скачать книгу бесплатно
– Warum night?
– …
– Это по-немецки. Почему нет?
Я не знал немецкого. Но фраза, подхваченная в школе, почему-то прикипела.
Я разминал пальцами сигарету. Марго взяла в руки барашка.
Потешная фигурка чуть больше спичечного коробка, с круглыми рожками, похожими на лепестки розы.
Марго подошла ко мне. Я уже знал, что последует дальше. Два демона боролись во мне, и каждый хотел своего…
Из сигареты сыпался табак. Барашек на её ладони казался таким застенчивым.
Она поставила фигурку на табуретку.
Узкая блузка, жадно обхватывающая грудь, смешанный запах духов и никотина… Как всё просто, оказывается. Вот как бы небрежно откинуты волосы… легкий, театральный шажок… И уже нет ни забавной лукавинки, ни озёрной ряби; только затянутый томной поволокой взгляд каких-то чужих глаз, взмах густо накрашенных ресниц… приоткрытые губы…
Я глубоко затянулся. Демон похоти отступил.
Марго молчала, глядела на меня неотрывно. Я выпустил струю дыма поверх её волос и прошёл на кухню.
Что я мог ей сказать? Что для меня лучше быть черепахой, чем плотоядным хищником? Безобидной черепахой, но с твёрдым панцирем. Очень твёрдым. Как камень. И чтоб не трогали. Не прикасались; даже к панцирю! И не задавали никаких вопросов. Никаких! Никогда! И ещё, чтобы в холодильнике всегда было…
Но я только молча поставил на стол початую бутылку белой, достал варёную колбасу. Марго оставалась в коридоре.
– Как ты там говорил? – вдруг спросила она. – Ну, по-немецки.
– А, ты про это.
– Про то самое.
– То самое, то самое, – кривил я губы, двигал ящики кухонного стола. Стряхнул пепел на пол и принялся нарезать колбасу широкими ломтями.
– Alles.
– А это что за хрень?
– Это значит «всё». Конец. Тему закрыли. Тебе наливать?
– Да пошёл ты! Придурок!
Хлопнула входная дверь. Я пожал плечами и плеснул в стопку.
Удивительно, что именно сегодня она вспомнила про барашка. Хотя после той встречи Марго не раз одалживала мне необходимую с утра «соточку»; обиды она забывала на раз-два-три.
Однако странно, сначала сосед про «рыбёх», не целясь – в яблочко, теперь Марго про фигурку из той комнаты. Два попадания в одну воронку. Уже не смешно. Хотя warum night?
Я оглядел зал. Дед не отрывался от газеты, дамочки щебетали о своём, мальчик, скучая, пялился в окно, бармен возился с посудой. Всё так, как и должно быть. Но не для меня. Я как бы пересёк черту. Как бы…
Мне представились песочные часы. Крупинки медленно сыплются. Их почти не осталось. Ещё немного, и чаша опустеет. И всё же… Как хочется опустить пальцы в песок, почувствовать лёгкое движение…
В груди снова зашевелилось насекомое. Тревога. Никуда не делась, проклятая! Что впереди? Холодная вода… над головой… А там? Пустая грязная квартира, пакет с деревяшками, ночные смены, пьяные разговоры, нескончаемые славы, коляны, марго… Она! Да, там ещё есть она.
За стеклом, как на широком экране, непрерывно, почти бесшумно двигалась жизнь: появлялись и исчезали люди, сновали машины, ползли редкие облака, колыхались на ветру ветви тополей с обрезанными верхушками. Тени повторяли движения деревьев, но как-то тягуче, словно цеплялись за щели брусчатки. Иногда они сливались с тенями прохожих, освобождались и снова вторили замысловатому покачиванию. Всё это напоминало самозабвенный безмолвный танец, в который были вовлечены и люди, и машины, и даже дома, служившие декорациями. Зрителем в этом необычном театре был только я.
Я отвернулся от окна. Дед отложил газету и что-то жевал, женщины с белыми чашечками в руках увлечённо болтали, белобрысый мальчуган в очках положил подбородок на крохотные кулачки. Перед ним стояло блюдце с почти нетронутым мороженым. Одна из женщин, порывшись в сумочке, протянула мальчонке телефон. Тот принялся лениво нажимать кнопки.
Снова подсела Марго.
– Слушай, а ты не продаёшь поделки?
– Поделки?
– Ой, прости! Не то говорю. Ну, твои фигурки. Я всё про того барашка.
– Не. Не продаю.
По лицу Марго прокатилась волна, губы обиженно вытянулись.
Я выдержал паузу:
– Я их дарю.
– Правда?!
– Почему нет?
– Ты не шутишь?
– Когда я шутил?
– …А когда можно зайти? За ними.
Я слегка поболтал рюмку. Темная жидкость оставляла на стекле густые полосы.
– Знаешь, давай через неделю. Меня, правда, не будет. (А ведь правда, меня действительно уже не будет. Забавно.) Скажешь, мол, обещал и всё такое.
– Ты что, уезжаешь? Надолго?
– Да сам не знаю. Короче, не о том разговор.
– А ты реально надолго?
– Так. Марго, слушай. Принеси листок какой-нибудь. Я записку черкну.
– Записку?
– Ну, в общем, там у меня пакет в кладовке. С поделками, – я усмехнулся. – Там и барашек твой. Короче, отдашь записку, заберёшь пакет себе.
– Себе? Пакет?
– Ну да. Мне уже эта музыка надоела. Давно выбросить хотел, да всё руки не доходили. Тебе же нравится?
– Нравится. Только зачем выбрасывать? Так, давай без писулек. Я просто зайду к тебе через неделю. Могу позже. Как скажешь. Перед этим позвоню.
– Как хочешь.
– А телефон оставишь?
– Тащи бумагу, ручка у меня есть – я небрежно плеснул в себя остатки бренди. – И ещё писярик.
Ну это точно последний. Пора заканчивать, иначе уплывёт моя рыба без меня. Хотя, может, ну её, пусть плывёт? На что я ей?
Стоп. Стоп. Стоп. Куда меня, однако. Пора выгребать отсюда.
Но уходить не хотелось.
Такое славное местечко… и так тепло в груди…
И всё-таки я жестом подозвал Марго.
– Повторить?
– Нет. Посчитай.
– Не надо. Я угощаю. Это за барашка.
В серых глазах вспыхивали искорки.
Я улыбнулся краешком губ:
– Ну, спасибо.
– Ну, пожалуйста. Заходи ещё.
Я поднялся, застегнул плащ, сунул книжку в карман. За окном, словно одержимые, танцевали тени. Я почувствовал чей-то взгляд. Отложив телефон, на меня смотрел мальчик. И неожиданно для себя я подмигнул ему как доброму знакомому. Мальчуган ничуть не смутился, подмигнул в ответ – по-детски зажмурил глаза.
Я обернулся к Марго.
– Пока.
– Увидимся.
Я направился к двери, но вдруг остановился. Слова вылетели сами собой:
– Марго, а у тебя сердце птичье?
– Как у синицы, – влёт ответила она.
На улице ветер обирал деревья. Деловито – листок за листком – срывал золотое облачение и безжалостно швырял в лужи. Ветер не был ни злым, ни грубым. Он, как художник, трудился над своим полотном.
Я чувствовал, как кровь, смешанная с бренди, несётся по венам, но не спешил. Меня обгоняли, толкали, а я брёл, не вынимая рук из карманов.
Можно ли поймать ветер?
Я посмотрел на крыши. Но снизу были видны только их острые края, впившиеся в нежную мякоть неба.
Ловить ветер. Интересно, он сам это придумал или подсказал кто? А может, это она? Нет, почерк вроде как мужской. Хотя кто знает?
Иногда я останавливался у витрин, вглядывался в лица манекенов. Манекены напоминали покойников в модной одежде. Мне доводилось видеть мёртвые лица. Потускневшие маски, уже непричастные нашей суете.
А зачем суетиться, когда можно просто вот так неспешно… плыть?
И всё же ощущение свободы было непривычным и пугающим, словно аквариумную рыбку выпустили в море.
Интересно всё-таки быть такой… ну, скажем, гурами. Скользишь себе спокойно, усиками камешки трогаешь, ни забот, ни хлопот. Или скалярией какой-нибудь – плоской, полосатой, важной. Нет, они слишком высокомерны. К чёрту экзотику! Лучше уж обычным пескарём – неприметным, сереньким; по дну брюшком, между корягами, плакатами, светофорами… Где-то за поворотом маячит серебристый плавник… Но это потом, не сейчас. А сейчас – не оглядываться. Плыть в шумной городской воде, оставляя за спиной прошлое. Прочь от него, прочь.
Но что-то не давало мне нырнуть в норку меж корягами.
И тут я вздрогнул. За невидимой гранью вселенной стрелки гигантских часов внезапно замедлили ход.
Я знал это всегда: где-то высоко-высоко, затерянный между галактиками бесшумно качается маятник. Именно он отмеряет ход времени и не даёт ему повернуть вспять. Мальчишкой я часто представлял себе этот маятник; ясно видел его нижнюю закруглённую часть с таинственными знаками, верхняя же уходила в высь и терялась среди созвездий.
Но иногда маятник почему-то начинает качаться медленней обычного, так медленно, что время становится вязким, густым; кажется, ещё несколько тяжёлых взмахов, и оно застынет, как застывает масло на холоде.
Когда такое происходит, тогда резец особенно легко скользит по дереву;
тогда ночью на кушетке – думы, думы; тогда отступает душевная смута и светлым пёрышком опускается тишина…
Но маятник никогда не остановится. Он будет качаться безостановочно.
Бесконечно.
Ветер рвал и гнал сухие листья. Стучали каблуки, крутились колёса, качались плакаты. Я стоял у витрины с манекенами.
Теперь ты —
невидимка.
Твоя планета вдруг сошла с орбиты и падает в бездонные глубины.
Несутся мимо вселенные чужие
стремительно, неотвратимо…
Тебя не замечая.
