скачать книгу бесплатно
Разговор с Птицей. Повесть, путевой дневник, сборник рассказов
Виктор Валерьевич Теплицкий
Книга содержит повесть «Разговор с Птицей», написанную в традиции «мистичного реализма» путевой дневник, который автор вел во время похода в Саяны, и сборник рассказов.
Разговор с Птицей
Повесть, путевой дневник, сборник рассказов
Виктор Валерьевич Теплицкий
© Виктор Валерьевич Теплицкий, 2023
ISBN 978-5-0059-6519-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
РАЗГОВОР С ПТИЦЕЙ
«Взгляните на птиц небесных…»
Евангелие от Матфея (6:26).
Когда она говорит, ветер перестаёт шевелить занавески на окне моей мастерской. Тембр её голоса сгущает кровь, и потому мазки становятся вязкими, плотными, ведь пальцы, что держат кисть, тяжелеют с каждым её словом. Так я пишу снег на вершинах, жар пустынь или осеннее небо. Когда Птица умолкает, я рисую утренние травы, делаю наброски вечерних деревьев. Так получаются пейзажи.
Но если мне нужны лица, я прошу её танцевать. Почему? Жизнь на лицах оставляет следы, а жизнь – это танец, безостановочный танец; то стремительный, бурный, то медленный, плавный. Часы и столетья безостановочно кружится жизнь.
И Птица танцует. Движенья её – то, как рябь на лесном озерце, то, как горный поток, что низвергается долу. Ей не нужна ни флейта, ни скрипка, ни струны гитары – она прекрасно слышит саму себя.
Я беру карандаш, следую за девическим телом, руками, за тонкими пальцами, ведь на кончиках пальцев все наши чувства. Я, как ловкий охотник, быстро-быстро набрасываю на бумагу сеть верных штрихов, ловлю: чёрное-белое, прямая-изгиб, плавное-острое, полое-полное… В тишине мастерской это напоминает весенний рассвет, потому и получаются лица только-только проснувшихся людей. Когда я начинаю рисовать глаза, то прошу её что-нибудь рассказать.
Я называю её Птицей и никогда по имени. Она не обижается, и мне порой кажется, что птицей она себя и считает, просто не говорит об этом.
Тонкая, чуть вытянутая шея, светлые, волной убегающие волосы пойманы в хвостик. Широко расставленные карие глаза полны печали, которая вот-вот перельётся. Узкие плечи, неприметная грудь – словно наспех набросанная мелом хрупкая фигурка; она действительно похожа на птицу. Не ту мелкую, бестолковую, неугомонную, а на высокую, задумчивую… беззащитную. Я иногда подумываю написать её, да всё не решаюсь.
Живёт Птица этажом ниже. Ходит мягко, почти неслышно. Любит сидеть на подоконнике или краю табурета рядом с лоскутным ковром, что висит стене. Иногда я прекращаю работу, и мы подолгу молчим. Перед тем как что-то рассказать, она садится на подоконник широкого окна боком к мольберту, подтягивает ноги, заключает колени в кольцо гибких рук, которое разомкнётся только с последним словом-выдохом.
Вот и сейчас, накинув колечко ровно уложенных перьев, подставляет головку робкому солнцу, закрывает глаза… губы еле шевелятся. Моя кровь замедляет ход, тянется по венам… медленно-медленно…
Каждый может стать птицей. Для этого нужно встать до рассвета, умыться, пойти в лес, сесть под ветвистое дерево. Сидеть тихо-тихо. Так тихо, чтобы услышать, как шепчутся в сумерках травы. Когда ты услышишь, как шепчутся травы, знай: лес принял тебя, теперь ты имеешь право на большее. Будь рад и спокоен, внимателен будь. Ты лист меж корней, сорвавшийся с дерева. Пусть тело молчит, дыханье струится потоком бесшумным. Ты лист меж корней и только.
Это случается, когда пробуждаются птицы.
Когда их голоса вольются в тебя, переполнят – ты станешь одною из них.
Когда-то я знала того, кто был птицей.
Он жил по соседству, и хоть был старше меня на два года, это нам не мешало дружить. И мы часто ходили на море, и смотрели, как вечернее солнце погружается медленно в воды, и как прячутся между камнями длинные тени деревьев.
Мы обычно сидели молча, чтобы не потревожить сгустившийся сумрак.
Но как-то раз он сказал:
– Я знаю, о чём поют птицы. – И, помедлив, продолжил: – Иногда, когда солнце коснётся ветвей, я бываю птицей. Веришь мне?
Я ответила:
– Верю.
И он бросил камешек в воду.
Жил он с бабушкой, сестрой и братом. Сестра была старше, а брат был младше. А родителей у них отняло море. И почти каждый день он ходил на могилу, и безмерна была его печаль. И что б с ним сталось, если бы птицы не приютили его?
И как-то раз утром за чаем он открыл бабушке свою тайну, и рассказал ей, как становится птицей и встречает начало зари. Но бабушка только вздохнула, потрепала непослушные кудри. На беду, младший брат оказался рядом. Он ухмыльнулся лукаво и побежал скорее к дружкам. Не прошло и недели, где бы средний ни появлялся, смех мальчишек летел ему в спину. И вот стали на него указывать пальцем и молодые, и те, кто постарше. И вскоре прозвали его дурачком. Это слово прилепилось к нему и пустило глубокие корни; как листва, бестолково над ним шелестело. И вот оно заменило имя.
Время шло, и бабушка часто безотрывно глядела в окно, потому что ветер восточный принёс весть о приближении смерти.
Время шло, и сестра всё чаще думала тяжёлые думы: «Замуж пора. И уже предложили. Нужен дом, чтобы жить нам свободно. Бабка дышит на ладан да пялится в окна – недолго осталось. Младший чуть подрастёт – в город спроважу. Со средним что делать?»
Но всему свой черёд и место под солнцем.
И вот поползли змеями слухи, мол, совсем помутился рассудок у парня, бродит он вечно в лесах одиноко, не иначе, как ищет осину покрепче.
А мы вечерами приходили на берег и слушали море.
И получила сестра, что хотела: младший уехал в город учиться, бабушку смерть увела ветреной ночью, а к среднему вдруг зачастил участливый доктор. Доктор хмурился, спрашивал, охал и ахал и получал дорогие подарки. И вот однажды в дождливое утро увёз он с собой того, кто был птицей.
Больше его я не видала.
«Поколение дворников и сторожей…»
Борис Гребенщиков
Я не люблю выносить жизнь на бумагу. И потому таким странным показалось желание это сделать. Тем более сегодня.
Я проснулся, когда женский крик за стеной перешёл в визг. Протянул руку к табуретке, нащупал молоток и ухнул в стену. Потом ещё раз – для надёжности. Обычно хватало двух ударов, чтобы на время прекратить соседский сыр-бор. Голоса за стеной смолкли, а две новые отметины дополнили пейзаж на выцветших обоях. Я бросил молоток на пол. Резкий звук окончательно развеял сонное марево. Но вставать не хотелось, да и незачем. Странно, вроде бы не с похмелья, а мысли ворочаются так же медленно. Сонные ленивые рыбы. Скользят на поверхности – серые, невзрачные. Но вот одна… Та самая, блеснув крупной чешуёй, ушла на глубину. Притаилась.
Где-то слева бормотало радио, и шумно возились за стеной справа.
Ни тошноты, ни сухости во рту, ни мутной боли в затылке. Внутри гладко, как под свежим асфальтом. Если бы не запах грязной наволочки…
Я сбросил одеяло и поплёлся к туалету. Шлёпанцы прилипали к полу, но это уже не раздражало…
…Колыхались пьяные голоса и лица, плохо различимые в пелене сигаретного дыма. Когда все убрались, я долго качался на табуретке, глядел в стопку. В стопке плескалась горькая. А во мне подымалось – страшное, дикое. То яростно скреблось, то жалобно скулило. А затем – прорвалось. Стоном-рёвом снесло преграду стиснутых зубов, смутной тенью мелькнуло в стёклах… Я запустил стопку в стену, впился пальцами в волосы и рычал, рычал, как зверь, раненный неумелым охотником.
Потом вдруг стало тихо. Мерцала кухонная лампочка. Бледный искусственный свет жадно всасывала бездонная темень оконного стекла. И в этой холодной, аквариумной тишине вкрадчиво и неторопливо ко мне вплыла большая серебристая рыба…
…Я брился дольше обычного. Старательно проходил неудобные участки туповатым лезвием. Потом долго вглядывался в отражение. Морщил лоб, приглаживал руками волосы, касался уголков губ. И вдруг поймал себя на мысли: «Я запоминаю себя».
На ощупь?! Приехали…
Я сел на край ванны, уставился на ладони. Сложил вместе.
Они напоминали скрижали с иероглифами.
Что здесь зашифровано? Загадочные письмена судьбы? Тайная книга?
Бред…
Первое слово за утро. Оно медленно сползло с языка и застыло над раковиной.
Вспомнил, где видел эти чёрточки. В институте. На первом курсе, кажется. Линии были похожи на знаки пиктографии в учебнике. В голове поплыло: стол, заваленный книгами, преподаватель с кудрявой шевелюрой, крупные пальцы, перелистывающие страницы. Как его звали? Лев Аркадьевич! Он ещё совершенно не умел сердиться, а когда пытался изобразить гнев, выходило очень смешно. И приятный такой баритон. Да… Но хорош хвататься за прошлое. Поздняк метаться, как тут говорят.
Я вышел из ванной, хлопнул по выключателю.
В раковине топорщилась груда посуды, из крана надрывно капало. Куча окурков в консервной банке дополняла скудный утренний натюрморт.
Я захлопнул форточку, поставил чайник на плиту, достал из холодильника остатки плавленого сыра и хлеб, бросил чайный пакетик на дно стакана, сел на табурет, закурил и стал ждать, пока закипит вода. Спешить некуда.
Мне всегда нравилось завтракать в одиночестве, даже в детстве. Было время, я вставал по будильнику, варил кофе в турке. Тогда казалось, что новый день сложится удачно, если как положено разложить приборы, есть неторопливо, слушая радио или пробегая газету глазами… Теперь, лениво болтая пакетиком, размышлял об одном: мыть посуду или оставить так?
После завтрака тянуло курить, но я решил разобраться с грязными тарелками, а потом… обойти квартиру. Зачем? Если бы я знал.
На кухне ничего примечательного, и потому я сразу начал с комнаты. Все вещи, начиная с бабушкиных штор и кончая сервантом, набитым фарфором, казалось, намертво вросли в спёртое пространство комнатушки. И только стрелки нудно тикающих часов указывали, что квартиру ещё не хватил паралич.
Глупо было ощупывать мебель, но в этом виделся особый смысл. Я старался вызвать хоть какое-нибудь ощущение… Но прощание вышло сухим. Даже коробка, набитая книгами, не вызвала желания прикоснуться к знакомым корешкам. У серванта всё же задержался. В глубине, за рюмками, стояла небольшая картонная иконка. Среди холода стекла она казалась угасающим угольком. Лик Богородицы был печален. Я зачем-то погладил края иконы и положил ликом вниз.
Возле узкой двери я снова остановился. За ней кладовка, приспособленная под мастерскую. Здесь когда-то я жил – среди запаха стружек и остро заточенных резцов – в самом деле жил. Здесь был способен удивляться… Сейчас это клетушка с пустыми бутылками, коробками и прочим хламом.
И всё-таки я вошёл. Огляделся и вдруг принялся разгребать ногами ворохи мусора, сбрасывать с полок ящики, бруски… Справа возмущённо колотили в стену, но я не останавливался, только вышвыривал за порог барахло… Наконец нашёл: пакет с фигурками – самыми удачными. Покопавшись, извлёк на свет птичку-свистульку. Одна из первых. Были и другие, более искусные. Но эта – робкая, нежная как первый в жизни поцелуй. Взъерошенный хохолок, остренькие крылышки, волной уходящие к хвостику, и какой-то удивлённый взгляд совсем не птичьих глаз. Странница другого неба. Как ты сюда попала?
Я смахнул со стола пожелтевшие газеты, поставил фигурку на середину столешницы.
Казалось, в нежном оперении ещё сохраняется тепло моих рук. А ведь и впрямь грело! Грело послушное дерево!
Я неотрывно смотрел на свистульку. Что-то она мне напоминала. Точно! Мальчик с птичьим сердцем и девушка-чудачка. В записной книжке, забытой кем-то из пассажиров.
Среди газет на полу виднелась зелёная обложка. Я поднял, повертел в руках. Книжка была больше похожа на широкую тетрадь на скрепках. В правом углу старательно выведено красными чернилами «Разговор с Птицей». Ещё тогда на стоянке, я прочитал историю про парня, которого упекла в психушку сестра. Остальное собирался дочитать дома.
Я бросил книжку на стол рядом со свистулькой, откинулся на спинку стула. Где-то рядом ходила кругами большая серебристая рыба… И тут незваными гостями нахлынули строки.
Жизнь есть река.
И мой удел есть камни, дно. Ведь сам я – камень.
Когда-то сердце было птичьим.
Я слышал голоса и вторил им.
Так было.
Но нынче сердце поглотила рыба.
Холодная, тяжёлая, как лёд,
реку сковавший. Что теперь?
Я сжал голову руками. Но строки не останавливались.
Теперь я рыба…
Рыба.
Бескрылая, немая
с глазами из стекла.
Итак, удел мой – дно.
Бред…
Теперь слово зависло над столом.
Со мной и раньше случалось подобное. Иногда даже что-то набрасывал, потом терял, забывал, но никогда не жалел о потерях. А вот сейчас захотелось запомнить. Я порылся в коробке с книгами, нашёл начатую тетрадь, вырвал исписанные листы…
Когда поставил точку, вдруг стало досадно за нелепый обход и за эту писанину. Наверное, так сходят с ума. Трогают вещи, роются в душе, словно кроты, ищут во всём смысл. Я давно смысла ни в чём не вижу, значит, мыслю трезво.
Когда застёгивал плащ в коридоре, подумалось про записку. Может, что-то вроде: «жизнь опаршивела» или «жить опаршивело»?
«Список кораблей никто не прочтёт. Кому это нужно?» – тут же прошелестел голос БГ.
В ботинках прошёл на кухню, закрутил покрепче краны. Из холодного по-прежнему капало.
Взял с полки телефон. Ни одного входящего.
Напарник позвонит дней через пять-семь. Значит, только через неделю они узнают. Может, раньше. Кто, интересно, будет здесь жить? После всего. Странно, однако, об этом думать, будто тебя уже нет. Ну, почти нет.
Я похлопал по карманам. Кошелёк? Сигареты?
Последний взгляд: убогая обстановочка, луч сиротливо жмётся к рваным листьям на обоях. Да, здесь реально меня надели на вилы… Фу! Звучит стрёмно!
И всё-таки мне хотелось взять с собой хоть что-нибудь… из прошлой жизни. Деревянная птичка недоуменно смотрела со стола. Я сгрёб фигурку в карман плаща и сунул в другой зелёную книжку.
В подъезде привычно тянуло из мусоропровода. Отчётливо и как-то слишком громко щёлкнул замок. Ключи и телефон я намеренно оставил на обувной полке. Всё! Обратно путь закрыт.
Я стоял у входной двери по эту сторону, и мне казалось, что та сторона сейчас медленно растворяется, словно кусок сахара в стакане горячего чая. Я ждал. Ждал, чтобы то, что осталось за спиной, – исчезло. Стёрлось из памяти. Но оно не исчезало, только контуры становились нечёткими, размытыми, словно берег, теряющийся в тумане осеннего утра. Вот лодка медленно движется прямо к середине озера. Очертания деревьев, мокрая трава, пни, торчащие из воды, бесшумно исчезают в прохладном молоке. И еле слышен плеск вёсел…
То были не вёсла, а звуки, доносившиеся из-за дверей. Невидимая – за щеколдами и запорами – чужая жизнь. Каждый в своей бетонной скорлупке. Каждый сам по себе. Я тоже сам по себе. Только без скорлупки. Без вещей. С мелочью в кармане… Уйду по-тихому. Безвозвратно. Интересно, там тоже всё будет по-тихому? Один шаг и – всё. Только нужно быстро. А будет какой-нибудь щелчок? И так уж легко рвётся… пуповина?
Я подёргал на всякий случай ручку замка. Порядок. Полный вперёд!
