скачать книгу бесплатно
Побудительным стимулом обмена, утверждал Чичерин, является то обстоятельство, что во всякой меновой сделке человек сравнивает ту пользу, которую он дает, с той, которую он получает. Общая же полезность представляет собой основание количественного сравнения различных товаров. Стоимость товаров определяется спросом и предложением.
Являясь убежденным сторонником теории стоимости Ж. Б. Сэя, Чичерин не принимает утверждение Маркса, что человеческий труд является единственно остающимся качеством. Одним из аргументов он приводит пример с покупкой леса, за который платят золотом. И лес и золото являются в гораздо большей степени произведениями природы, чем продуктами труда. Чичерин обвиняет Маркса в произвольной попытке оставить в стороне таких «деятелей производства», как природа и капитал, отдавая исключительное предпочтение человеческому труду.
Не согласен он и с тезисом Маркса о возможности сведения сложного труда к простому. «Если ценность произведений определяется исключительно временем употребленной на них работы, – писал Чичерин, – то, очевидно, что всякая работа должна оплачиваться одинаково. Большее ли количество полезной стоимости работник производит в данное время или меньшее, цена должна быть одна» [33].
«Картина Рафаэля, – отмечал далее Чичерин, – будет иметь меньшую цену, нежели картина самого бездарного труженика, если она написана в более скорое время. Тут нельзя сослаться на то, что в картине Рафаэля оплачивается предыдущая подготовительная работа художника. Труженик и прежде мог работать даже более Рафаэля: гению достается легко то, что труженик никогда не достигнет даже самою кропотливою работаю». Из этого, считал Чичерин, приходится или признать, что ценность произведений определяется не одним количеством, но и качеством работы, или отвергнуть самые очевидные и неотразимые факты, как не имеющие законного основания [34].
Не принимая марксову формулу об общественном процессе сведения сложного труда к простому, который якобы совершается за спиной товаропроизводителей, Чичерин аргументировано доказывает, что если ссылаться на опыт, то не «работа» – мерило стоимостей, а деньги, причем соотношение различных «работ» определяется не свойством или продолжением самой «работы», а совершенно посторонними обстоятельствами.
Серьезной критике подвергает Чичерин учение Маркса об общественно необходимом труде. «По этой теории, – пишет Чичерин, – мы должны будем сказать, что на всемирном рынке цена товаров определяется средним рабочим временем всего человеческого рода, как единой рабочей силы… На деле, цена товаров определяется отнюдь не выводом среднего рабочего времени для всего человеческого рода, а просто борьбой частных сил. Более дешевые товары вытесняют с рынка более дорогие. Конкуренция же происходит вовсе не оттого, что разнообразные силы сводятся к одной, а именно оттого, что силы разные» [35].
Чичерин критикует Маркса за то, что он в своем анализе форм стоимости вводит в отношение обмениваемых товаров полезность, от которой он абстрагировался на всем протяжении своего исследования, а так же за то, что в относительной стоимости выражается стоимость, а в эквиваленте – полезность. По мнению Чичерина, это противоречит первому положению Маркса о том, что меновая стоимость одного товара выражается в потребительной стоимости другого. Отсюда Чичерин приходит к выводу, что анализ форм стоимости у Маркса движется на холостом ходу.
Чичерин находит противоречие и в утверждении Маркса, что при определенных условиях цена товара может быть выше или ниже стоимости.
Заслуга Чичерина как критика Маркса состояла в том, что он одним из первых сумел отчетливо разглядеть за пространными научными рассуждениями автора «Капитала» призыв к насильственному ниспровержению общественного строя. «Как видно, – писал Чичерин, оценивая социологические выводы „Капитала“, – тут дело идет о насильственном ниспровержении всего существующего общественного строя». Он утверждал, что Маркс сознательно пользуется невежеством рабочих «чтобы под именем науки проповедовать им учения, разрушительные для человеческого общества».
Делясь с читателями общими мыслями о социалистическом учении, Чичерин писал, что социализм не есть только случайное заблуждение человеческого ума. «…Он составляет необходимый момент в развитии мысли, но момент по своему содержанию, все-таки радикально-ложный. В нем выражается крайнее развитие исключительного идеализма, и сопряженное с этой крайностью отрицание частного во имя общего, поглощение лица государством, наконец, отрицание выработанного историей во имя фантастического будущего» [36].
Выход в свет в 1894 году третьего тома Капитала» значительно ослабил позиции сторонников трудовой теории ценности и трудовой теории прибыли Маркса и укрепил позиции сторонников австрийской школы предельной полезности. Многие бывшие сторонники учения Маркса, по признанию С. Н. Булгакова, были разочарованы, «когда выяснилась невозможность провести трудовую теорию ценности последовательно, без ограничений, через всю систему политической экономии» [37].
Большой интерес представляет предпринятая на рубеже веков видным русским экономистом-математиком и статистиком Владимиром Карповичем Дмитриевым (1869—1913) попытка доказать совместимость трудовой теории ценности и теории предельной полезности [38]. Не являясь сторонником трудовой теории ценности, Дмитриев в то же время полагал, что возражения о невозможности исчисления полных затрат труда на производство продукции не совсем обоснованы. В центре его исследования лежал анализ факторов, определяющих конкретную величину цены, начиная от издержек производства и кончая взаимоотношениями между спросом и предложением. Составив систему линейных уравнений, Дмитриев с ее помощью выразил одновременно произведенные затраты.
Предложенный русским ученым способ выражения полных затрат имел важное значение для дальнейшего развития экономической науки и получил заслуженное одобрение среди отечественных и зарубежных экономистов. Сравнивая метод Маркса с методом Дмитриева, немецкий экономист российского происхождения Л. Борткевич отмечал, что различие этих методов есть различие между арифметикой и алгеброй: Маркс пользовался арифметическим, а Дмитриев – алгебраическим способом выражения. Различие этих методов, отмечал Борткевич, состоит также в том, что у Дмитриева нет «дихотомии» в исследовании стоимости и цен: не абстрактная стоимость, а цена составляет непосредственный интерес Дмитриева. Кроме того, Дмитриев не следует установленному Марксом делению капитала на постоянный и переменный: прибыль у него есть следствие всего капитала [39].
На продуктивность подобного подхода указывал и М. И. Туган-Барановский. Еще в 1890 году он отмечал, что теория предельной полезности не только не опровергает теории Рикардо и Маркса, но и «правильно понятая, составляет неожиданное подтверждение учения о ценности названных экономистов» [40]. Позднее, критически пересмотрев учение Маркса, он несколько иначе формулирует свою мысль: теория предельной полезности – последнее слово экономической мысли нашего времени – лишь по чистому недоразумению противопоставляется учению о ценности Рикардо [41]. На самом же деле, она «вполне согласуется с теорией Рикардо и даже образует с ней одно неразрывное логическое целое» [42]. «Однако.., – уточнял Туган-Барановский, – нужно решительно отвергнуть, что теория прибавочной ценности [Маркса] стоит на почве учения о ценности классической школы. Ее логическая основа совершенно иная. Она исходит из абсолютной теории трудовой ценности; эта же последняя теория находится в безусловном противоречии с фактами действительности.
Никакими логическими ухищрениями нельзя доказать, что труд производства образует субстанцию ценности, когда есть множество предметов, имеющих ценность, хотя на производство их не затрачено ни малейшего труда, или имеющих ценность, далеко превосходящую трудовую стоимость их производства» [43].
* * *
Одним из важнейших направлений либеральной критики научного социализма являлся анализ общественного контекста экономического учения Маркса. Существенный вклад в это внес Бунге. В некоторых ранних своих работах, а также в «Очерках политико-экономической литературы» (1895) подробно разбирая марксову экономическую доктрину, изложенную в «Капитале», Бунге указывал на ее «катастрофический характер», слабую аргументацию, обвинял автора в абстрактном догматизме, тяжеловесности и малодоступности изложения, туманности терминологии. Логика его критики сводилась к тому, что ни в теории, ни в эмпирической реальности нельзя найти того, что капитализм должен потерпеть крах вследствие заложенных внутри системы экономических противоречий.
Рассматривая учение Маркса как утопическую историко-философскую спекуляцию, Бунге, подобно Бутовскому и другим критикам социализма, видел причину известной популярности марксизма в том, что это учение «обращается к хищническим инстинктам обездоленного человечества». Всякая попытка осуществления социалистических идей, пророчески писал Бунге, может завершиться только социальной катастрофой. «Скачок из царства необходимости в царство свободы, возвещенный марксистами, – утверждал он, – был бы скачком из царства признания права, труда, долга, совести, законности – или в царство деспотизма большинства и всеобщего рабства, или в царство анархии, где ничего не сдерживает личного индивидуального произвола, где человеку все дозволено, чего он ни пожелает. – Никогда, ни одно цивилизованное общество при таких условиях существовать не может» [44].
Разбирая содержание первого тома «Капитала», Бунге отмечал его перегруженность ненужными деталями, игру понятиями и словами, множество приводимых автором фактов, рисующих бедственное положение рабочих и злоупотребления предпринимателей-капиталистов. Нельзя, однако, сказать, отмечает Бунге, что эти факты, свидетельствующие о большой начитанности, могли служить материалом для выводов: они скорее представляют картину бессердечности и эгоизма части предпринимателей-капиталистов, которой, конечно, можно противопоставить изображение темной стороны нравов части рабочего класса (пьянство, распутство, варварское обращение в семье), чем в свою очередь так усердно занимались противники хозяйственных улучшений. Наконец, Маркс сообщает мнения писателей, с ним согласных, что, впрочем, еще не служит доказательством.
Давая подробный анализ исторических воззрений марксизма, Бунге отмечал, что хозяйство и в патриархальном семейном быту, и в селениях с общинным землевладением не исчерпывает форм экономического устройства первобытных народов, и что даже картина благоденствия населения, живущего в этих будто бы коммунистических обществах, нарисованная марксистами, не верна. Они находят, что в патриархальной семье назначение членов ее на работы, производство всех для всех, не для сбыта, а для собственного потребления, распределение произведенного по усмотрению главы семейства и прочее, не заключают в себе гнета, а, напротив, обеспечивают большую личную свободу, чем та, которую представляют современные общества. Между тем, чем далее простирается ограничение права собственности на личный труд и на произведения личного труда, чем значительнее несоответствие между возлагаемою работою и получаемым за нее вознаграждением, тем скорее возникают вместо мнимой семейной идиллии жестокие внутренние раздоры, а в случае смерти отца борьба между братьями за главенство.
В селе с общинным землевладением, вмещающем в себе иногда и патриархальные семьи, необеспеченное обладание земельными наделами, отобрание участков у семейства, лишившегося работников, способных вести хозяйство, господство то мироедов, то кулаков, смотря по обстоятельствам, все это создает ту нищету, которая проявляется во время неурожаев, и неоднократно сопровождалось мором в Европе во времена, не столь отдаленные, и не раз в настоящем столетии в Индии. Все эти факты, столь же известные, как и то, что в России в неурожайный 1891 год правительство было вынуждено израсходовать на продовольствие населения около 130 миллионов рублей, тогда как в Царстве Польском, где право земельной собственности основано на наполеоновском гражданском кодексе, население, несмотря на несоответствие его числа с обрабатываемой землею, при бывших недородах, обходилось без помощи государства и даже исправно уплачивало налоги! Наконец, в Западной Европе давно забыты запасные хлебные магазины, требующие от народа громадных жертв и поставку, и обновление хлеба, и соединенные с крупными потерями при хранении хлеба.
Свобода, которую видят марксисты в первобытных формах общежития, состоит нередко, даже при отсутствии рабства и закрепощения, в безусловном порабощении личности, в лишении человека самодеятельности и в отсутствии права на свой труд, при перспективе голодовки.
Переход к ремеслам и мелкой земельной собственности был шагом по пути улучшений; затем крупные предприятия, которые относительно положения рабочего класса и распределения результатов производства заставляют желать очень многого, вовсе не представляют того гнета, который преобладал в мелких ремесленных заведениях и на мелких землевладельческих участках.
Бунге блестяще доказал, что в посмертных выпусках «Капитала», грешащих, как и первый том, «беспрестанным смешением истинного и ошибочного», Маркс фактически уподобился тем экономистам, которые считали производительными только известные виды труда и, говоря словами Ф. Листа, утверждали, что «человек, воспитывающий людей, не производителен, а откармливающий свиней производителен». «…Маркс дошел до идеи непроизводительного труда, хотя бы последний способствовал удовлетворению потребности, и даже отрицает значение продолжительности труда, на которой основана теория абсолютной прибавочной ценности» [45].
Бунге обвинял Маркса в сознательном отвержении значения спроса и предложения, значения конкуренции, как понятий, разрушающих и его теорию прибавочной ценности, и ценности вообще, и саму фикцию марксовой версии капиталистического производства. Русский ученый обстоятельно и четко указал и на принципиально важную ошибку Маркса в отношении перспектив развития мелкого крестьянского землевладения, мелкой собственности, которая, по мнению автора «Капитала», якобы исключает развитие общественных, производительных сил труда, общественных форм труда, общественного сосредоточения капиталов, скотоводство в большом размере, прогрессивное применение науки. Разбирая в третьем томе «Капитала» различные виды земельного дохода, его образование, изменение и прочее и, столкнувшись с рентою, доставляемой мелкой крестьянской собственностью и являющейся не прибавочной ценностью, отбираемой капиталистом у крестьянина, а частью дохода, поступаемого в карман самого крестьянина, Маркс отнес мелкое землевладение к необходимой переходной ступени в земледелии и предсказал ему конец. Реальная же жизнь, свидетельствовал Бунге, доказывает обратное: «мелкая собственность процветает в странах с плодопеременной системою, кормит такие массы населения и дает такие ренты, на которые при крупной земельной собственности трудно рассчитывать» [46].
Бунге рассматривал социалистические учения, и в частности, экономическую теорию Маркса, не только как крайний протест против капиталистической эксплуатации, но и как «крайний протест против либерального направления смитовской школы». Продолжением же учения Смита об экономической свободе, призванным ограничить стихию рынка, гармонизировать общественные отношения, сделать их более человечными (на что сам по себе не способен рыночный механизм) он считал первую систему американского исследователя Кэри, перенесенную в Европу Бастиа и его последователями, а также историческую и статистическую школы. «Учение Кэри-Бастиа, – писал Бунге, – есть ни что иное, как обоснованная теория последователей Смита, основанная на положении, что все законные интересы согласны между собою – tous les interets legitimes sont harmoniques. Историческая школа пытается примирить различные доктрины и принимает, как для них, так и для хозяйственного устройства, известные исторические моменты, переживаемые каждым народом. Среди противоположных политико-экономических учений вырабатывается, наконец, статистическое направление, которое ищет в истории не характеристические моменты и типические периоды, но только материалы для выводов, и в исследованиях своих употребляет, по преимуществу, статистический метод. Таковы исследования Тука и Ньюмарча, и в особенности Шмоллера» [47].
Критикуя экономическую теорию Маркса, Бунге, как и другие представители либерального направления экономической науки, утверждал, что только индивидуальная свобода способна породить индивидуальную ответственность, без которой не может развиваться хозяйственная практика. Только обладая свободой действий, хозяйственный субъект способен вести дело с пользой для себя и для общества, добиваться эффективного использования ресурсов, внедрять новую технику и технологию. «Спрашивается, многие ли из бедняков, придавленных нищетой, – писал Бунге, – могут понять, что недвижимая собственность, наследство составляют условие для индивидуального развития человека и для упрочения семейного духа, что денежные капиталы вывели человека из состояния рабства и зависимости, что соперничество есть символ свободы личности, что социализм обращает человека если не в раба другого человека, то в раба общественного, обязанного за установленную работу получать содержание натурою и не иметь ничего своего и ничем не располагать; наконец, что с утратою свободы утрачивается также личная ответственность, тот сильный нравственный двигатель, без которого правильная общественная жизнь немыслима. Как понять это человеку, у которого нет собственности, нет видов на наследство, нет денежных капиталов; когда его давит соперничество собственника, капиталиста, заставляющих его за дневное пропитание работать до истощения сил? О каком семейном духе, о каком развитии личности и свободы может помышлять человек, не имеющий ни упроченного настоящего, ни надежд на будущее?» [48].
Серьезным просчетом Маркса Бунге считал предпочтение революционного пути развития эволюционному, реформаторскому, его неверие в социальные реформы как средство социальной коррекции и лечения общественных недугов. Для России реформаторство, с его точки зрения, имело принципиальное значение, поскольку объективно способствовало улучшению положения трудящихся как непременному условию успешного функционирования рыночного механизма, сохранения общественной стабильности.
Одним из слабых мест в теории Маркса многими либеральными экономистами признавалось игнорирование профессиональных рабочих организаций, убеждение, что в капиталистическом обществе предприниматель является неограниченным властелином судьбы рабочего. Автор «Капитала» высказывал уверенность в совершенной беззащитности рабочих перед произволом капиталистов. Эта убежденность основывалась на учении о так называемой «резервной промышленной армии». Горячо оспаривая классическую доктрину, Маркс незаметно сам становился на ее точку зрения. Справедливо обвиняя основоположников классической политэкономии в чрезмерном упрощении проблемы и отождествлении теории предложения труда с общим законом населения, Маркс сам грешил аналогичным недостатком, принимая, что «резервная армия» оказывает одинаковое давление на все разряды рабочих. Делая шаг вперед по сравнению с классической школой внесением в исследование вопроса о предложении труда правильной исторической перспективы, отмечал либеральный профессор В. Я. Железнов, Маркс довольствуется этим и не находит нужным продолжить анализ обстоятельным изучением состава рабочего класса в данный период. Как и для классической доктрины, для Маркса рабочие представлялись однородной массой. В действительности же и предложение труда происходит при различных условиях для различных разрядов рабочих. Рабочие группы обладают неодинаковой степенью сопротивляемости всякого рода неблагоприятным влияниям, в том числе и давлению «резервной армии» [49].
Либеральные критики Маркса справедливо обвиняли его в недооценке роли предпринимателя в экономической и социальной жизни, в известной профанации его психологического облика. В «капиталисте-собственнике» Маркс видел лишь примитивного инвестора и эксплуататора пролетариата, с никогда не угасающим стремлением захватить в свои руки все, что создается рабочими сверх покрытия их потребностей.
В тоже, время еще в период его работы над первым томом «Капитала», появились сочинения (Т. Брассей и другие авторы), в которых анализировался опыт предпринимателей, увязывавших проблему повышения заработной платы. рабочих с повышением производительности труда. Однако это не побудило Маркса к обстоятельному критическому разбору ситуации. Мысль о том, что производительность труда могла бы послужить фактором повышения заработной платы Марксу казалась нелепой. Сделанный Марксом в его работах вывод о постоянном тяготении заработной платы к обычной норме средств существования рабочего ничего не вносит в экономическую науку, а лишь повторяет давно известные положения, существовавшие в экономической теории 1840-х годов. Более того, взгляды Маркса по вопросам заработной платы, сложившиеся под сильным влиянием классической доктрины и отразившие в себе индивидуалистическую точку зрения, по мнению оппонентов, резко противоречили его общему социальному мировоззрению [50]. В «Капитале» Маркс доводит до последних пределов логического развития существовавшую когда-то в экономической науке глубоко ошибочную мысль о бесполезности для трудящихся классов совершающегося в современном обществе технического и технологического прогресса.
В работах либеральных экономистов было подвергнуто серьезному сомнению эсхатологическое учение Маркса о неизбежном обнищании народных масс в капиталистическом обществе. Уже в последней трети XIX века стало ясно, что это не так. Реальные успехи промышленного развития ведущих стран мира способствовали значительному подъему жизненного уровня трудящихся, разработке и реализации социальных программы борьбы с бедностью.
Позднее, когда выдвинутая Марксом теория обнищания масс проявила свое полное несоответствие действительным фактам, отдельные представители марксизма пытались «популярно» растолковать, что «на самом деле» имел в виду Маркс, когда писал об этом. Так, например, К. Каутский предлагал понимать эту теорию не в буквальном смысле «голода, нужды и лишений», а как углубление классовой розни. В период развитого капитализма, утверждал он, пролетариат борется не с нищетой в буквальном смысле, а с господствующим классом, который присваивает себе львиную долю доходов от промышленности и препятствует рабочим получить ту власть, которая им по праву должна принадлежать. По его мнению, промышленники не заинтересованы в постоянном улучшении положения рабочих, и каждое новое существенное улучшение будет добываться завоеванием. Рабочие будут бороться не за кусок насущного хлеба, а за свободу и власть [51].
Ф. Энгельс, переживший Маркса на 12 лет, также был вынужден признать существование в капиталистическом строе тенденций развития, противоречащих «железному закону» Лассаля и «теории обнищания» Маркса. Однако он не решился отказаться в принципе от идеи, которую усвоил и отстаивал с ранней молодости и ограничился только частными оговорками в предисловии ко второму изданию (1892 г.) своей книги «Положение рабочего класса в Англии».
Либеральными экономистами неоднократно подчеркивалась ошибочность точки зрения Маркса, согласно которой непрерывное распространение капиталистического производства поглотит все общество и в нем останутся соответственно лишь два класса – рабочие и капиталисты. Опровергая логику Маркса о пролетаризации большинства населения и о том, что коллективность, сплоченность, неэгоистичность рабочего класса якобы готовит его к авангардной роли в борьбе с капиталом и далее к руководству новым (социалистическим) обществом, они на фактах жизни доказывали, что структура рыночного хозяйства с течением времени не упрощается, а наоборот, становится более сложной, что в обществе значительно возрастают роль и значение средних слоев, в том числе научно-технической интеллигенции. Средние по состоятельности классы содействуют укреплению существующей социальной системы, ее демократизации. Это стало особенно ясно в связи с широким развитием акционерных форм собственности, с проявившейся уже в последней четверти ХIХ века во всех индустриально развитых странах тенденцией демократизации капитала, приведшей, в конечном итоге, к ликвидации такого понятия, как «пролетариат». Рожденный индустриальной эпохой социальный строй не представлялся либералам как нечто однородное и застывшее. Они видели возможности его саморазвития и самосовершенствования, движения в сторону гармонизации социальных отношений.
Критика экономических воззрений Маркса способствовала более четкому выяснению учеными-либералами многих принципиальных положений экономической науки. В этом отношении характерна эволюция взглядов И. В. Вернадского. Если в своей докторской диссертации, написанной в 1848 году, ученый проводил определенную разницу между доходом предпринимателя и доходом работника, то в заметках к книге Г. Шторха (1881) он отмечал, что только часть дохода капиталиста есть доход, связанный с владением. Значительная доля этого дохода может рассматриваться как заработная плата за труд по управлению предприятием и как страховая премия. «Если мы всмотримся глубже в капиталистический доход, – писал ученый, – то увидим следующие главные составные части его: он состоит из чистого дохода от владения, т. е. ренты, и из дохода собственно промышленного, который отчасти совпадает с заработною платою, и, наконец, из так называемой страховой премии» [52].
Существенным дополнением предпринятой либеральными экономистами критики общественного контекста экономического учения Маркса послужил подробный разбор положений экономического материализма, предпринятый в первой половине 1890-х годов одним из крупнейших русских ученых конца XIX – начала XX века Николаем Ивановичем Кареевым (1850—1931), известным не только как историк, но и как автор экономических работ. Пережив в начале своей научной карьеры определенное увлечение марксизмом, о чем свидетельствуют такие его работы, как «Крестьяне и крестьянский вопрос» и «Очерк истории французских крестьян с древнейших времен до 1789 года» (Варшава. 1881), в более зрелые годы Кареев резко пересмотрел свое отношение к этому учению, перешел на сторону критиков марксистских представлений о развитии мировой истории. В докторской диссертации «Сущность исторического прогресса и роль личности в истории» (СПб., 1890) и ряде последующих исследований Кареев дает критический анализ экономическому направлению в исторической науке, заложенному Марксом и поддерживаемому его последователями.
Возникновение этого направления в исторической науке Кареев объяснял двумя основными причинами, во-первых, естественным сближением между двумя науками – историей и политической экономией, которое выразилось и в образовании исторической школы, и в политической экономии, а, во-вторых, тем преобладанием, какое получили экономические отношения в самой исторической жизни XIX века, выдвинувшей на первый план социальный вопрос [53].
Подчеркивая важность данного научного движения для восполнения существенных пробелов в исторической науке, изучавшейся ранее с политической и культурной точек зрения на основе психологического идеализма, Кареев отмечал, что именно несостоятельность этой концептуальной основы в стремлении объяснить всю историю и породила направление, сводящее историю к экономической и материальной основе. «Рассуждая a priori, – писал историк, – нельзя не признать, что экономический материализм и родственные ему направления историологической мысли страдают такою же односторонностью: истина заключается лишь в сочетании обеих точек зрения, поскольку человек живет удовлетворением не одних материальных, но и духовных потребностей. Другую слабую сторону экономического материализма составляет его необоснованность в теоретическом отношении. Его родоначальники выразили его основные положения в форме аксиом, а сторонники направления стали лишь популяризировать эти положения, либо прилагать их к рассмотрению действительной истории» [54].
Главное затруднение, с каким встречается мысль при попытке обоснования экономического материализма, отмечал Кареев, заключается в том, чтобы объяснить из экономии духовную культуру. «Экономический материализм, конечно, сделает свой идейный вклад в научную теорию исторического процесса: относительная истинность его тенденции не подлежит спору, и нужно только желать, чтобы его представители побольше думали о теоретической обосновке своего учения и чтобы вместе с этим историки-экономисты делали побольше теоретических выводов из своих исследований…» [55]. Признавая крайний догматизм экономического материализма, ученый призывал его представителей, как и представителей психологического идеализма, встать на путь критического исследования.
Глава 4. Марксизм и либерализм о путях и движущих силах социально-экономического развития
Основоположники научного социализма о социально-экономической ситуации в России и перспективах русской революции. Либеральная программа хозяйственной модернизации России. От марксизма к либерализму и социальному рыночному хозяйству.
На протяжении 60-80-х годов XIX века К. Маркс и Ф. Энгельс проявляли, как известно, постоянный интерес к России, ее экономике, культуре, развивавшемуся здесь оппозиционному движению. Сохранилась обширная переписка основоположников научного социализма с русскими революционными деятелями, в которых наряду с политическими и философскими вопросами широко фигурировали суждения о проблемах и перспективах социально-экономического развития страны.
Интерес Маркса к России не был случайным интересом «кабинетного ученого», как его нередко теперь представляют, стремясь развести понятия «Маркс» и «марксизм». Это был интерес особого рода, продиктованный, прежде всего, страстным стремлением к самоутверждению, желанием распространить свою доктрину среди интеллигенции страны, не только первой пустившей на порог его кровное детище – «Капитал», но и увидевшей в нем нечто большее, чем равнодушные западные европейцы: новую Книгу Откровения, близкую по силе и значению творению апостола.
Для выяснения подлинных мотивов интереса основоположников марксизма к России важно проследить, как развивался этот интерес и как менялись оценки Маркса и Энгельса ситуации в стране.
Оценочные суждения о России – стране «огромной, необозримой, редконаселенной», которую «трудно завоевать», имели место уже в ранних работах Маркса и Энгельса. Этому, безусловно, способствовало их общение с русскими эмигрантами, приезжавшими в Европу деятелями русского освободительного движения, роль и значение России в европейской и мировой политике, которые невозможно было недооценить, напряженная ситуация, складывавшаяся в России накануне и в период отмены крепостного права. Этого требовали и задачи политической борьбы, обеспечения бесспорного лидерства в международных социалистических организациях, которое Марксу и Энгельсу постоянно приходилось отстаивать, преодолевая сопротивление тех, кто не признавал марксизм единственно верным и непогрешимым социалистическим учением.
«…Последние две недели я старательно зубрил русский язык и теперь почти покончил с грамматикой, – признавался Энгельс в письме Марксу в марте 1852 года, – еще 2—3 месяца дадут мне необходимый запас слов, и тогда я смогу приступить к чему-нибудь другому. Со славянскими языками я должен в этом году покончить, и, в сущности, они совсем не так трудны. Помимо лингвистического интереса, который представляют для меня эти занятия, сюда присоединяется также то соображение, что при следующем лицедействе по крайне мере хоть один из нас будет знать языки, историю, литературу и особенности социальных институтов как раз тех народов, с которыми придется немедленно вступить в конфликт. Собственно говоря, Бакунин добился кое-чего только благодаря тому, что ни один человек не знал русского языка. А старый панславистский прием превращать древнеславянскую общинную собственность в коммунизм и изображать русских крестьян прирожденными коммунистами опять получит весьма широкое распространение…» [1]
Осенью 1858 года Маркс делает подробный анализ внутреннего положения в России в связи с надвигающейся крестьянской реформой. Он отмечает разногласия, возникшие в этой связи в высших эшелонах власти и явное стремление губернских дворянских комитетов помешать предстоящей реформе, реально оценивает положение различных слоев дворянства, которое должно сложиться в результате освобождения крестьян от крепостной зависимости.
«Среди русского дворянства, – пишет Маркс, – конечно, имеется партия, стоящая за отмену крепостного права, однако она не только составляет численное меньшинство, но не единодушна даже по важнейшим вопросам. Высказываться против рабства, но допускать освобождение только на таких условиях, при которых оно сводилось бы к простой фикции, подобная позиция является, как видно, модной даже среди либерального русского дворянства» [2].
Главный вопрос, который волнует Маркса, – это вопрос о том, не потребует ли российское дворянство в качестве компенсации за нанесенный реформой материальный и моральный ущерб собственного политического освобождения и не пойдет ли самодержавие на ограничение своих полномочий путем создания в стране дворянского представительства. Попутно Маркс делает весьма интересное напоминание о том, что легитимные правительства Европы были в состоянии упразднить крепостное право только лишь под напором революции или в результате войны.
В указанной работе Маркс проявляет всестороннюю осведомленность о состоянии российских финансов, сильно пошатнувшихся в результате Крымской войны, о массовых выступлениях крестьян, теряющих терпение «при виде медлительного образа действий своих господ».
В декабре того же года Маркс снова возвращается к российской проблематике в серии статей «Об освобождении крестьян в России». В этих статьях он подробно комментирует доклад императору Главного комитета по крестьянскому делу, содержавший изложение основ, на которых предлагается произвести освобождение крестьян от крепостной зависимости. При этом Маркс вновь стремится сгустить краски и предрекает России «русский 1793 год». «…Господство террора… полуазиатских крепостных, – пишет он в заключение своей работы, – будет невиданным в истории, но оно явится вторым поворотным пунктом в истории России, и, в конце концов, на место мнимой цивилизации, введенной Петром Великим, поставит подлинную и всеобщую цивилизацию» [3].
В дальнейшем под рукой Маркса постоянно находился обширный информационно-аналитический материал, раскрывающий современную экономическую и социально-политическую жизнь России. Этот материал ему в большом количестве доставлял один из переводчиков «Капитала» Н. Ф. Даниэльсон. Так, в середине 1870-х годов в распоряжении Маркса находились присланные из России «Труды податной комиссии», необходимые для исследования земельной собственности, пятитомная работа И. С. Блиоха «Влияние железных дорог на экономическое развитие России», книги А. И. Васильчикова «О самоуправлении. Сравнительный обзор русских и иностранных земских и общественных учреждений», «Землевладение и земледелие в России и в других европейских государствах», И. Д. Беляева «Крестьяне на Руси», Ю. Э. Янсона «Опыт статистического исследования о крестьянских наделах и платежах» и другие [4]. Эти книги Маркс намеревался использовать для подготовки одной из глав второго тома «Капитала», в которой исследовалась земельная собственность.
Маркс с восторгом воспринял известие о работе по переводу на русский язык и подготовке к печати первого тома «Капитала». В то время, когда научная общественность Запада откровенно проигнорировала «Капитал», лучшего подарка, чем этот, он и не мог для себя ожидать.
«…Несколько дней тому назад, – радостно сообщал он в октябре 1868 года Л. Кугельману, – один петербургский книгоиздатель поразил меня известием, что сейчас печатается русский перевод „Капитала“. Он просил меня послать ему мою фотографию, чтобы напечатать ее на титульном листе, и в этой мелочи я не мог отказать „моим добрым друзьям“, русским. Такова ирония судьбы: русские, с которыми я в течение 25 лет беспрерывно боролся в своих выступлениях не только на немецком, но и на французском и на английском языках, всегда были моими „благодетелями“. В 1843—1844 гг. в Париже тамошние русские аристократы носили меня на руках. Мое сочинение против Прудона (1847), а также то, что издал Дункер (1859), нигде не нашли такого большого сбыта, как в России. И первой иностранной нацией, которая переводит „Капитал“, оказалась русская» [5].
Впрочем, и в этом бескорыстном порыве «русских друзей» Маркс заподозрил что-то неестественное. И, по крайней мере, на словах заявил, что отмеченный факт не следует переоценивать: «Русские аристократы в юношеские годы воспитываются в немецких университетах и в Париже. Они гоняются всегда за самым крайним, что дает Запад. Это чистейшее гурманство, такое же, каким занималась часть французской аристократии в XVIII столетии. „Это не для портных и сапожников“, – говорил тогда Вольтер о своих просветительных идеях. Это не мешает тем же русским, с поступлением на государственную службу делаться негодяями…» [6].
Смена отношения Маркса к России, резко проявившаяся после перевода на русский язык первого тома «Капитала», отчетливо проявилась во втором немецком издании этого труда. Как бы оправдываясь перед своими «новыми друзьями», Маркс становится лояльным в своих высказываниях о России, в спешном порядке меняет многие негативные оценки на позитивные.
Если в первом издании этого труда проскальзывали исключительно иронические оценки страны и некоторых ее деятелей, то во втором немецком издании первого тома «Капитала» (1873) Маркс оказывается более осмотрителен. Из книги удаляется саркастическая реплика в отношении «московита» Герцена, вычеркивается выражение о русских «калмыках» и кнутах. В «Послесловии» автор называет «прекрасным» русский перевод «Капитала» 1872 года, с похвалой отзывается о диссертации Н. Зибера «Теория ценности и капитала Д. Рикардо», называет Н. Чернышевского «великим русским ученым и критиком», приводит выдержки из заметки о «Капитале» И. И. К-на[7 - И. И. Кауфман, автор статьи «Точка зрения политико-экономической критики у К. Маркса», опубликованной в №9 «Вестника Европы» за 1872 г.] в «Вестнике Европы» [7].
Все это свидетельствовало о том, что Маркс не только стал дорожить популярностью своего учения в русском (недавно «калмыцком» для него) обществе, но и о нечто большем.
Марксовы оценки экономического развития России, политической ситуации в стране были объективно направлены на то, чтобы российские оппозиционеры, и без того уверенные в особом предназначении своей страны, в ее особой роли в мировом революционном процессе, уверовали бы в это на фундаменте его, марксовой, революционной науки. Таким образом, Россия превращалась для Маркса в своеобразный полигон для практического испытания верности его теорий.
Об этом напрямую свидетельствуют многие письма Маркса и «русским друзьям», и русским оппонентам, беседы Маркса с посещавшими его русскими революционерами. «Я пришел к такому выводу, – писал Маркс в неотправленном письме Михайловскому (в редакцию „Отечественных записок“), датированном 1877 годом. – Если Россия будет продолжать идти по тому пути, по которому она следовала с 1861 г., то она упустит наилучший случай, который история когда-либо предоставляла какому-либо народу, и испытает все роковые злоключения капиталистического строя» [8]. Высказывание это не было единственным и случайным. По свидетельству Г. А. Лопатина, «в беседах Маркс допускал известное уклонение от европейского пути развития, если бы революционным путем политического переворота удалось осуществить радикальную аграрную реформу» [9].
В угоду популярности среди русских и вопреки своим общим историко-экономическим воззрениям Маркс основывал свой условный вывод исключительно на направлении промышленной политики России с 1861 года, а не на реальных условиях русской народно-хозяйственной жизни со времени освобождения крестьян. Он не исключал в принципе возможности того, что Россия могла произвольно выбрать свой экономический путь после реформ 1861 года, что правительство могло направить народное хозяйство в ту или другую сторону, независимо от внутренних и внешних обстоятельств, от характера и состава властвующей бюрократии. Эта мысль Маркса, как справедливо писал один из самых талантливых его критиков Л Слонимский, резко противоречит не только учению самого Маркса, но и здравому пониманию народно-хозяйственной жизни и политики вообще [10].
Одним из важнейших вопросов, находившихся в центре дискуссий между Марксом, Энгельсом и их русскими корреспондентами, был вопрос об историческом своеобразии социально-политического и экономического развития России, неразрывно связанный с представлениями о крестьянской общине и артельной форме организации труда.
Необходимо заметить, что в своей идеализации общины, как «специфически русской» формы социальной жизни и хозяйственной организации, российские революционные демократы и народники были не одиноки. Их позиция в этом вопросе не только базировалась на славянофильской оценке общины, как исконно присущего славянству социально-хозяйственного образования, но и объективно смыкалась с представлениями консервативно-патриотических слоев российской национальной буржуазии, активно выступавших против привнесения на российскую почву различных хозяйственных форм «порочной» рыночно-капиталистической цивилизации.
В этом отношении достаточно вспомнить хотя бы таких столпов российской экономической самобытности, как В. Кокорев, С. Шарапов, А. Фролов, Г. Бутми и других, систематически обвинявших правительство в предательстве национальных интересов, в стремлении идти на поводу у Запада. Разбогатевший на винных откупах основатель и владелец Волжско-камского банка и Северного страхового общества В. А. Кокорев (1817—1889), в своем «печаловании» о расстройстве экономического положения пореформенной России, выражая общие настроения «патриотов», требовал от властей «прекратить поиски экономических основ за пределами России и засорять насильственными пересадками их родную почву», «возвратиться домой и познать в своих людях свою силу, без искреннего родства с которой никогда не будет согласования экономических мероприятий с потребностями народной жизни [11].
Прославляя крестьянскую общину и артельную организацию труда российские «патриоты» требовали от правительства не просто сохранения этих архаичных хозяйственных форм, но и их государственной поддержки.
Как теоретик прогресса Маркс не мог не относиться отрицательно к идее консервации русской общины. Такое представление вполне соответствовало и его пониманию поступательного развития хозяйственных форм. Признавая общину архаической формой общественной жизни, Маркс заявлял о ее преходящем характере и неизбежном распаде в условиях капиталистического развития.
В письме Энгельсу от 7 ноября 1868 года, написанном под впечатлением знакомства с работами П. Лилиенфельда и Д. К. Шедо-Феротти о русской общине, Маркс писал: «В этой общине все абсолютно, до мельчайших деталей, тождественно с древнегерманской общиной. В добавление к этому у русских (но это встречается также у части индийских общин, – не в Пенджабе, а на юге), во-первых, не демократический, а патриархальный характер управления общиной и, во-вторых, круговая порука при уплате государственных налогов и т.д.» [12].
В другом письме своему другу, датированном февралем 1870 года, делясь с ним положительными впечатлениями о книге В. В. Берви-Флеровского «Положение рабочего класса в России», Маркс подчеркивает, что хотя автор и «сторонник общинной собственности», он не допускает в своей работе «никакой социалистической доктрины, никакого аграрного мистицизма» [13].
Резко отрицательное отношение к крестьянской общине и к артельным формам организации труда, как к возможным экономическим ячейкам народоправия и справедливого общественного строя, неоднократно высказывал и Энгельс. В серии статей 1875 года «Эмигрантская литература», направленных против П. Н. Ткачева, Энгельс весьма подробно рассмотрел позицию русского революционера-народника, утверждавшего, что итогом ожидавшейся российской революции может стать установление в стране социалистических порядков. В качестве основного аргумента того, что русский народ является якобы «избранным народом социализма», Ткачев ссылался на артель и общинную собственность на землю.
Отметив, что со времен Герцена многие русские приписывают артели «таинственную роль», Энгельс дал тщательный разбор артельной организации. Артель он оценивает как стихийно возникшую и потому еще очень неразвитую форму кооперативного товарищества, широко распространенную в России, но не представляющую собой «ничего исключительно русского или даже славянского». Эта простейшая форма свободной ассоциации встречается у охотничьих племен во время охоты. И по названию, и по существу, отмечает Энгельс, она не славянского, а татарского происхождения. Артельная организация встречается у киргизов, якутов и т. д., с одной стороны, и у саамов, ненцев и других финских народов, – с другой. Поэтому артель в России развивается первоначально не на юго-западе, а на севере и востоке, в местах соприкосновения с финнами и татарами. Суровый климат требует разносторонней промышленной деятельности, а недостаточное развитие городов и нехватка капитала возмещается по мере возможности этой формой кооперации.
Одним из важнейших отличительных признаков артели, пишет Энгельс, является круговая порука ее членов друг за друга перед третьими лицами. Она покоится первоначально на узах кровного родства, как взаимная порука у древних германцев, кровная месть и тому подобное.
В рабочих артелях всегда избирается староста, который выполняет обязанности казначея, счетовода и т. п. по мере надобности – управляющего и получает особое жалованье. Отметив, что такого рода артели могут возникать для разных целей, как временные и постоянные предприятия, Энгельс подчеркивает, что они далеко не всегда могут быть независимыми. Если члены артели не могут сами собрать необходимый капитал, они попадают в лапы ростовщика, который ссужает за высокие проценты недостающую сумму и с этого момента кладет себе в карман большую часть трудового дохода. Но еще более гнусно эксплуатируются те артели, которые целиком нанимаются к предпринимателю в качестве наемных рабочих. Они сами управляют своей собственной промышленной деятельностью и тем сберегают издержки надзора капиталисту. Незавидное положение подобных артелей Энгельс иллюстрирует ссылкой на книгу Берви-Флеровского «Положение рабочего класса в России».
«Преобладание этой формы в России, – пишет в заключении Энгельс, – доказывает, конечно, наличие в русском народе сильного стремления к ассоциации, но вовсе еще не доказывает, что этот народ способен с помощью этого стремления прямо перескочить из артели в социалистический строй. Для такого перехода нужно было бы, прежде всего, чтобы сама артель стала способной к развитию, чтобы она отбросила свою стихийную форму, в которой она, как мы видели, служит больше капиталу, чем рабочим, и поднялась, по меньшей мере, до уровня западноевропейских кооперативных обществ» [14].
Правильность данных Марксом и Энгельсом первоначальных оценок общинных и артельных форм организации хозяйственной жизни не может вызывать сомнения, несмотря на то, что в современной экономической литературе продолжает сохраняться ностальгическое отношение к «народному пути» развития отечественной промышленности и сельского хозяйства [15]. Для нас важно другое – насколько последовательными и искренними были в своих оценках классики марксизма и чем конкретно была мотивирована их резкая перемена взглядов на общину и артель, наступившая в конце 70-х – начале 80-х годов XIX века.
Первые признаки отступления от собственной оценки места и роли русской крестьянской общины при переходе к социализму Маркс проявил в цитированном выше письме 1877 года Михайловскому. Здесь Маркс уже не столь категоричен, как ранее, и признается в том, что разделяет взгляды «великого русского ученого и критика,[8 - Н. Г. Чернышевского – Б.Т.] который «в своих замечательных статьях исследовал вопрос – должна ли Россия, как того хотят либеральные экономисты, начать с разрушения сельской общины, чтобы перейти к капиталистическому строю, или же, наоборот, она может, не испытав мук этого строя, завладеть всеми его плодами, развивая свои собственные исторические данные», и «высказывается в смысле этого последнего решения» [16].
Еще более определенно свой неожиданно новый взгляд на общину Маркс высказывает в письме к В. И. Засулич 8 марта 1881 года, содержавшем разъяснение некоторых принципиальных положений «Капитала». «Анализ, представленный в „Капитале“, – писал Маркс, – не дает… доводов ни за, ни против жизнеспособности русской общины. Но специальные изыскания, которые я произвел на основании материалов, почерпнутых мной из первоисточников, убедили меня, что эта община является точкой опоры социального возрождения России, однако для того чтобы она могла функционировать как таковая, нужно было бы, прежде всего, устранить тлетворные влияния, которым она подвергается со всех сторон, а затем обеспечить ей нормальные условия свободного развития» [17].
Вершиной марксистской апологетики архаичной русской крестьянской общины стало предисловие Маркса и Энгельса ко второму русскому изданию «Манифеста Коммунистической партии», написанное в январе 1882 года.
«Задачей «Коммунистического манифеста», – писали его творцы, – было провозгласить неизбежно предстоящую гибель современной буржуазной собственности. Но рядом с быстро развивающейся капиталистической горячкой и только теперь образующейся буржуазной земельной собственностью мы находим в России большую половину земли в общинном владении крестьян. Спрашивается теперь: может ли русская община – эта, правда, сильно уже разрушенная форма первобытного общего владения землей – непосредственно перейти в высшую, коммунистическую форму общего владения? Или, напротив, она должна пережить сначала тот же процесс разложения, который присущ историческому развитию Запада?
Единственно возможный в настоящее время ответ на этот вопрос заключается в следующем. Если русская революция послужит сигналом пролетарской революции на Западе, так что обе они дополнят друг друга, то современная русская общинная собственность на землю может явиться исходным пунктом коммунистического развития» [18].
Приведенные выше свидетельства рассудочной казуистики Маркса, как нам кажется, вполне достаточны, чтобы поставить под сомнение существовавшую в советской историко-экономический литературе точку зрения, согласно которой свое отношение к архаичной общине основоположники марксизма изменили под влияние «глубокого изучения особенностей русской жизни». Посмеиваясь в душе над своими «русскими друзьями», уровень развития которых допускал, по мнению Маркса, «небольшую дозу благодушного пустословия» [19], создатели научного социализма были готовы подчас отрешиться от науки по чисто политическим соображениям, в данном случае – ради демонстрации своего единомыслия с «русскими друзьями».
Примечательно, что исторический казус, благодаря которому, патриархальная община вдруг превратилась в ячейку светлого «коммунистического завтра», был весьма своеобразно истолкован советскими марксистами. Именно в итоге изучения вопроса о крестьянской общине, утверждали они, Маркс и Энгельс пришли к выводу о возможности непосредственного перехода отдельных народов к социализму, минуя капитализм. В условиях победоносной пролетарской революции в развитых странах крестьянская община в странах, находящихся на докапиталистической стадии развития, вполне может быть зародышем для перехода к социализму [20].
На протяжении более четверти века Маркс и Энгельс не переставали витийствовать о возможности осуществления в России буржуазной революции, держа при этом в известном напряжении и своих соратников в Европе, и своих «русских друзей». И в личной переписке, и при непосредственном общении с единомышленниками назревание революционных брожений в российском обществе и крестьянские бунты основатели марксизма однозначно оценивали как «добрые вести из России».
«…Русская история идет очень хорошо. Теперь там и на юге бунтуют», – не без восторга писал Энгельс Марксу в октябре 1858 года [21].
«…В России неизбежна и близка грандиознейшая социальная революция – разумеется, в тех начальных формах, которые соответствуют современному уровню развития Московии. Это – добрые вести», – писал Маркс в марте 1870 года в письме Лафаргам [22].
Надежды на близость русской революции то усиливались, то ослабевали, но не покидали Маркса и Энгельса на протяжении 1860—1880-х годов.
Предсказывая готовность русского народа к революции, они считали, что эта революция должна быть буржуазной, построенной по образцу Великой французской революции 1789 года.
Основной движущей силой, призванной сокрушить царивший в России режим, ликвидировать остатки феодально-крепостнических отношений в обращениях Маркса и Энгельса к «русским друзьям» называлось российское крестьянство. Эта мысль также противоречила более ранним высказываниям основоположников научного социализма, неоднократно заявлявшим о том, что крестьянство способно лишь к отдельным бунтам, а не к сознательным революционным действиям.
В предвкушении русской революции и Маркс, и Энгельс были готовы на все, в том числе и на оправдание революционного террора. Об этом откровенно заявлял Энгельс в 1879 году в статье «Исключительный закон против социалистов в Германии. – Положение в России». «Уже несколько лет я обращаю внимание европейских социалистов на положение в России, где назревают события решающего значения, – писал Энгельс. – Борьба между правительством и тайными обществами приняла там настолько острый характер, что долго это продолжаться не может. Движение, кажется, вот-вот вспыхнет. Агенты правительства творят там невероятные жестокости. Против таких кровожадных зверей нужно защищаться, как только возможно, с помощью пороха и пуль. Политическое убийство в России единственное средство, которым располагают умные, смелые и уважающие себя люди для защиты против агентов неслыханно деспотического режима» [23].
Далее в этой же работе Энгельс дает явно предвзятую и ничем не подкрепленную характеристику политической и экономической ситуации в России: «Обширный заговор в армии и даже в придворных кругах; национальное общественное мнение, оскорбленное дипломатическими поражениями, последовавшими за войной; пустая казна; расстроенный кредит; банкиры, которые отказываются представлять займы, если они не будут гарантированы национальным собранием, наконец, нищета. Таков итог, к которому пришла Россия» [24].
«Специфически русским», «исторически неизбежным» способом действия, «по поводу которого… мало следует морализировать», считал политический терроризм и Маркс [25]
Относясь без особого сочувствия к великой стране и ее народу, основоположники научного социализма смотрели за развитием событий в России с патологическим восторгом античных зрителей гладиаторских боев.
19 декабря 1879 года в письме И. Ф. Беккеру из Лондона в Женеву Энгельс писал: «…В России дела обстоят великолепно! Там, пожалуй, развязка близка, а когда она наступит, то у власть имущих Германской империи душа уйдет в пятки. Это будет ближайшим поворотным пунктом во всемирной истории.
Пусть тебя особенно не огорчают бедные анархисты. Они. ведь уже совершенно оскандалились. На Западе им ничего другого не осталось, как разводить анархию в своей собственной среде, да так, что только клочья летят, а в России они, став на путь убийств, лишь таскают каштаны из огня для конституционалистов, что они к своему ужасу обнаружили только сейчас!..» [26].
Во многих письмах и беседах Маркса и Энгельса с «русскими друзьями» содержался открытый призыв к насильственному свержению власти: «Чтобы спасти русскую общину, нужна русская революция», – пишет Маркс весной 1881 года в наброске ответа на письмо В. И. Засулич [27]. Подобным образом в сознании российских революционеров утверждался безнравственный императив – «цель оправдывает средства». Все это не прошло бесследно и стало впоследствии питательной почвой большевизма, с достаточной очевидностью предопределило ленинский предоктябрьский призыв с «якобинской беспощадностью смести все старое и обновить, переродить Россию хозяйственно» [28].
Несмотря на большое количество исходных данных, необходимых для научного анализа перспектив экономического развития России, постоянные просьбы «русских друзей» разъяснить, что же ждет страну в ближайшем будущем, ни Маркс, ни Энгельс не смогли дать четкого анализа развития экономической, социальной и политической ситуации в стране. Контуры будущей России прослеживаются у них довольно туманно: огромная страна со 100-миллионным населением в своем реальном развитии явно не вписывалась в марксистскую схему. Капитализм развивался здесь не на основе революционного переворота, а на основе либеральных реформ и делал значительные успехи. «Русская глава» к новому русскому изданию «Капитала», обещанная «русский друзьям» Марксом, так и не была написана.
Известное бессилие Маркса выработать что-либо конструктивное, рассчитанное на перспективу, проявилось и в отношении программных документов Русской секции Международного товарищества рабочих I Интернационал, организационно оформившейся в конце 1860-х – начале 1870-х годов. Согласившись быть представителем Русской секции в Генеральном совете Интернационала, Маркс, тем не менее, не внес в экономическую программу секции никаких корректив, отражавших его видение ситуации.
По своему характеру программа Русской секции, разработанная Н. Утиным, В. Нетовым (В. Бартеневым) и А. Трусовым, представляла собой своеобразный синтез идей марксизма и народнических воззрений, что впоследствии дало основание В. И. Ленину назвать членов Русской секции I Интернационала «социалистами-народниками» [29]. Делая историческую ставку на пролетариат и пролетарское единство, члены Русской секции отошли от многих анархических воззрений, свойственных народникам 1870-х годов, и значительно ослабили свои высказывания о самобытности России. Большего они сделать не смогли.
Главные программные положения Русской секции I Интернационала сводились к следующему:
«1) …Экономический гнет русского народа, поддерживаемый всем общественным и политическим устройством, совершенно одинаков с гнетом, который душит весь европейский и американский пролетариат;
