Тихая Жизнь Леоны Мэттильд

Ten Parmon

Тихая Жизнь Леоны Мэттильд

Посвящается моей маме Джузумалиевой Айгуль и её сёстрам – за их бесконечное терпение и стойкость, за веру, которая не угасает даже в самые тёмные времена, за силу воли, способную преодолеть любые преграды, за свет их красивой, щедрой энергетики, которая согревает и поддерживает, и за то, что именно в них я всегда нахожу пример подлинной силы и женственности.

Пролог:

Бейфорд встретил её сумерками.

Город стоял над рекой, как старая открытка: каменные улочки, вывески над пекарнями , полуразрушенные лестницы, ведущие в никуда. Где-то вдали плакали чайки – будто в этом небольшом прибрежном городе тоска начиналась с воздуха. Леоне Мэттильд исполнилось двадцать. У неё не было ни знатной фамилии, ни чёткой цели, ни того холодного блеска в глазах, что делают девушку сильной. У неё была лишь одна вещь – воспоминание о доме, где пахло полынью и простым супом, и сердце, которое ещё не знало, как бьётся, когда ломается. Она стояла на вокзальной платформе, держа в руке небольшой чемодан. Никто не ждал её. Никто не знал её имени. Но именно с этого мгновения её жизнь началась – в городе, где каждое утро пахло гнилой водой, а каждый вечер напоминал, что одиночество – не враг, а участь.

ГЛАВА 1

Ворон, что прилетел к дереву.

Если бы кто-то попросил Леону нарисовать место, где она родилась, она бы молча провела пальцем по стеклу, оставив на запотевшем окне тонкую, угасающую линию. Это было бы правдой: всё здесь стиралось – надежды, голоса, имена. Даже лица со временем теряли очертания, становясь частью

одного большого серого пейзажа, как фон, на который никто больше не смотрит.

Посёлок, где она жила, не числился ни на туристических картах, ни в душах его обитателей. Он просто был – будто насмешка над тем, что значит «жить». Вокруг – поля, до горизонта, заброшенные ангары, ржавая водонапорная башня, и единственный автобус в день, приходивший не по расписанию, а по настроению. Там не рождались мечты – только обязанности. Дети тут не становились кем-то. Они

становились продолжением усталых родителей, швыряя одинаковые взгляды в одинаковые окна.

Леона родилась в доме с кривыми стенами, где всё скрипело, будто мир каждый раз вздыхал под её шагами. Когда-то там жила бабушка, до неё – прабабка. Женщины, которые не выбирали, а принимали. Таких здесь было

много. Они молчали не потому что не имели слов, а потому что знали: слов никто не слышит.

С детства Леона чувствовала – она другая. Не в смысле лучше, а в смысле – не смирившаяся. Её душа не принимала тишину, как утешение. Её тело не привыкло к грубости, как к обыденности. Её глаза не научились

опускаться при первом окрике. Это делало её неудобной. А неудобных здесь долго не держат.

Отец ушёл, когда ей было десять. Точнее – исчез. Просто не вернулся после одной из своих смен на стройке в соседнем районе. Сначала мать звонила, потом молчала, потом просто перестала о нём говорить. Только однажды, когда Леона спросила, где он, она услышала в ответ: «Где-то, где полегче». С тех пор слово «легче» стало для неё синонимом предательства.

Утро в этом посёлке начиналось одинаково: вонь от сгоревшего масла из соседского кафе, крик воробьёв, которые дрались за крошки, и бесконечный радиообъявитель из магазина, где местная кассирша пыталась говорить «как диктор», но выходило будто ворчание злой учительницы. Леона встала рано. Мать снова не спала всю ночь – хрипела, кашляла, жаловалась на спину. Аптечка опустела. Она взяла два пакета, надела капюшон и пошла в центр посёлка. Ветер дул такой, что казалось, будто он хочет сорвать с неё не только куртку, но и весь голос, которым она могла бы когда-нибудь закричать. У магазина сидел старик. Один из тех, кого никто не помнил молодым. Он курил, не глядя, и что-то бормотал себе под нос. Когда Леона проходила мимо, он кивнул: – Всё, что останется от нас, девочка, – это то, что мы не сказали. Она не ответила. Только сжала пакеты крепче. Потому что внутри – он сказал правду. После магазина она пошла на кладбище. Не потому что у неё кто-то умер. А потому что только там чувствовалась честность. Там не врал ни один камень. Ни одна трещина. Всё было правдой – даже гнилые венки. Именно тогда она увидела ворона. Он сидел на ветке – чёрный, неподвижный, как фрагмент сна. Он не каркал. Он смотрел. И её внутри охватило странное чувство, будто это кто-то, кого она знала. Не птица, а память. Или предупреждение. – Ты опять? – прошептала она. – Или ты всё ещё? Ворон молча взмыл вверх, и её пальцы задрожали. Вечером она сидела у окна и писала письмо. Первое за долгое время. Но не тому, кто мог бы прочитать. Мам, Если бы ты знала, как я устаю не быть собой. Я ношу твою боль, как свою. Я не злюсь. Я просто… исчезаю. Я не могу быть тобой. Но я всё ещё – твоя. Леона перечитала. Разорвала. Спрятала клочья в коробку из-под обуви. Снаружи ворон снова сел на провод. И ночь началась – не как конец, а как проверка.

ГЛАВА 2

День начался с лужи у порога. Дождь моросил всю ночь, и вода натекла в трещину под дверью, оставив на полу пятно, похожее на расплывшееся сердце. Леона вытерла его старой футболкой, молча, будто это был ритуал, которым нужно было открыть утро. Мать не проснулась. Лия ещё спала, свернувшись, как щенок, с книгой в обнимку. В доме пахло плесенью, ожиданием и болью, которую никто не называл. На кухне стоял пакет с оставшимися лекарствами. Леона взяла его в руки и почувствовала, как легкий хрустящий звук фольги отозвался чем-то внутри. Она знала: этого хватит ненадолго. Как и тишины. На столе лежал клочок бумаги, вырванный из школьного блокнота. На нём было написано: «Работа. Старт

– понедельник. 09:00. Место сбора – у старого кафе.»

И ниже: «Паспорт и вещи на неделю. Переезд – в другой регион.» Леона не помнила, как оказалась рядом с тем мужчиной, который раздавал эти листовки. Это случилось спонтанно – он подошёл, когда она стояла в очереди за хлебом. Он был в сером пиджаке, с телефоном на поясе и короткой, резкой речью. Говорил быстро, но в каждом слове сквозила фальшь. Взгляд – внимательный, почти ласковый. Словно сканировал. Она тогда не взяла листовку сразу. Он сам сунул её ей в руки, добавив: – Таких, как ты, мы берём без собеседования. Есть потенциал. Главное – не испугаться. Она не испугалась. Или ещё не успела. Всю субботу она провела на чердаке. Нашла старую спортивную сумку, выбросила из неё всё лишнее. Положила джинсы, свитер, дневник, старую цепочку с кулоном, где было выцарапано: «Верю». Она не помнила, кто подарил – отец или

кто-то из подружек. Но кулон остался, как останки веры, которую она больше не носила на виду.

На чердаке пахло мышами, пылью и тоской. В углу лежали фоторамки – перевёрнутые лицом вниз. Леона не поднимала их. Не сейчас. Не перед уходом. Она знала: если начнёт вспоминать, не уедет. А не уехать – значит предать себя. Внизу голос матери звучал глухо:

– Лео, ты не ела. Тебе нельзя голодать.

– Я не голодна.

– Ты же не уходишь никуда? Правда?

Леона не ответила. Только скрипнула ступенька под ногой.

Ночь перед отъездом была странно спокойной. Даже ворон не прилетал. Лия спала, обняв её за руку, словно чувствовала, что наутро всё будет иначе. Леона смотрела в потолок, как в пустоту, и думала: неужели это всё? Вся её жизнь – до сих пор – уместилась в этом доме, в этой комнате, в этих взглядах?

Утром она оставила записку. Короткую: Я вернусь, если буду живой.

Слово «живой» она подчеркнула дважды. У старого кафе уже стояли люди. Большинство – парни, пара девчонок. Все с одинаковыми лицами – уставшими, но цепляющимися за шанс. За ними – тот самый мужчина, что раздавал листовки. Теперь он был в чёрной куртке, держал планшет и перекликал фамилии, как учитель перед экскурсией.

– Мэттильд? – Он прочитал фамилию и поднял глаза. – Леона? Она шагнула вперёд. Он взглянул на неё внимательно. И кивнул.

– Заходи в автобус. Ты – в списке приоритетных. Такие, как ты, быстро

адаптируются. – Что это значит?

– Ты увидишь. Главное – держись подальше от нытиков и не задавай лишних вопросов.

Она прошла мимо него, и в груди стучало что-то незнакомое. Не страх. Не восторг. Скорее, пустота, в которой только-только начинал звучать её собственный голос. В автобусе пахло дешевым пластиком, потом и чем-то металлическим. Все молчали. Один парень в наушниках смотрел в окно, девушка в чёрной куртке грызла ногти. Никто не говорил о будущем. Потому что никто не знал, куда едет. Через час городок исчез за спиной. Поля растянулись до самого горизонта, и небо стало таким светлым, что хотелось плакать. Леона достала кулон из кармана и сжала в ладони. Это было её единственным оберегом. Она не знала, кто будет ждать её на другой стороне. Но знала точно: она уже не та, что была вчера.

Автобус шёл уже третий час. Дорога становилась всё пустыннее: исчезли заправки, магазины, даже вывески стали редкими и выцветшими. Вместо асфальта местами начиналась гравийка, и колёса гремели так, будто каждую минуту автобус мог развалиться. Никто не спрашивал, куда едут. Словно это было частью договора: хочешь выбраться – не задавай вопросов. Водитель был молчалив, взгляд – словно вырезанный из пластмассы. В зеркале заднего вида его глаза были неподвижными. Леона поймала себя на том, что ни разу не видела, чтобы он моргнул.

Ей стало душно. Окно открывалось на два сантиметра, не больше, и воздух, врывающийся в щель, пах сыростью и соляркой. Парень напротив вдруг поднёс к губам сигарету и, не зажигая, стал её жевать. Девушка у окна, свернувшись, уснула на рюкзаке. Часы на навигаторе показывали: 14:46. Леона чувствовала, как её мысли становятся вязкими. Время тянулось медленно, как клей на пальцах. Сначала она вспоминала дом – не как место, а как запах: сгоревший лук, старые простыни, влажная плитка в ванной. Потом всплыли лица: мама, Лия, даже бабушка, которая говорила, что жизнь женщины – это дорога с ямами, по которой надо пройти, не потеряв туфли. «А если потеряешь – иди босиком, но с гордостью». Вдруг автобус резко затормозил. Все подались вперёд. Кто-то выругался. Дверь открылась с хриплым скрипом. Водитель даже не повернулся – просто вытащил руку, указывая: выходить. Леона поднялась, плечо хрустнуло – она не заметила, как затекла. Вышла на улицу и замерла. Перед ней был не город, не деревня – а что-то вроде базы. Старые ангары, обнесённые проволокой. Несколько жилых вагончиков, обклеенных полиэтиленом. Табличка на воротах с чёрной надписью:

«КООРДИНАЦИОННЫЙ ПУНКТ. ВРЕМЕННОЕ РАССЕЛЕНИЕ.» Внутри суетились люди в жилетах, кто-то держал планшет, кто-то перекладывал сумки, кто-то раздавал пластиковые карточки. У всех были бейджи – без имён, только с номерами.

К ним подошла женщина лет сорока. В голосе – выработанная доброжелательность.

– Добро пожаловать. Вы прибыли в распределительный центр. Вас разместят, обеспечат питанием, оформят. Завтра – первое собеседование.

У кого-то – уже сегодня. Кто Леона Мэттильд?

Леона подняла руку.

Женщина подошла ближе, заглянула в глаза – не просто взглянула, а будто

что-то в них искала. Потом протянула карточку.

– Ты – в списке приоритетных. Я отвезу тебя лично.

– Почему приоритетных?

– Ты сама поймёшь. Или не поймёшь. Это зависит от того, насколько ты хочешь понять. Вагончик был тёплый, но пахло плесенью и пластиком. Внутри стояла кровать с серым одеялом, столик с лампой и маленькое зеркало. В углу – тумбочка, на которой лежала инструкция. Леона взяла её. Добро пожаловать. Вы находитесь в центре временной адаптации. Мы поможем вам стать той, кем вы можете быть. Здесь вас не оценивают – здесь вас используют по назначению. Она прочитала это трижды. И не знала, смеяться или рвать. Снаружи кто-то кричал. Потом снова тишина. Леона подошла к окну – и замерла. В небе, над ангаром, снова кружил ворон.

– Ты и здесь? – прошептала она. Вечером её вызвали в административный блок. Там был кабинет с серыми стенами, компьютер, и мужчина в очках. Он говорил спокойно, но в его голосе чувствовалась странная смесь усталости и ожидания.

– Леона, – сказал он. – Твоя анкета… интересная. Ты могла бы поехать в

один из городов, там есть вакансии. Но ты не пойдёшь по стандартной программе. – Почему?

– Потому что у тебя – внутренняя конструкция. Сопротивление. И оно

пригодится.

– Кому? Он посмотрел в её глаза. Долго.

– Себе. Он отодвинул листок.

– У тебя будет куратор. Ты будешь выполнять индивидуальные задания. Это не армия. Но это и не курорт. Это… реальность. Мы не заставляем. Мы

даём выбор. – А если я не соглашусь?

– Тогда тебе найдут другое место. Но предупрежу: в других местах нет тебя. Он встал.

– Добро пожаловать в реальность, Леона. Здесь её никто не подменяет сказками.

ГЛАВА 3

Первый шаг на чужой земле.

Автобус остановился у старого железнодорожного депо в восточной части Бейфорда – города, где серое небо будто навсегда поселилось над крышами и трущобами. Это был тот самый тип городов, где всё кажется временным: рабочие кварталы, угольные пабы, выцветшие вывески “Парикмахерская Линды” и “Продукты 24/7”, запахи промасленного асфальта и хлеба из дешёвой пекарни. Станция, где высадили Леону и ещё троих – не работала уже несколько лет. Вагоны, ободранные и ржавые, стояли на мёртвых путях, как воспоминания о чём-то, что когда-то двигалось вперёд. Дождь усилился. Не ливень, нет – те самые капли, что долго сидят в воздухе, будто решают, падать ли вообще. Леона натянула капюшон и прижала сумку к себе. К ней подошёл невысокий мужчина в клетчатом пальто.

– Леона Мэттильд? – спросил он с ноткой доброжелательности. – Меня зовут мистер Крамер. Я должен доставить вас к миссис Уэллс. Она будет вашим работодателем и, в некотором роде, наставницей. Леона кивнула. Ей не хотелось говорить. Голос застрял в груди, как ком. Она просто шла за ним, по лужам, по сырому бетону, по улицам, где дети играли в мяч у разрушенной кирпичной стены, а женщины курили под навесами с лицами, похожими друг на друга, как копии.

Дом миссис Уэллс стоял на краю Бейфорда, в районе, где асфальт переходил в щебень, а дома теряли краску на ветру. Но внутри он оказался удивительно чистым – с запахом яблочного пирога и старого дерева. Мебель была не новая, но ухоженная. На стене висели вышивки с

надписями вроде «Дом там, где тебя ждут» и «Счастье в простом».

Миссис Уэллс оказалась женщиной лет шестидесяти, с мягкими глазами и

тяжёлым подбородком. Она встретила Леону без объятий, но с теплом в голосе:

– Ты будешь жить в комнате наверху. Работа несложная: помощь в кухне, уборка, немного помощи по дому. У нас иногда останавливаются постояльцы. Главное – будь пунктуальна и не прячься в себе. Мы тут все – не ангелы, но стараемся не быть чудовищами. Леона поблагодарила. Ей хотелось сесть. Ей хотелось остаться в тишине. Но она пошла наверх, открыла дверь в свою комнату и замерла. Комната была крошечная. Кровать с деревянной спинкой, старый шкаф с зеркалом, стол с лампой. На подоконнике – кактус в потрескавшемся горшке. Всё было просто. Но впервые за много месяцев – безопасно. Вечером она спустилась на кухню. Там, за столом, сидел молодой человек с книгой в руках. Он поднял глаза, и его взгляд был не похож на остальные. Он не сканировал, не оценивал. Он просто был – внимательный, спокойный.

– Новенькая? – спросил он.

– Леона.

– Меня зовут Доминик. Здесь уже четвёртый месяц. Помогаю с доставкой и иногда чиню проводку, когда миссис Уэллс настаивает, что я электрик. А

я вовсе не электрик. Он улыбнулся. Она ответила лёгкой улыбкой, едва заметной.

– А ты кто по жизни?

– Пока никто, – тихо сказала она. Он кивнул, не удивившись. – Это самое честное, что я слышал за долгое время.

Следующий день прошёл в делах. Миссис Уэллс учила её распределять время: «Чайник – в первую очередь. Всё остальное – потом. Горячая вода спасает разговоры». Леона помогала на кухне, мыла пол, научилась раскладывать приборы точно по линии. Казалось бы, мелочь. Но в этих мелочах было что-то такое, чего ей всегда не хватало – порядок, ритм, тихая структура. В перерыве она вышла на улицу. Бейфорд жил своей жизнью: дети кричали, в небе летали чайки, соседка через дорогу сушила простыни, которые пахли дымом. Город был уставшим, как и она. Но в

этой усталости было родство. Доминик подошёл и протянул ей бумажный стаканчик с кофе.

– Это не Лондон. Здесь не строят будущее. Но здесь можно найти точку

отсчёта.

– С чего ты начинал?

– С того, что не знал, кто я. А теперь хотя бы знаю, кто я не. Она молча

сделала глоток. Кофе был горьким, но настоящим.

– А ты? – спросил он.

– Почему ты здесь?

Леона посмотрела вдаль. Её пальцы сжались на стаканчике. Ответов было

много. Но ни один не подходил. – Я просто решила, что дальше так нельзя.

– Иногда это – всё, что нужно.

В ту ночь она долго не могла уснуть. Слышала, как за стенкой храпит кто-то из постояльцев, как скрипит дверь на чердаке. Ветер гонял листья по крыше, как будто кто-то бегал по ней босыми ногами. Но впервые за долгое время Леона чувствовала себя не чужой. Она не знала, куда приведёт её этот путь. Но он был её собственным. А внизу, на кухне, ещё долго пахло яблочным пирогом. На третий день миссис Уэллс велела Леоне съездить на рынок – купить овощей и хлеба, а заодно, как она выразилась, “проветриться умом”. В городе был воскресный базар – тот самый, который каждую неделю собирал вокруг себя не только фермеров, но и

стариков, одиноких женщин, детей, да и просто тех, кому некуда было пойти.

Утро выдалось холодным и ветреным. Солнце выглядывало, но свет был бледным, будто кто-то потёр его тряпкой. Леона надела тёплое пальто, наспех заплетённые волосы спрятала под шапку. Она вышла, взяв список покупок и несколько мятых банкнот. Доминик ждал её у калитки.

– Пойдём вместе, – сказал он. – Мне тоже нужно кое-что купить. Они шли вдоль главной улицы, где витрины булочных пахли корицей, а тротуары были исписаны мелом: “Бекон – 2 фунта”, “Куплю детскую обувь”, “Молимся за Мейбл”. В одном окне девушка в халате курила, в другом старик чинно кивал прохожим, как будто знал каждого по имени.

– Ты всегда такой… спокойный? – спросила Леона, не глядя на него.

– Нет, – ответил Доминик.

– Когда-то я был другим. Очень другим.

– А теперь?

– А теперь я понял, что шум не приближает к правде.

На рынке было шумно, но не раздражающе. Скорее – живо. Люди спорили о цене, смеялись, пробовали виноград, трогали шарфы, ели пирожки, продавцы кричали названия и скидки. Леона купила яблоки, картошку, две буханки хлеба. Доминик ушёл на несколько минут – вернулся с двумя

кофейными стаканчиками и газетой, которую кто-то, видимо, забыл на скамейке.

– Здесь тебя никто не знает, – сказал он, подавая кофе.

– Это шанс.

– Шанс чего?

– Быть тем, кем хочешь. А не тем, кем тебя вырастили.

Она замолчала. Эта мысль была болезненной, как всегда, когда в ней звучала правда. Они пошли назад, каждый с пакетом в руке. Леона ощущала, как в груди начинает таять то, что так долго было закованным в лёд. Вернувшись, она обнаружила на столе письмо. Бумага была плотная, имя – напечатано на конверте. Строгий почерк, подпись снизу: “Вопрос

срочной занятости. Центр трудоустройства Бейфорда.” Миссис Уэллс села за стол, сложив руки.

– Это не то, чего стоит бояться, – сказала она. – Просто собеседование. Возможно, работа, которую ты сможешь совмещать с тем, что делаешь

здесь.

– Мне нравится быть здесь.

– А я рада, что ты не торопишься убежать. Но Бейфорд – не место, где долго живут за чьей-то добротой. Даже доброта здесь – с лимитом. На следующий день Леона отправилась по адресу. Это был старый дом с табличкой “Районное агентство занятости”, где пахло пылью и чернилами.

Её встретила женщина с низким голосом и серым жакетом.

– Леона Мэттильд?

– Да.

– Вы были рекомендованы. Нам нужны сотрудники в фонд социальной помощи. Это не больница, не офис. Это – работа в домах. С одинокими, с больными, иногда с теми, кто просто не умеет говорить. Но умеет кричать.

– Я не умею… – Никто не умеет, пока не начнёт.

Первая встреча с подопечной оказалась неожиданной. Её звали мисс Элси. Она жила в доме, полном книг и пыли, не выходила почти год. Худощавая, с руками, будто вырезанными из бумаги. Говорила медленно, словно каждое слово она извлекала из сундука, где хранились раны.

– Ты молчаливая. Это хорошо. Люди, которые много говорят, ничего не слышат. Леона кормила её, убирала, слушала рассказы о человеке, которого Элси когда-то любила и который исчез в день, когда она забыла сварить ему чай. Она не спорила, не убеждала – просто сидела и слушала. И впервые поняла, что быть рядом – уже что-то значит. Прошла неделя. Потом ещё одна.

Леона теперь просыпалась по будильнику, пекла хлеб с миссис Уэллс, помогала мисс Элси, возвращалась домой уставшая, но не разбитая. Доминик иногда встречал её у калитки, приносил яблоки, которые сам не ел, и говорил странные фразы вроде: – Мы все шли из одного пожара.

Просто у кого-то остались ожоги, а у кого-то – только пепел.

Она не понимала их до конца. Но они оставались в памяти, как камушки, зажатые в ладони. И однажды, когда она мыла руки в холодной воде и смотрела, как капли бегут по стеклу, она вдруг поняла: здесь, в этом забытом городе с облезшими фасадами, с чужими людьми, с запахом яблочного пирога – началась её настоящая жизнь.

ГЛАВА 4

Время между

Город стоял у реки Торн, в низине, где частые туманы обволакивали улицы так, что фонари выглядели призраками. Старый железнодорожный мост дрожал под редкими поездами, а кирпичные дома XIX века чернели под мхом и копотью. Было в этом месте что-то забытое – как в книгах, которым никто не пишет рецензии, но которые кто-то всё же держит при себе. Центр – несколько кафе, прачечная, библиотека, булочная. Автобус один, но он всегда приходит. Люди – сдержанные, как будто каждый носит в кармане свой страх, завернутый в бумагу. Но здесь, несмотря на холод, никто не дышал в спину. Леона впервые ощущала: никто не смотрит на неё с приговором. Дни в Бейфорде сливались в одну длинную череду серых утра, осторожных разговоров и запахов из кухни. Леона постепенно врастала в этот город, как дерево в трещину старой стены – незаметно, но неотвратимо. Работа в доме миссис Уэллс стала привычной, почти автоматической: утром – чайник, затем завтрак, посуда, полы,

проветривание комнат. Вечером – покой, книга, приглушённый голос радио из соседней квартиры.

Но в эти промежутки, когда день будто застревал, как косточка в горле, Леона начинала слышать внутри себя странное биение – не голос, не

мысли, а что-то тягучее и тёмное. Оно напоминало о прошлом. О доме, где окна всегда были на засове. О матери, вечно глядящей в одну точку. О том, что нельзя было называть. И именно в такие часы она шла к мисс Элси. Мисс Элси уже не удивлялась её визитам вне графика.

Напротив, будто ждала их. В её квартире было холодно, но от стен веяло воспоминаниями: фотографиями на потемневших стенах, книгами с закладками, письмами, сложенными в коробке из-под обуви.

– Вижу, ты снова принесла чай, – говорила она, когда Леона ставила

пакет на стол.

– И печенье.

– А в следующий раз принеси правду. Леона усмехалась. Эти фразы, словно выдолбленные временем, стали почти ритуалом. Но сегодня, опускаясь на старый диван, она вдруг почувствовала, что не хочет молчать.

Не хочет прятать внутри то, что болит.

– Я уехала из дома, – сказала она тихо.

– Потому что однажды поняла: я там – не живу. Мисс Элси не перебивала.

– Там было… тесно. Не физически – внутри. Меня всё время сжимали – словами, взглядами, ожиданиями. А я не знала, кем быть. Только знала – не такой, как они. Пауза.

– Я знаю, о чём ты, – наконец сказала Элси.

– Это как жить в доме, где воздух чужой. Даже если все улыбаются. Позже, в доме миссис Уэллс, Леона застала Доминика на кухне. Он сидел у стола, читал газету и записывал что-то в блокнот.

– Пишешь стихи? – спросила она с лёгкой усмешкой.

– Почти. Я пишу то, чего не могу сказать.

– Это называется трусость.

– А молчание – как называется?

Она не ответила. Он встал, подошёл ближе и положил перед ней листок. На нём был только один абзац:

“Они думали, что я слабая. А я просто тихо собирал себя по частям.” Леона прочитала и вдруг поняла – они похожи. Не внешне, не судьбой. А чем-то глубже. Тем, как смотрят на вещи. Тем, как прячут боль за иронией. Тем, что умеют молчать так, будто говорят. Через несколько дней миссис Уэллс заявила: – У меня для тебя поручение. Далеко, но важное. Один из старых знакомых – вдовец. Его зовут мистер Торн. Живёт в пригороде, ухаживать за ним некому. Он упрямый, вредный и не любит, когда к нему лезут. Но один он не справится. Поезжай. Один раз в неделю. Присмотри. Помоги. И не вздумай жаловаться. Всё ясно? Леона кивнула. Было ясно. Но внутри – тревожно. Мистер Торн оказался совсем не тем, кого она ожидала. Не стариком с палкой и одеялом, а сухощавым мужчиной лет пятидесяти с жёстким взглядом и голосом, будто вышедшим из военной казармы.