скачать книгу бесплатно
«Типа «слона-то я и не приметил!» – усмехнулся про себя он. – А что, японцы не дураки: всех камней сразу не увидишь, хоть один да подвернется потом на пути. И будет тебе «камень преткновения»! Черт, как бы так Таньке сказать?.. Чтобы и сказать, и в то же время… чтоб не все камни видно было… да, не дураки японцы: посмотришь на такой садик – задумаешься!..»
Борис сделал шаг в сторону, не сводя глаз с камней. Точно: один совсем исчез из поля зрения, зато неожиданно высунулся другой, которого до этого там вроде не было. Вот так и Танька вдруг высунулась… идею ей нельзя выдавать ни в коем случае! Или засмеет, или всем разболтает, или примется вмешиваться и замучает советами.
Николай, кстати, тоже еще неизвестно, как все воспримет. И если Татьяна сама по себе для дела не нужна, то без него-то никак не обойтись. А если он сделает вид, что идея ему не понравилась, а сам за нее ухватится и решит обойтись без Бориса? Бизнесмен все-таки, строитель, вольный каменщик, у них там без обмана ничего не делается, хрен бы он чего построил, да еще в Москве, если бы был весь из себя честный и порядочный!
Борис сдвинулся на полшага назад, рассчитывая увидеть-таки те два камня одновременно. Не может быть, чтобы хоть краешек да не увидеть! Вот, точно, так я и знал: обман все это! Оба камня выглядывали беззащитными краями из-за тех, что должны были скрыть один из них.
Ни черта этот адвокат не смыслит, положил камни как попало! Борис с презрением проследовал взглядом вдоль тонких, словно расческой проведенных зигзагов, и тут понял, что что-то не так: картина изменилась – он не видел теперь одного камня, который он заметил до этого, потому что тот был похож на большую морскую раковину.
Вот черт! Он снова переместился на те же полшага: раковина появилась, но исчез, как и до этого, один их прятавшихся камней. Неужели правда, что их невозможно увидеть все?
Ему захотелось перелезть через низкую бетонную ограду, встать прямо перед этим японско-турецким чудом и удостовериться… в чем, господи?! Какая тебе разница: видно, не видно?! Свои проблемы решай, Шлиман!
Решение пришло мгновенно, словно перед этим он не мучался, не колебался, не изводил себя сомнениями и страхами, и было оно таким простым, что все эти размышления и мучения хотелось сразу же забыть, чтобы не упрекать себя за них.
Конечно, как просто! Всего-то: не показывать никому все свои карты (все свои камни!), пусть ни Николай, ни Танька вообще не знают о его намерениях, он предложит им совсем другое, он сейчас же сделает жену своей союзницей, ведь сколько она ему твердила, чтобы он нашел нормальную работу…
Вот он и нашел – нормальнее некуда!
А больше им и знать не надо: вот ваши камни, все на виду, любуйтесь себе на них, пока не надоест.
Но один я положу похитрее и вы его до времени не увидите, а когда время придет, я возьму вас за ручку и поставлю на другое место. Тогда вы все увидите и удивитесь, как это вы раньше… а вот так – скажу я! Книжки надо было больше читать, тогда бы и сами смогли видеть, и собирать, и разбрасывать камни!
3. Кемаль
Таблица была четкой и ясной, даже красивой. А в глазах рябило не от нее, а либо из-за дешевого монитора (а какой вы хотите в полиции, хороший только у начальства!), либо просто от усталости. Как будто песок в глаза попал… откуда? Песок на пляже, пляж черт-те где, а ты здесь, и все твои проблемы с тобой.
Хотя мог бы быть и на пляже.
Только вот тогда Кемаль не был бы самим собой, а если бы был, то наверняка обычная песчинка, попавшая в глаз на пляже, раздражала бы его куда больше, чем вся эта усталость, и недосып, и рябь перед глазами. Работа всегда была для него не просто работой, а образом жизни, он привык жить ею, не признавал никаких отпусков и выходных, разве что случалось затишье – тогда он отсыпался, отдыхал, пробовал радоваться появившемуся свободному времени… и начинал скучать.
Да, он обещал Айше, что возьмет настоящий отпуск. Не такой, когда его в любой момент могут сорвать с места и попросить куда-то подъехать или что-то припомнить, не такой, когда все его мысли будут заняты оставленным делом и он сам будет без конца названивать работающим коллегам.
Не такой, а нормальный, как у людей. Недели на две.
«Я тоже люблю свою работу, я, между прочим, книгу пишу, у меня почти все мысли о ней, но – почти, понимаешь? Иногда надо отдыхать или хоть менять обстановку, нельзя же так! Мы почти не видимся, как будто и не женаты… и потом…» – главным, конечно, было то, что она недоговаривала, это самое «потом».
Она устала. Устала бояться, ждать его или, чаще, его звонков, разогревать ужин и, в конце концов, убирать его в холодильник. Устала ложиться, не дождавшись его, вздрагивать по ночам от телефонных звонков, даже столь любимые ею когда-то истории о преступлениях и расследованиях слушать устала. Устала жить в вечном детективе – своем любимом жанре. Когда-то глаза у нее загорались, и она слушала с неподдельным интересом, и обижалась, если он не рассказывал ей, чем занимается, и предлагала свои версии, и придумывала мотивы, и ждала продолжения.
Потом что-то пропало. Пропал этот блеск в глазах и радость – искренняя радость, без малейшего раздражения, ничего, кроме радости! – когда бы он ни вернулся домой. В дверях, по их молчаливому соглашению, всегда изнутри торчал ключ: если Айше была дома, она открывала ему сама в любое время, хотя он каждый раз предлагал ей не делать этого и спокойно спать.
Этой зимой что-то изменилось. Наверно, ежедневно получаемые ею дозы страха стали накапливаться, не находя выхода, Айше стала сердиться, и сначала ему даже льстило, что она так волнуется за него, что выходит из себя.
Значит, она его любит. Он постоянно сомневался в этом, хотя они были женаты уже несколько лет, он никак не мог поверить, что женщина, в которую он, как в кино, влюбился буквально с первого взгляда, которую так долго ждал, действительно любит его. Да, она его жена, да, она живет с ним и кажется вполне довольной жизнью, но… но у него самого перехватывало дыхание, когда она открывала ему дверь, а у нее?
Внезапные вспышки ее недовольства ему втайне нравились. Это было правильно: жена переживает, нервничает, боится. Наверно, он слишком поздно понял, что ей самой все это не доставляет ни малейшего удовольствия. И что свой страх она тщательно скрывает даже от себя самой, а вовсе не преувеличивает его, делая поводом для ссор.
Это началось прошлой осенью. В ноябре, дождливом, ветреном ноябре, вслед за которым пришел еще более ветреный и холодный декабрь. Именно тогда он начал свою необъявленную войну, которая продлилась всю зиму, захватила и испортила весну, затянулась и затянула тенью все лето.
Он не мог отказаться от борьбы, не мог оставить дело на коллег: он чувствовал, что с этим он должен разобраться сам. Иначе вечно будет считать себя проигравшим.
А выигравшим будет жестокий равнодушный убийца.
Именно равнодушие задевало Кемаля больше всего. Этот убийца был не таким, с какими ему приходилось сталкиваться, и Кемаль был уверен, что нашел ключевое слово, при помощи которого преступника можно найти.
Пусть он остался сначала в меньшинстве, а потом и в одиночестве, пусть психолог-профессионал слушает его невразумительные объяснения с усмешкой, – он знал, что понял что-то в душе убийцы, то, что не дается пока составителям профиля, которые с осени топчутся на месте, составляя свои бесконечные таблицы.
Он знал то, что отличает этого убийцу от остальных.
Равнодушие.
Не спокойствие, не холодный расчет, не безразличие к страданиям жертвы – они встречаются, они нередко помогают преступникам долго скрываться, а порой и избежать наказания.
Нет, здесь было другое – абсолютное равнодушие. Убийце было все равно, кого убивать, как именно это делать, когда и где, – об этом, и ни о чем другом, говорили все тщательно составляемые и анализируемые психологами и детективами таблицы.
Однако ему зачем-то было нужно продолжать убивать, и этого Кемаль пока не понимал. Он был абсолютно уверен, что когда-нибудь поймет и это, стоит сделать еще какое-то усилие, но… время шло, женщины продолжали умирать, полиция делала все возможное и невозможное ради расследования и ради предотвращения слухов и ненужного шума в прессе. Кемаль нервничал, почти не спал, сидел над таблицами и текстами допросов, бегал сам по всему городу, чтобы передопросить, уточнить, посмотреть самому…
Отпуск у моря на две недели?! Понятными словами в этой фразе оказывались только «две недели» («отпуск», «море» – что это и где?), но непонятно было, станут ли они неделями ожидания очередного убийства или началом расследования нового.
Каждое новое преступление заставляло пересматривать весь ранее накопленный материал – все улики, данные вскрытий, все связи потерпевших… колоссальная работа, ведшаяся одновременно в нескольких районах города, контролируемая самыми важными и серьезными людьми… колоссальная работа, делаемая пока впустую.
На данный момент было понятно одно: угроза нависла над женщинами, мужчин в страшном списке пока не было. Было ясно и то, что толчком к началу серии почему-то послужило отдельное, уже раскрытое преступление, совершенное по нелепым, но важным для убийцы мотивам.
Так бывает всегда.
«Разве можно ради этого? Какая малость!» – удивляются все, а убийца полагает, что у него не было иного выхода. Тот, пойманный самим Кемалем (не вычисленный, а примитивно пойманный за руку, подозревал-то Кемаль другого, и преследовал другого, и до сих пор не мог себе простить этого!) убийца хотел танцевать… всего-навсего танцевать! Танцевать ведущие партии, которые его будущая жертва насмешливо угрожала у него отнять. Отнять у него жизнь, будущее, смысл всего его существования. Ее угрозы ничего не значили, но сама она верила в них – и убийца поверил.
И лишил девушку возможности вредить ему – лишив жизни.
В том, что существовал второй убийца, Кемаль не сомневался с самого начала. Когда все в один голос заговорили о серии, привлекли к работе психолога, создали объединенную группу, уже тогда он чувствовал, что убийство балерины – само по себе, а похожее на него убийство домохозяйки совершено кем-то другим.
Мало ли зачем? Если вездесущие газеты, которым теперь ничего не запретишь даже ради спасения чьих-то жизней, описывают все подробности убийства, этим может воспользоваться кто угодно. Спрятать одно убийство в серии других – не слишком новая и, увы, отнюдь не оригинальная идея. В романах и фильмах – сплошь и рядом, да и в жизни – редко, но случается.
На месте обоих преступлений, в темных, действительно похожих друг на друга подъездах без лифта, были обнаружены перышки. Это, собственно, и убедило всех: да, серия, да, срочно создать группу, да, объединить оба дела.
Слишком легко, думал тогда Кемаль. Подъезд, способ убийства, перышки, оказавшиеся, кстати, из разных источников, – все это так просто подделать. Достаточно читать газеты… или где-то услышать подробности, благо вовлеченных в расследование людей немало, и наверняка многие из них, невзирая на официальные запреты, делятся информацией со своими близкими.
Искренне полагая, что делятся собственными переживаниями. И будучи уверены, как был уверен он сам, всегда все рассказывающий своей Айше, что близкие ни с кем и ни за что не поделятся полученными сведениями.
Но ведь этим довольно многочисленным близким тоже хочется поделиться переживаниями или просто произвести впечатление на соседей.
Первый убийца не мог совершить второго убийства – это было доказано, его алиби и неподдельное изумление при предъявлении еще одного обвинения подтверждали это. Своим убийством он дорожил и чуть ли не хвастался – чужое, совершенное по не понятным и явно незначительным для него лично причинам, он принимать на себя не собирался. И боролся с теми, кто пытался ему его приписать.
Впрочем, особо бороться и не пришлось: третье убийство было совершено, уже когда он был задержан, и все потенциальные жертвы были для него вне зоны доступа.
Третье… Кемаль был рад, что ни с кем не поделился своими умозаключениями, возникшими до него. Третье убийство, ставшее вторым в снова появившейся серии, отличалось от двух предыдущих. Балерина и вторая жертва были задушены проводом и выброшены в лестничный пролет, а третья просто задушена, и вдобавок не проводом, которому Кемаль придавал такое значение, а чем-то тонким, предположительно струной.
Четвертая – очень худенькая и слабенькая пожилая женщина – задушена руками. Разумеется, в резиновых перчатках.
Пятая… нет, балерину не надо считать, тогда первой в ряду оказывается безобидная домохозяйка, родственников и друзей которой совершенно измучили бесконечными допросами и подозрениями. До следующего убийства главной была версия, что кто-то, используя почерпнутые из газет сведения, решил избавиться от этой женщины, и в этом случае искать убийцу следовало среди ее окружения.
Что все старательно делали, хотя была высказано и предположение, что убийца балерины хочет отвести от себя подозрения и прячет, как знают все читающие детективы, лист в лесу, а камень на морском берегу. Когда у убийцы балерины обнаружилось бесспорное, неопровержимое алиби, эту версию отбросили: не было никого, кто стал бы так стараться ради прекрасного танцовщика, в таких делах не бывает компаньонов.
У Кемаля тогда была одна идея. Он исходил из того, что о том, как именно была убита первая жертва, никто не знал. Газеты писали, что она была задушена и сброшена с лестницы, но никто, кроме непосредственно занятых в расследовании и видевших тело, не знал, что орудием убийства был провод. Не самый обычный, кстати, провод, используемый компьютерщиками.
А что представляет себе нормальный человек при слове «задушена»? Случайный жест случайной знакомой подсказал Кемалю – это тянущиеся к горлу жертвы руки с угрожающе растопыренными пальцами. Значит, если бы кто-то хотел имитировать стиль убийцы, пользуясь как источником только прессой, никакого провода на месте второго преступления не было бы.
Этот провод, о котором потом предлагалось забыть, не давал Кемалю сбросить со счетов убийство балерины и принять за аксиому, что оно раскрыто полностью и окончательно, а серия началась с убийства домохозяйки Неше Алтай.
Если не считать балерину, убийств было уже шесть. Все совершены в пустых темных подъездах без лифта, во всех случаях жертвами оказывались женщины… и все. Провод (если забыть о балерине) был использован только однажды, одна из жертв была вообще убита оставленным на месте преступления ножом, перышки (если забыть о балерине!) появились еще дважды, следов сексуального насилия не обнаружено.
Зачем он их убивает? Специалисты затруднялись составить психологический профиль так называемого измирского маньяка, иногда высказывались предположения, что убийства совершают разные люди, однако такая точка зрения не встречала поддержки. Ни в верхах, у начальства, которому охота на маньяка представлялась более перспективной и сулила больше прибылей в случае удачи, ни среди коллег Кемаля, которые замучались изводить допросами людей из окружения жертв, ведь жертвы были ничем не примечательными, незаметными особами, у которых не было ни врагов, ни серьезного наследства, ни темного прошлого.
Маньяк – и все дела. Иначе – кто и зачем? Зачем?! Такие разные женщины, такие (кроме балерины, но она-то не в счет!) бесцветные женщины, такие безобидные, тихие женщины.
Ему все равно, думал Кемаль. Все дело в том, что ему абсолютно безразлично, кого убивать. Ему просто нужно убивать – ради какой-то своей тайной цели или из-за такой особенной душевной болезни.
Он их не выбирает. Не ищет, не выслеживает, не ждет неделями и часами. Потому что ему все равно.
Так не бывает, сказали психологи. В этом случае он убивал бы их одинаково, мучил бы, получая удовольствие от самого процесса, его жестокость, скорее всего, нарастала бы, сокращался бы интервал между убийствами… нет, маньяк, убивающий ради самой смерти, так себя не ведет.
Этот убийца (если он все-таки был один) выжидал достаточно долго, никакой логики, даже самой извращенной и неожиданной, в выборе времени убийства не было. Десятое, шестнадцатое и тридцатое ноября, пятнадцатое декабря, первое февраля, двадцатое марта и второе мая – никакой логики, никакого ритма.
Он записывал даты цифрами: 10, 16, 30, 15, 1, 20, 2; добавлял номера месяцев: 10, 11, 16, 11, 30, 11, 15, 12, 1, 2, 20, 3, 2, 5 – ничего, никакой геометрической или арифметической прогрессии, никаких чисел Фибоначчи, как ни записывай, как ни крути!
Разве что место… но эти подъезды сами манили, обещая надежно укрыть любое черное дело от посторонних глаз, а потом прятали следы среди накопившейся пыли и мусора, – идеальное место для большого города, лучше не придумаешь. Не трущобы с маленькими домишками, где все на виду, не респектабельные дома среднего класса с домофонами и чистыми, освещенными подъездами, не новомодные высотки со скоростными лифтами и множеством жильцов, любой из которых может в любой момент помешать. Нет: бедный район, где жильцы снимают квартиры и не знакомы друг с другом, где нет привратника и уборщицы, где все спешат на работу утром и сидят у телевизоров по вечерам.
Разумный выбор разумного человека.
Если убийцу нескольких беззащитных женщин можно назвать человеком.
Таблица в компьютере давно уже сменилась переплетающимися, как разноцветные змеи, лентами, и Кемаль сдвинул мышь, чтобы вернуться к ней. Хорошая таблица, толковая. Чего в ней только не было: и дни рождения жертв, и места их работы, и все адреса, по которым они когда-либо проживали, и цвет глаз и волос, и марки одежды и обуви… постарались психологи, ничего не скажешь!
И при всем том – ничего! Все попытки привести эту прорву сведений к общему знаменателю заканчивались ничем. Самый толковый из приглашенных психологов утверждал, что это не может быть никакой маньяк, что убийства совершают разные люди, а в лаборатории не было ничего, что могло бы опровергнуть это утверждение и привязать все убийства к одному, пусть пока неизвестному, человеку. Ни спермы, ни слюны, ни частиц кожи под ногтями жертв – видимо, он нападал так неожиданно, что они не успевали сопротивляться. Была масса бесполезных пока образцов: волоски с одежды жертв, выплюнутые около них комочки жевательной резинки, потожировые выделения на перилах, еще множество разного мелкого мусора, который современные криминалисты могут превращать в неопровержимые улики, – но при этом ни одного совпадения, просто разрозненные образцы ДНК каких-то людей, которые могли проходить здесь за час до убийства, или ехать рядом с жертвой в переполненном автобусе, или случайно столкнуться с ней в очереди супермаркета.
Да, никаких совпадений, ничего, что указывало бы на одного человека.
Но представить себе, что в городе – не маленьком, но все же относительно спокойном городе – существуют несколько человек, убивающих женщин в подъездах? Нечто из области фантастики. Допустим, один преступник мог, воспользовавшись благоприятным случаем, имитировать почерк предыдущего убийцы и избавиться от своего личного врага – а дальше? Что, он продолжал убивать? Маловероятно: не маньяк же он, на самом деле! И почему тогда он не подделывал этот почерк и дальше? Чтобы всех запутать? Да он бы сам запутался и попался – это только в кино и в книгах убивать легко!
На практике убить очень сложно, убить того, к кому равнодушен, еще сложнее: если ни аффекта, ни сильных эмоций, ни мотивов, какая же сила заставит лишить жизни ни в чем не повинную, кем-то любимую женщину? Только страх разоблачения? Но тот же страх, если он так силен, что заставил совершить ненужное убийство исключительно ради маскировки, не может не подсказать: хватит, остановись, затаись, чем больше ты убиваешь, тем больше проявляешь себя, тем больше следов оставляешь, тем больше и ужаснее станет, в конце концов, твоя вина.
В этом убийце не чувствовалось страха. Кемаль был уверен в его хладнокровии и равнодушии, которые пока и спасали его, не позволяя увлекаться и наделать ошибок.
Как бы ни был расчетлив и хитер маньяк, им движут эмоции, в основном сексуального плана, он подчиняется своим извращенным желаниям, потакает им, следует излюбленной схеме, – и рано или поздно такой убийца будет пойман. При нынешнем уровне развитии криминалистики любой Джек-Потрошитель обречен, вопрос лишь в столь важном для потенциальных жертв времени.
Измирский душитель никак не поддавался никакой классификации и ускользал от анализа.
Единственный вывод, с которым соглашались все, был тот, что убийца действовал разумно: хорошо выбирал места, хорошо выбирал не способных на активное сопротивление жертв. Он не торопился и не соблюдал никакой периодичности: не убивал, скажем, каждый вторник, или каждое пятое число, или через пятьдесят дней и пятьдесят минут после предыдущего убийства.
Такие правила для безумцев, а этому убийце они были не нужны. Потому что ему было все равно.
Он вполне мог не убивать. Обходиться без этого. Его не мучила неуправляемая жажда непременно совершить это – непременно таким способом, непременно в этот день и час, непременно с этой женщиной.
Он мог обходиться без этого и когда-то обходился. Кемаль настоял на том, чтобы подняли архивы по всей стране: ничего похожего, никаких нераскрытых убийств такого типа в доступном документам прошлом не было.
Значит, скорее всего, это его первая серия. Что же заставило его начать, что толкнуло на самое первое убийство? И было ли оно связано с убийством балерины?
«Прочитал в газете, что-то его зацепило, решил сам попробовать!» – высказал предположение коллега. И чем дальше, тем правдоподобнее казалась эта нелепая, абсолютно неправдоподобная, какая-то почти глупая мысль.
Кемаль снова и снова вчитывался в таблицу. У него была прекрасная память, он мог бы уже не глядя заполнить все ее колонки, но от того, что он знал ее наизусть, она не становилась понятнее и логичнее. К тому же, он всегда мысленно дополнял ее сведениями о самом первом убийстве, и тогда смертей становилось семь, но даже мистика числа оказывалась бессильна.
Равнодушного убийцу, в отличие от нормальных, хрестоматийных убийц, не волновали ни семь смертных грехов, ни семь дней недели, ни десять заповедей, ни двенадцать месяцев. На его решения не влияли ни знаки Зодиака, ни священное писание, ни магия чисел – ему было все равно.
Глаза болели, можно было идти домой, никто не заставлял его сидеть до ночи перед этой таблицей, которая и так стоит перед глазами.
Просто дома не было Айше, и идти туда было решительно незачем. Ну, придет он домой – и что? Включит компьютер и будет смотреть в ту же таблицу. А если так, какая разница, где сидеть?
Он достал телефон, чтобы позвонить ей. Хоть голос услышать. В принципе, ничто не мешает ему сесть в машину и через два часа увидеть ее. Если ехать быстро, то и через полтора. Она будет рада, хотя утром разговаривала с ним совершенно замороженным голосом.
«Можешь не приезжать, если много работы, – произносила она, а он с удивлением вслушивался в чужие, непонятные интонации. – Я побуду здесь до конца недели, потом с Мустафой вернусь, не волнуйся… да, пишу… да, прекрасная погода… да, море теплое».
После этого она попрощалась и первая нажала отбой, чего раньше никогда не случалось. Всегда именно он спешил и заканчивал разговор. Впрочем, о погоде они тоже никогда не говорили.
«Пойду домой!» – решил Кемаль и убрал телефон. Что-то мы не так делаем… она, нет я сам виноват. Но как я могу не работать? А если работать, то только так, с полной отдачей, я просто не умею по-другому. И она тоже всегда много работала и никогда меня не упрекала. А когда стала упрекать… когда? Осенью, зимой? Кажется, да.
Две недели у моря?.. Я обещал ей две недели у моря, а сам занялся этим маньяком. Я буду сидеть у моря, в то время как этот тип отдыхает перед следующим убийством?
«Когда он совершит еще одно, тебя вызовут!» – недовольно, с непривычным цинизмом заявила Айше.
«Что ты говоришь?! Да у нас каждую минуту прибавляется информация, мы топчемся на месте, но при этом работаем! А если…» – они почти поссорились, и она уехала одна.
«Если тебя смущает господин Эрман, так мы с ним почти не видимся, я с другой стороны, в доме для гостей, – говорила она, позвонив на следующий день после отъезда. – И вообще, каждый может ошибиться, он, наверно, и забыл уже…»
Он-то, может, и забыл. Хотя сомнительно, чтобы можно было забыть долгий допрос и почти предъявленное обвинение если не в убийстве, то в распространении секретной информации. Особенно если ты уважаемый адвокат, для которого репутация – это все.
Откуда берутся совпадения – то, что мы называем случайностью? Живешь-живешь себе, что-то планируешь, что-то предпринимаешь или, наоборот, не предпринимаешь – а тут раз: случайность!
Сколько, например, в трехмиллионном городе адвокатов? Явно много, во всяком случае, куда больше двух. Так почему, спрашивается, один адвокат – брат твоей жены, а второй (случайно!) его сосед по офису и даче и одновременно человек, которого ты предпочел бы никогда больше не встречать? Что, других адвокатов не нашлось?
Нет, он, Кемаль, разумеется, не обвинял почтенного адвоката прямо, но тот достаточно сообразителен, чтобы понять, куда он клонил.
Господин Эрман Юмушак защищал мужа первой жертвы от необоснованных, как потом выяснилось, обвинений в убийстве. Защищал, хотя в какой-то момент – Кемаль был в этом уверен! – считал своего клиента виновным. Что ж, это его право и его работа, все адвокаты так делают, а если Кемаль не понимает, как можно защищать убийцу и выискивать для него лазейки в законе, так поэтому Кемаль и не адвокат.
Эрман Юмушак ему не понравился сразу. И когда оказалось, что адвокат входит в число тех избранных, кто точно знал, как и каким именно проводом была задушена первая жертва, Кемаль, не слишком раздумывая о презумпции невиновности, пригласил его на допрос.
Тогда он, разумеется, не знал и не подозревал, что у них имеются общие знакомые: ни брат Айше Мустафа, ни он сам не имели привычки беседовать между собой о делах, считая в глубине души профессию другого менее достойной, чем собственная, и имя господина Эрмана могло никогда и не всплыть в их разговорах.
Фамилия адвоката («Юмушак» – «мягкий») была говорящей до определенного предела: под небольшим слоем пуховой мягкости таилось нечто абсолютно твердое, не желающее ни прогибаться, ни ломаться ни от какого давления. Он быстро понял, куда клонит этот явно опытный, но при этом ухитрившийся сохранить какую-то наивность и юридическую невинность полицейский, и на том единственном допросе играл с Кемалем, как кошка с мышкой. Что вы имеете против меня, какие факты? Ах, никаких, просто проводите рутинную проверку? И что это вам пришло в голову проверять людей, не имеющих отношения к делу? Ах, провод? И что из этого? Что, дела так плохи? У вас есть раскрытое убийство, мой подзащитный в нем невиновен, второго он не мог совершить, поскольку у него алиби, третьего не мог совершить, ибо сидел у вас в камере… а у нас, адвокатов, между прочим, существует такая вещь, как профессиональная этика, не слышали? Поэтому я, разумеется, ни с кем не делился никакими подробностями, да, буквально ни с кем! Не понимаю, зачем это могло бы мне понадобиться. А если разговор будет продолжаться в таком тоне, мне самому придется прибегнуть к услугам кого-то из моих коллег, и тогда вашему поведению не избежать огласки. Вы обвиняете меня в чем-то конкретном? Ах, нет? Что значит «пока нет»? По-моему, это несерьезный разговор, вам не кажется? Я понимаю, у вас нераскрытое убийство, даже два, и вы хватаетесь за соломинку…
