоптать каждый ее дикий угол. В этом многотрудном и богоугодном деле мне необходима ваша помощь не меньше, чем вам моя. Так будем же вместе нести крест Христов! Подможите мне, братцы, иль нет?

На мгновение на площади повисла тяжелая тишина. Затем толпа разом ахнула и дружно загомонила в поддержку нового епископа. Сильвестр трижды перекрестил народ, погрозил неведомому врагу жезлом и скрылся за дубовой дверью.

Федору досталась келья в два раза меньшая, чем была у него в Казани. В тесноте да не в обиде, подумал инок и принялся разбирать свои скромные пожитки. Он сгреб рукавом пыль со стола и вывалил на него книги. Затем он достал из-за пазухи маленький литой образок со Спасом, поцеловал его и поставил на подоконник. На улице стеной шел дождь, не пропуская свет через крохотное окно в келию. Федор засветил лучину и разместил ее на стопке книг. Комната сразу обросла длинными тенями и стыдливо оголила поросшие паутиной углы. Федор лег было на кровать, но сердце его нещадно колотилось, а голова шла кругом. Так с ним всегда было на новом месте – сегодня ночью он опять не сомкнет глаз. Федор вздохнул и поковырялся в походном мешке, достав оттуда сухую рясу и спелое яблоко. Быстро перекусив, он затушил огонь и отправился изучать незнакомый ему город.

Тобольск, недовольный затяжными дождями, словно весь сжался и ушел в себя. Если бы не приезд нового епископа, то горожане не показали бы на улицу и носа. Даже торговые лавки оказались закрытыми – на почерневших от дождей створках прилавков висели тяжелые замки. Федор бесцельно бродил по улицам, встречая вместо людей праздно шатающихся собак, радующихся грязи и прохладе свиней да промокших до костей ворон. Казалось, тоболяки навсегда покинули свой город, оставив его во власти скота и прочей живности. Зрелище было необычным, и Федор с любопытством гулял по вымершему посаду, хоть и жутко продрог.