скачать книгу бесплатно
Маркс рассматривает три стадии повышения производительности труда и развития производства относительно прибавочной стоимости: простая кооперация, разделение труда и мануфактура, машины и крупная промышленность. Эти стадии вместе с тем отражают процесс обобществления труда, происходящий в антагонистических условиях частнокапиталистического присвоения. Проследив историю экономической борьбы рабочего класса, выяснив роль фабричного законодательства в этой борьбе, Маркс дал анализ капиталистического применения машин, подробно рассмотрел категорию заработной платы в двух ее формах. Анализируя тенденцию к росту органического строения капитала, Маркс сформулировал так называемый «всеобщий закон капиталистического накопления», в котором показал причинную связь между накоплением капитала и положением пролетариата. Здесь была сформулирована историческая тенденция капиталистического накопления: «Монополия капитала становится оковами того способа производства, который вырос при ней и под ней. Централизация средств производства и обобществление труда достигают такого пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Она взрывается». Свой пассаж Маркс завершал грозным пророчеством: «Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют» [41].
На основе рукописей Маркса после его смерти Энгельсом был подготовлен к изданию и выпущен сначала второй (1885), а затем и третий (1894) тома «Капитала». Четвертый том – критическая история теорий прибавочной ценности – увидел свет в 1905 году.
Важной, на наш взгляд, особенностью марксового экономического анализа являлось то, что автор «Капитала» пришел в экономическую науку уже полностью сформировавшимся сторонником пролетариата, уверенным не только в непогрешимости «сословия непосредственного труда», но и в его исторической миссии «освободителя человечества». В силу этого обстоятельства экономическая доктрина Маркса была целиком и полностью подчинена задаче легитимизации господства пролетариата и его партии.
Как известно из биографии Маркса, еще сотрудничая в «Рейнской газете» и соприкасаясь с острыми социальными вопросами, он открыто становится на сторону «бедной, политически и социально обездоленной массы…» [42].
Под влиянием дискуссии о коммунизме на страницах «Рейнской газеты», а также в процессе изучения истории Великой французской революции, чтения работ Прудона, Дезами, Леру и Консидерана, Маркс пришел к выводу, что государство, которое, в сущности, должно воплощать «общий интерес» и проводить его в жизнь, в действительности всегда представляло «частные интересы» [43]. Пережив кризис воззрений на государство, он отказывается от заимствованной у Гегеля мысли о том, что государство является по отношению к обществу определяющим и начинает искать основные причины для угнетения людей уже не в той сфере, которую он позже определил как надстройку, а в экономической сущности буржуазного общества и конкретно в институте частной собственности.
В одной из ранних своих работ – «Критике гегелевской философии права» – Маркс стремился установить связь между пролетариатом («сословием непосредственного труда») и частной собственностью и близко подходил к пониманию пролетариата как того класса, который жизненно заинтересован в упразднении частной собственности.
Находясь в эмиграции в Париже (1843—1845), а затем в Брюсселе (1845—1847), Маркс окончательно уверовал в историческую миссию пролетариата, в совпадении его классовых интересов с интересами общественного развития, сформировался как сторонник революционного преобразования действительности и пролетарский идеолог. Пройдя через школу гегелевской философии, оказавшей решающее влияние на его научный метод, и заявив себя приверженцем идей Л. Фейербаха, Маркс уже вскоре отходит и от них и оказывается под влиянием французских историков и социалистов, особенно Сен-Симона и сен-симонистов, и уже от них эволюционизирует к новой революционной идеологии, получившей впоследствии его собственное имя.
Развивая фейербаховские идеи в плане социалистической системы естественного права, Маркс в «Святом семействе» противопоставляет эту систему «реального гуманизма» «спиритуализму» или «спекулятивному идеализму» своих бывших единомышленников (Б. Бауэра и др.). Однако уже в этой работе Маркс больше апеллирует к истории и совершающейся в ней борьбе общественных классов, чем к «природе человека». Затем в мировоззрении Маркса быстро исчезает «гуманизм» в духе Фейербаха и оно окончательно приобретает форму «научного социализма». Этот умственный перелом отчетливо проявился в полемике с Прудоном и другими прежними немецкими единомышленниками.
Под влиянием перечисленных обстоятельств к Марксу приходит и четкое понимание того, что ни в какой другой области общественной или государственной жизни отдельная личность не может достичь такой мощи и такого значения, как в области пролетарского движения, порожденного современным капитализмом. В Брюсселе вокруг Маркса образуется кружок единомышленников, энергия которого направляется на выработку революционной теории, призванной стать оружием в руках рабочего класса.
В начале 1850-х годов Маркс уже не только главный теоретик «действительно революционного класса», но и сторонник нового вида диктатуры – диктатуры пролетариата. Весной 1852 года в письме Вейдемейеру, подводя определенный итог своей деятельности, Маркс писал: «То, что я сделал нового, состояло в доказательстве следующего: 1) что существование классов связано лишь с определенными историческими фазами развития производства, 2) что классовая борьба необходимо ведет к диктатуре пролетариата, 3) что эта диктатура сама составляет лишь переход к уничтожению всяких классов и к обществу без классов» [44].
Познакомившийся с Марксом в 1840-х годах, русский либерал П. В. Анненков так описывал портрет приближавшегося к возрасту Христа будущего автора «Капитала»: «Маркс представлял из себя тип человека, сложенного из энергии воли и несокрушимого убеждения… Все его движения были угловаты, но смелы и самонадеянны; все приемы шли наперекор с принятыми обрядами в людских сношениях, но были горды и как-то презрительны, а резкий голос, звучавший как металл, шел удивительно к радикальным приговорам над людьми и предметами, которые он произносил. Маркс и не говорил иначе, как такими безапелляционными приговорами, над которыми, впрочем, еще царствовала одна до боли резкая нота, покрывавшая все, что он говорил. Нота выражала твердое убеждение в своем призвании управлять умами, законодательствовать над ними и вести их за собой» [45].
Весьма примечательна и характеристика Маркса, данная таким известным его биографом как Франц Меринг (1846—1919), который писал: «Несравненное величие Маркса в значительной степени обусловливается, несомненно, тем, что в нем неразрывно связаны человек мысли и человек дела, взаимно дополняя и поддерживая один другого. Но столь же несомненно и то, что борец всегда имел в нем перевес над мыслителем» [46].
Все отмеченное выше, что характеризует личность Маркса-политика, довольно отчетливо проливает свет на личность Маркса-экономиста, дает основание многим исследователям его творчества, не связанным идеологическими предрассудками, утверждать, что «революционная общественная мысль у этого автора иногда опережала экономический анализ» [47].
* * *
Как свидетельствуют работы отечественных исследователей, отдельные произведения Маркса и Энгельса были знакомы представителям русской либеральной общественно-политической мысли уже в 1840-х годах. Об этом говорят переписка и личное знакомство Маркса с П. В. Анненковым, симпатии к зарождавшемуся марксизму В. П. Боткина, Н. И. Сазонова и других русских «западников».
На появление первых трудов Маркса обратила внимания и официальная российская наука. Изданный в 1848 году в Петербурге очередной том справочного энциклопедического словаря «Философия» оценил Маркса и Энгельса как «главных проповедников нового германского материализма», «еще не обнародовавших ничего, кроме частных черт этого учения» [48].
Окончательно определиться по отношению к Марксу и марксизму, как его будущим сторонникам, так и оппонентам, безусловно, помог первый том «Капитала». Его цензурная история в России по-своему интересна и поучительна. Впервые вопрос о «Капитале» возник в Центральном комитете иностранной цензуры в 1871 году, когда по докладу цензора Шульца первый том немецкого издания работы Маркса был допущен «к обращению в России, как в подлиннике, так и в переводе». При этом «Капитал» характеризовался как произведение «строго научное, тяжелое и малодоступное» [49]. В 1873 году по аналогичным основаниям к обращению в России был допущен и французский перевод «Капитала».
Вопрос о сочинениях Маркса на русском языке в Петербургском цензурном комитете впервые обсуждался в 1872 году. Поводом к этому послужило представление в комитет «в установленном порядке» издателем Н. П. Поляковым выпущенного им без предварительной цензуры первого тома «Капитала» на русском языке. Петербургский цензурный комитет, прежде всего, обратился с запросом в Центральный комитет иностранной цензуры, разрешен ли подлинник сочинения. Получив утвердительный ответ, комитет направил книгу на просмотр цензорам. Реакция цензоров оказалась положительной. Однако это вовсе не означало, что «Капитал» оценивался ими однозначно. В цензурной практике тех лет было немало случаев, когда цензоры шли на явные поблажки и даже нарушения устава из чисто гуманных соображений: отрицательный отзыв на работу мог принести большой материальный ущерб издателю или автору. «Как и должно было ожидать, – писал в своем докладе цензор Д. Скуратов, – в книге заключается немало мест, обличающих социалистические и антирелигиозные направления пресловутого президента Интернационального общества. Но как ни сильны, как ни резки отзывы Маркса об отношениях капиталистов к работникам, цензор не полагает, чтобы они могли принести значительный вред, так как они… тонут в огромной массе отвлеченной, частью темной политико-экономической аргументации, составляющей содержание этой книги. Можно утвердительно сказать, что ее немногие прочтут в России, а еще менее поймут ее» [50].
При этом для оценки книги в цензурном отношении принимались во внимание следующие обстоятельства:
«1. Автор, как он и сам высказывается в предисловии, стоит на точке зрения исторического процесса. Современный капиталистический строй не зависит от добрых или злых наклонностей отдельного капиталиста. И никакое общественное лицо не ответственно за те экономические отношения, которые им олицетворяются.
2. Изложение автора относится по преимуществу к формам капиталистического развития Западной Европы, по преимуществу Англии, из промышленной истории которой он и заимствует свои примеры.
3. Его выводы не могут быть приложены к России, развитие которой совершается по-иному, и где свободная конкуренция ограничивается вмешательством правительства».
«Как раз в настоящее время, – писал цензор Скуратов, – Особой комиссией составлен проект[6 - Имеется в виду работа межведомственной комиссии графа П. И. Игнатьева (1870—1872) для пересмотра законоположений об отношениях между хозяевами, работниками и прислугой. – Б. Т.], в котором благосостояние рабочих столь же заботливо ограждается от возможности злоупотреблений со стороны хозяев, как и выгода хозяев против распущенности или невыполнения обязанностей со стороны рабочих» [51].
Принимая во внимание указанные обстоятельства, Цензурный комитет согласился с мнением цензоров, и книга беспрепятственно вышла в свет.
Как справедливо писал в 1920 году безымянный автор «Архивной справки», из которой взяты цитированные выше документальные отрывки, несмотря на внешнюю наивность цензорской аргументации, цензоры поняли общий дух «Капитала» гораздо лучше, чем многие, если не большинство тогдашних поклонников Маркса в России. «Характерные черты марксовой философии истории: признание абсолютной необходимости исторического процесса и отрицание роли личности в истории, с одной стороны, западнический характер всей концепции, с другой, – отмечал автор «Справки», – не без основания были подчеркнуты ими, точно также как и неответственность отдельного общественного лица за олицетворяемые им экономические отношения.
Цензоры тонко подметили, что здесь крылось отрицание террора, и, если мы примем во внимание, что до такого толкования Маркса русские интеллигенты дошли гораздо позднее, то мы должны отдать должное цензорской проницательности» [52].
Вместе с тем, несмотря на пессимистические прогнозы цензоров относительно распространения «Капитала» Маркса в России, это сочинение оказалось все-таки достаточно популярным.
Марксова критика капиталистических порядков, идеи революционного переустройства общества нашли в России, благодатную почву. После многих десятилетий интеллектуального вакуума, имевшего место в николаевскую эпоху, интерес россиян к новейшим западным теориям был вполне объясним. Они очень быстро проникали в Россию и живо интересовали российскую интеллигенцию. Как вспоминал впоследствии К. А. Тимирязев, он увидел в первый раз «толстый свеженький том» «Капитала» Маркса осенью 1867 года, то есть, через несколько недель после его выхода в свет, у профессора химии Петровской академии П. А. Ильенкова. Тогда же он выслушал от своего коллеги «чуть не целую лекцию» по поводу этой книги, а также узнал, что с предшествующей деятельностью Маркса профессор был уже знаком, так как провел 1848 год за границей, преимущественно в Париже [53].
В конце 1860-х – начале 1870-х годов ссылки на «Капитал» в немецком издании и прочие экономические работы Маркса неоднократно встречались в журналах «Отечественные записки», «Дело», «Неделя» и других периодических изданиях. В 1870 году в «Отечественных записках» была напечатана статья начинающего тогда исследователя-статистика В. И. Покровского «Что такое рабочий день», составленная по «Капиталу» Маркса. В «Архиве судебной медицины и общественной гигиены» была опубликована статья Н. Якоби и В. Зайцева «О положении рабочих в Западной Европе», также навеянная «Капиталом» Маркса.
В 1871 году сначала в «Киевских университетских известиях», а затем и отдельным изданием, публикуется диссертация по экономическим наукам Н. И. Зибера «Теория ценности и капитала Д. Рикардо с некоторыми из позднейших дополнений и разъяснений». В последующей переработке монография получила название «Д. Рикардо и К. Маркс в их общественно-экономических исследованиях». В советской историографии Зибер однозначно оценивался как «первый пропагандист марксизма», хотя и с неизменной оговоркой о том, что он «не понял революционного духа марксизма».
Однако такая оценка нам представляется необъективной. И не только по тому, что Зибер, как ученик Бунге, был весьма близок к кружку либеральных российских экономистов – наиболее ярких и последовательных критиков экономической доктрины Маркса, но и по сути. Пытаясь объективно разобраться в сущности марксистской экономической теории, Зибер неизменно взвешивал на весах экономической науки ее сильные и слабые стороны. И то, что действительным почитателям марксизма могло показаться защитой и пропагандой этого учения, на деле являлось лишь его доскональным и тщательным разбором. В Марксе Зибер видел не более как талантливого экономиста-исследователя, продолжателя учения Смита и Рикардо, о чем в 1873 году в послесловии ко второму изданию первого тома «Капитала» признавался и сам Маркс.
Известно, что летом 1871 года по немецкому изданию «Капитала» читались рефераты в петербургском революционном кружке М. А. Натансона. В эти же годы среди леворадикальной молодежи активно будируется мысль о переводе «Капитала» на русский язык и его издании в России. Летом 1868 года, находившийся в эмиграции А. А. Серно-Соловьевич, в переписке с друзьями в России настойчиво предлагал им взять на себя эту работу, а уже в сентябре того же года в письме к Марксу, один из главных экономистов народничества Н. Ф. Даниэльсон ставил его в известность о намерении петербургского издателя Н. П. Полякова выпустить книгу на русском языке. В 1869 году началась работа над переводом «Капитала». Первоначально к ней был привлечен М. А. Бакунин, забросивший вскоре эту работу. Перевод был осуществлен Г. А. Лопатиным и Даниэльсоном, выполнившим большую часть работы, в 1871 году. В марте 1872 года первый том «Капитала» на русском языке вышел в свет. Он был выпущен тиражом в три тысячи экземпляров и довольно быстро распродан книготорговцами.
Несколько по-иному складывалась судьба «Капитала» в индустриальных странах Запада. Первоначально интерес к нему западных гуманитариев и экономистов был весьма скромным, о чем говорят хотя бы незначительные тиражи его изданий на английском языке. Из 1500 экземпляров опубликованного в Англии в 1887—1891 годах полного английского перевода капитала 700 экземпляров разошлось в США [54].
Как известно, Марксу и Энгельсу пришлось немало потрудиться для того, чтобы организовать публикацию рецензий на первый том «Капитала».
Постепенно, с развитием на Западе в последней трети XIX века рабочего и социал-демократического движения интерес к «Капиталу» и его автору начинает расти. Известный историк экономических учений Е. М. Майбурд, на наш взгляд, совершенно справедливо объясняет этот интерес отнюдь не научной ценностью марксова труда, которая, как мы увидим в дальнейшем, представлялась многим экономистам – современникам Маркса весьма сомнительной, а чисто конъюнктурным политическим интересом. В последней трети XIX века, отмечает Майбурд, «появилось множество политиков, которым очень кстати пришлась „теория эксплуатации труда капиталом“. Для этой категории публики удобные выводы были гораздо важнее каких-то там неувязок, о которых говорили „буржуазные“ ученые. Но и таких было, в общем, не столь много, чтобы это помешало сформировать „Капиталу“ имидж великой научной книги» [55].
Анализируя причины широкого распространения в России марксистских идей, критически настроенные к ним современники приходили к однозначному выводу о том, что главная причина состоит в том, что на протяжении многих десятилетий, и особенно в период царствования Николая І, в России подавлялись научное мышление и научная свобода. Об этом особенно ярко писали Б. Н. Чичерин и другие известные либералы. «…Эта бессмысленная пропаганда, клонившаяся к разрушению всего существующего общественного строя, – писал Чичерин, – учинялась в то время, когда правительство освобождало двадцать миллионов крестьян от двухвекового рабства. Сверху на Россию сыпались неоценимые блага, занималась заря новой жизни, а внизу копошились уже расплодившиеся во тьме прошедшего царствования гады, готовые загубить великое историческое дело, заразить в самом корне едва пробивающиеся из земли свежие силы» [56].
Вторая важная причина популярности «Капитала» состояла, на наш взгляд, в том, что многие представители российской демократии, не воспринимая работы К. Маркса и Ф. Энгельса в качестве теории общественного развития, использовали их в качестве своеобразного жупела, призванного навести страх на общество и склонить общественное мнение, а заодно и правительственные круги, к необходимости «спасти Россию от капитализма».
Именно этим была продиктована, например, позиция народнических «Отечественных записок». Популяризируя «Капитал» и защищая его от критиков, журнал и его авторы были весьма далеки от веры в историческую миссию пролетариата. «Капитал» активно использовался ими исключительно для иллюстрации теневых сторон капиталистического общества и производства, для подкрепления своих мыслей о самобытности России, противопоставления ее Западной Европе.
В этом отношении красноречивы высказывания одного из руководителей «Отечественных записок» Г. З. Елисеева, навеянные непосредственным знакомством с «Капиталом» Маркса. «Буржуазия, – писал он, – изучена в настоящее время до последних подробностей и тонкостей во всех своих стремлениях и инстинктах, во всех своих движениях, во всех своих целях и последствиях. Мерзость запустения, всюду ею производимая, теперь стала ясна для всех» [57].
О полезности книги Маркса для предохранения России от пагубных последствий европейской капиталистической цивилизации писал и Н. К. Михайловский в рецензии на первый том «Капитала». Характеризуя эту работу как «обстоятельную критику доктрин школьной политической экономии и вместе с тем тщательно и искусно обработанную историю экономического развития Англии», Михайловский отмечал, что «для русского читателя эта книга будет весьма поучительна». Идеи и интересы, с которыми борется социалист Маркс, «глава международного общества рабочих, один из недовольных европейской цивилизацией», еще слишком слабы в России «чтобы от их расшатывания могла воспоследовать какая-нибудь опасность. Но они уже достаточно сильны для того, чтобы для нас было обязательно призадуматься над результатами их дальнейшего развития» [58].
Глава 3. Экономическое учение К. Маркса в оценке представителей либерального направления российской экономической мысли
Российские обществоведы о несостоятельности научного метода К. Маркса. Либеральная критика марксова учения о прибавочной ценности. Российские либеральные экономисты и марксистская концепция социально-экономического прогресса человечества
Одним из первых критиков «Капитала» К. Маркса в России еще до выхода в свет книги на русском языке стал известный русский ученый, философ-позитивист и общественный деятель, активный сторонник введения в стране представительного правления Е. В. де Роберти (1843—1915). В выпущенной в 1869 году в Петербурге книге «Политико-экономические этюды», посвященной в основном рассмотрению экономических взглядов Г. Ч. Кэри, он дает обстоятельный и аргументированный разбор отдельных положений марксизма [1].
При этом де Роберти характеризует Маркса как представителя школы умеренных социалистов, которой «принадлежит честь обновления социализма на научных основаниях и восстановления репутации этого направления в общественном мнении» [2].
Признавая критерием научности метод исследователя, де Роберти не без оснований называет Маркса «достойным учеником Прудона». «Диалектика его, – отмечает де Роберти, – еще тоньше и запутаннее прудоновской, но она за то и тяжелее, и пространнее» [3]. Автор характеризует метод Маркса как хитросплетенную цепь понятий, не опирающихся на факты действительности, живущих самостоятельной жизнью и объединенных лишь априорными исходными положениями исследователя.
Отмечая насыщенность «Капитала» фактическим материалом, почерпнутым из официальных документов, де Роберти констатирует, что вся эта масса фактов и сведений ничего не доказывает.
Десятилетие выхода в свет первого тома «Капитала» было отмечено рядом критических статей либеральных авторов. Особое место среди них занимает публикация Жуковского «Карл Маркс и его книга о капитале» в майской книжке «Вестника Европы» за 1877 год.
«Как писатель, Маркс выделяется из массы публицистов многими почтенными преимуществами, – писал Ю. Г. Жуковский. – Его книга полна свидетельств серьезного и добросовестного труда, начитанности и эрудиции, свойственным немецким писателям, но отличается от цеховой немецкой начитанности богатством не мертвых, бесцельных цитат, а богатством живых примеров, взятых из официальных документов. Его изложение отличается крайней последовательностью и стройностью, логической связью отделов…» [4].
Отмечая причастность Маркса к гегелевской философской школе и называя его «вольнодумным учеником» этой школы, «который не хотел убедиться, что „идея добра, дошедшая до сознания самой себя“, осуществилась в прусской конституции», но «не мог освободиться от веры в силу диалектических доказательств», Жуковский указывал на то, что Марксу «недостаточно было доказать присутствие в практических отношениях противоречий, а нужно было еще доказать диалектический корень, природу и происхождение этих противоречий». Именно для этого Марксу пришлось «разложить процесс производства на диалектические категории, представить процесс производства, как игру таких категорий, и затем отыскать в игре между ними такое слабое место, которое можно бы было выдать за таинственный источник нового Нила» [5].
Последствием влияния гегелевской школы в изложении Маркса, отмечал Жуковский, является утомительное перекладывание одного и того же простого и понятного самого по себе содержания в различные диалектические формы, которое напрасно удлиняет изложение, утомляет внимание, а для читателя, непривычного к подобной метафизической игре, делает самое изложение местами вовсе непонятным [6].
«Диалектический арсенал», собранный на первых страницах книги, которому Маркс «придает особенную важность», Жуковский считает пригодным лишь для кружка дилетантов диалектики. «Для существа дела все эти диалектические доказательства тех положений, которые доказывает Маркс, не имеют никакого интереса…» Все дальнейшее критическое содержание книги Маркса, вся ее философская сущность, если отделить ее от чисто фактической части, имеющей значение как простое описание текущего процесса производства, выражается в немногих словах и не потребует для ее объяснения много места.
В дальнейшем своем анализе отдельных положений «Капитала» Жуковский аргументировано обвиняет Маркса в манипулировании диалектическими противоречиями и превращении их в действительные бесконечные противоречия, «на которых, по Марксу, и строятся все права капитала…» [7].
Жуковский оценивает Маркса как представителя формалистического течения политической экономии, ограничивающего свое исследование исключительно формально «морфологической» стороной общественной жизни, то есть, правовыми отношениями. В подтверждение этому Жуковский ссылается на предисловие Маркса «К критике политической экономии». Маркс говорит здесь следующее: «…Человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые оно может разрешить, так как при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что сама задача возникает лишь тогда, когда материальные условия ее решения уже существуют или, по крайней мере, находятся в процессе становления». Жуковский считает, что это утверждение Маркса не соответствует современным научным воззрениям, ибо если юридические формы и вырастают на экономической почве, то в сознании человека могут возникать не только такие «формы, для осуществления которых есть готовые материальные средства…» [8].
Диалектический метод Маркса с его претензией на абсолютное знание был подвергнут серьезной критике и многими другими рецензентами «Капитала», в частности, Б. Н. Чичериным, опубликовавшим в 1878 году в пятой и шестой книжках «Сборника государственных знаний» (выходил под редакцией В. П. Безобразова) серию из двух статей под общим названием «Немецкие социалисты». Первая из них была посвящена творчеству Лассаля, а вторая – Маркса.
Чичерин убедительно обвинял Маркса в попытке «свою диалектику выдать за результат опыта» [9]. Фактическое изложение у Маркса он считал лишь «придатком, который освещается предвзятою мыслью, то есть представляется в совершенно ложном свете» [10]. «Таким и является, – писал Чичерин, – фактический материал в книге Маркса. – В выводе основных положений нет у него и тени фактического доказательства; затем, когда теория построена, на этом основании воздвигается фактическое здание, которое, разумеется, получает тот вид, который автору угодно ему придать. Следовательно, когда Карл Маркс уверяет, что его начала только кажутся выведенными a priori, то этим он обнаруживает только, что у него нет для них ни умозрительного, ни опытного доказательства. Он сам не знает, откуда они взяты. И точно, тут нет ни умозрения, ни опыта, а есть только логические фокусы, которые выкидываются для заданной наперед цели» [11].
Хорошо знакомый не только с первым, но и с двумя последующими томами «Капитала» по их немецким изданиям, Н. Х. Бунге первым среди критиков экономического учения Маркса отметил и то, что изданные Энгельсом тома в сущности «едва ли прибавляют что-либо новое к доктрине Маркса», и то, что эти тома, как и первый, в основе своей бездоказательны. «Так, например, – писал Бунге, – в отделе о процессе обращения капитала идет речь об обращении капитала денежного, товарного, о видах обращения натурального, денежного и кредитного, о продолжительности и издержках обращения, об обороте капитала – именно о времени и числе оборотов, о капитале консолидированном (fixes Kapital) и обращающемся (circulierendes), об обороте (Umschiag) затраченного капитала по учению физиократов, Смита и Рикардо, о периоде работ, о продолжительности производства и обращения, о влиянии оборота на величину затраченного капитала. На первый взгляд, это содержание кажется очень богатым и разнообразным, но при ближайшем с ним ознакомлении оказывается, что все оно вытекает не из наблюдения над жизнью, а составляет произведение отвлеченного, нередко произвольного мышления. Все направлено к тому, чтобы доказать примерами, подобранными отрывками из экономистов или из парламентских исследований, в сущности ничего не доказывающими, выводами из придуманных гипотез, что прибавочная ценность состоит только из отнятой у работника доли произведений его труда, что все доходы, кроме заработной платы, имеют один источник – прибавочную ценность» [12].
Обвиняя Маркса в излишнем огрублении, упрощении и схематизации действительности, российские либеральные экономисты расценивали диалектику автора «Капитала» как априорную конструкцию, далекую от адекватного отражения реальной действительности. К аналогичным выводам позднее пришли и многие западные марксологи.
Критика ограниченности марксова метода, построенного на диалектике Гегеля, вызвала оживленную полемику в отечественной и западноевропейской экономической литературе вокруг вопросов о методе экономического анализа вообще. «В политической экономии [мы] находим столько же различных «методов исследования», сколько существует в ней различных школ и учений, – писал по этому поводу публицист Л. З. Слонимский. – Общая форма индукции и дедукции, простое наблюдение и отвлеченная диалектика, – все это одинаково идет в дело, смотря по личным вкусам и понятиям писателей. Одни настаивают главным образом на «фактах», противопоставляя их абстракциям умозрительных теоретиков, которые в свою очередь, не придают никакой цены внешнему наблюдению, не вспомоществуемому теорией. Другие отводят место и фактам, и отвлеченным умозрениям, и лично своим чувствам, и философским размышлениям, превращая, таким образом, науку в какую-то хаотическую смесь всевозможнейших точек зрения. Третьи углубляются в историю, чтобы в туманной дали веков отыскать какие-либо данные для разрешения экономических проблем.
Есть, наконец, и такие, которые с замечательною наивностью заявляют, что экономисты должны только высказывать в более или менее глубокомысленной форме, различные мнения и идеи, избегая по возможности сухих рассуждении, могущих утомить читателей» [13].
Актуальную задачу политической экономии Слонимский видел в том, чтобы исследователи неизменно брали на вооружение все лучшее, что выработано их предшественниками, и шли дальше по пути приращения научного знания, обеспечивая прогресс экономической науки. Подробно раскрывая вклад, который внесли в экономическую науку ХIХ века такие выдающиеся экономисты как Иоганн Генрих фон Тюнен (1783—1850) и Антуан Курно (1801—1877), оказавшиеся «забытыми», Слонимский делает серьезный упрек К. Марксу в отсутствии научной этики и в полном игнорировании выводов фон Тюнена, ученого, «нисколько не уступавшего Рикардо по глубине своего анализа и по плодотворности своих теорий», но не имевшего «такой литературной удачи, которая выпала на долю его английского учителя» [14].
Ссылаясь на то, что имя Тюнена приводится Марксом мимоходом, лишь единожды в добавочном примечании 77 к XXIII главе второго немецкого издания первого тома «Капитала», Слонимский справедливо замечает, что теоретические вопросы экономической науки не могут быть решаемы каждым автором по-своему, без внимания к тому, что уже сделано и разъяснено предшественниками. «Трудно, разумеется, предположить, – пишет Слонимский, – чтобы такой знаток и любитель литературы, как Маркс, не имел действительно никаких сведений об исследованиях Тюнена: он сам, должно быть, сознавал всю неловкость такого пробела, чем и объясняется, вероятно, его неожиданно резкая дополнительная выходка в позднейшем издании «Капитала». Марксу было, конечно, не совсем удобно упоминать об авторе, у которого он, быть может, кое-что позаимствовал, и которого, с другой стороны, пришлось бы серьезно разобрать и опровергнуть для надлежащего подтверждения некоторых существенных положений, развиваемых в «Капитале».
«Труды фон Тюнена, – замечает далее Слонимский, – принадлежат к числу тех, которые не поддаются обыкновенной литературной полемике, столь удачно применяемой Марксом к другим сочинениям и авторам. Маркс, как известно, горячий поборник литературного „капитализма“: он не только усердно ограждает свое мнимое право собственности даже против покойного Лассаля, превосходившего его по таланту и по искренности, но разыскивает литературные кражи и между посторонними писателями, в том числе и такими, как Мальтус. Поэтому мы вправе были бы с такою же строгостью относиться и к притязаниям Маркса, основанным на предполагаемом незнакомстве экономистов-литераторов с действительно научными трудами какого-нибудь Тюнена или Курно. Учение Маркса об экономических эквивалентах взято, например, как будто у Курно, имя которого также умалчивается, конечно, в книге о „Капитале“, содержащей в себе, однако, весьма значительную массу старого и отчасти совершенно ненужного литературного хлама. Но для нас безразлично, по сущности, какие приемы употребляет Маркс для обеспечения себе литературного успеха. Мы указываем только тот характеристический факт, что даже в таком старательно составленном и претендующем на полную ученость трактате игнорируются исследования и выводы одного из главнейших двигателей той классической экономической науки, истолкователем которой считает себя Маркс» [15].
Следует заметить, что высокая оценка вклада Тюнена и Курно в экономическую науку, которая содержалась в цитированной выше статье Слонимского, полностью разделяется современными экономистами и историками экономической науки, в частности, М. Блаугом. Автор лучшего из существующих ныне учебников по истории экономической мысли считает Тюнена «подлинным основоположником предельного анализа в XIX веке» [16].
Возвращаясь к вопросу о методе экономической науки, необходимо отметить, что аналогичные споры возникали среди экономистов и ранее. Однако постановка вопроса при этом была чересчур прямолинейной. Он сводился к следующей форме: каким путем достигается познание экономических законов – путем индукции или дедукции? При этом часто не учитывалось, что политическая экономия не представляла собой единого целого. Ее развитие шло по разным направлениям и содержало в себе четыре раздела экономического знания – теоретическую политическую экономию, экономическую политику, финансовую науку и хозяйственную историю. Именно это обстоятельство и делало споры о методе безрезультатными.
Известную ясность в вопрос о методе политической экономии внес один из творцов маржинальной революции конца XIX века, основатель австрийской экономической школы, профессор Венского университета Карл Менгер (1840—1921). В своей работе «О методе в социальных науках и в политической экономии в особенности» (Лейпциг, 1883) Менгер подробно изложил основы нового видения проблемы метода. «Когда наука сбивается с истинного пути, когда господствующие школы вносят в нее ложные методологические приемы, – писал Менгер, – тогда-то выяснение методологических вопросов является условием дальнейшего прогресса и тогда чрезвычайно уместен спор о методе» [17].
При этом Менгер отталкивался от наличия в современной ему экономической науке двух «господствующих школ» – немецкой исторической школы, находившейся в тесной связи со школой Пухты и Савиньи, и школы Маркса и Родбертуса, воспитанной на исторической философии Гегеля.
Отмечая заслуги исторической школы в области ретроспективного анализа хозяйственного быта, Менгер тем не менее видел причины упадка экономической теории своего времени исключительно в господстве статистическо-исторического метода, насаждавшегося этой школой.
Отличие школы, к которой принадлежал Маркс, по мнению Менгера, заключалось не в преднамеренном игнорировании хозяйственной истории, а в самом способе отношения к историческому материалу. Школа эта осталась верной рикардо-смитовскому методу и смотрит на историю только как на вспомогательную науку политической экономии. Представители же исторической школы являются, прежде всего, культур-историками, а затем уже экономистами. Их стремление предоставить господство в теоретической политической экономии индуктивному (эмпирико-реалистическому) методу привело к тому, что многие из них совершенно исключают из состава политической экономии науку об общих принципах экономических явлений.
Анализируя в своем исследовании различные точки зрения, определяющие разницу в методе, Менгер писал, что мир явлений может быть рассматриваем или с точки зрения отдельных явлений в определенном пространстве и в определенное время, или с точки зрения самих форм явлений. Первое направление исследования состоит в познании индивидуального явления, второе – в познании родового. Отсюда вытекают и две группы научных знаний – индивидуальная и родовая.
От изучения конкретных явлений легко перейти к изучению таких форм явлений, которые называются типами. Действительно, несмотря на большое разнообразие конкретных явлений, можно легко убедиться, что отдельное явление не представляет собой какую-либо особую, вполне отличную от всех других форму, а, наоборот, на опыте мы убеждаемся, что известные явления с большей или меньшей правильностью повторяются. Вот эта повторяемость явлений и служит основой для понятия о «типе». Мы наблюдаем точно такую же повторяемость и во взаимных соотношениях между конкретными явлениями, которые определяются как типические. Пример: явления купли, денег, спроса и предложения, цены, капитал, проценты представляют собой типические формы экономических явлений, а правильное падение цены товаров вследствие усиления предложения, падение процентов вследствие значительного прилива капиталов – это будут типические соотношения между экономическими явлениями.
Познание форм явлений является необходимым условием полного познания реального мира, а без познания типических соотношений мы были бы лишены дара предвидения и господства над вещами. Все сказанное по отношению ко всему миру явлений Менгер целиком переносит в сферу хозяйственных отношений и соответственно этому делит всю политическую экономию на три части.
Изучение экономических явлений в их последовательности и взаимной связи, т. е. изучение со стороны их индивидуальных признаков, образует отдел статистики и истории народного хозяйства. Изучение типических форм экономических явлений и их соотношений составляет предмет теоретической политической экономии. К третьему разделу Менгер относит так называемые практические науки или искусства, в том числе народно-хозяйственную политику и финансовую науку. Обе эти науки объясняют явления не с исторической и не с теоретической сторон их исследования, а устанавливают те основания, опираясь на которые можно наиболее целесообразно достигать определенного рода стремления.
Исходя из указанных соображений, Менгер поставил вопрос о реформе политэкономии. Эта реформа, отмечал он, должна исходить из ее самой и проводиться не историками, а политэкономами посредством методов, свойственных этой науке, а не методами посторонних и вспомогательных по отношению к ней наук.
Особый интерес представлял метод, по которому Менгер предлагал вести исследования в теоретической экономии. Этот метод получил название «точного» или «экзактного». Он формулируется следующим образом: раз какое-либо явление наблюдается при наличии данных условий, то при наступлении тождественности тех же условий должно быть налицо и вышеупомянутое явление. В этом коренится различие между новым методом Менгера и методом эмпирико-реалистическим, господствовавшим в исторической школе. Эмпирико-реалистический метод только констатирует факты хозяйственной жизни, говорит, что за каким-то явлением следует такое-то, но неизбежности следования этого явления за предшествующими – этой уверенности закона – он не дает. Для того чтобы прийти к такому закону, выражающему неизменный порядок явлений, мы должны искать точку опоры уже не в эмпиризме явлений, а в свойствах человеческого мышления, дающего возможность явления конкретной действительности рассматривать в абстрактном виде, путем нашего мышления, «абстрагируя их».
Все факты социальной жизни, отмечал Менгер, отличаются крайней сложностью и запутанностью, так как они являются производными разнообразных явлений, как внешней природы, так и стремлений, присущих человеку: моральных, религиозных нравов, стремлений к поддержанию физической жизни отдельного индивидуума, семьи, целого общества и т. п. Поэтому различные дисциплины объясняют только какую-нибудь сторону этих сложных социальных явлений.
Политэкономия идет тем же путем, что и социология. Она берет на себя часть этой обширной науки и ставит своей задачей выяснить законы человеческого общества со стороны хозяйственной деятельности. Верная своему «точному» методу, она исходит из наиболее общих факторов хозяйственной жизни, а такими она считает потребности человека и стремление к их удовлетворению с наименьшей затратой труда.
Главным оппонентом Менгера в вопросе о методе выступил берлинский профессор Густав Шмоллер (1838—1917), автор книги «Основы общего учения о народном хозяйстве». На его выпад Менгер ответил новой работой, в которой повторил и развил доказательства правильности своего подхода к вопросу о методе политической экономии. В спор были втянуты как сторонники Менгера, так и его противники.
В России особый интерес к спору о методе проявил профессор В. Ф. Левицкий, вставший на сторону австрийской школы. Свои суждения по этому вопросу он высказал в статье «Вопрос о методе политической экономии в новейшей германской литературе» и в книге «Задачи и методы науки о народном хозяйстве» [18]. «Методологические вопросы в такой теоретико-практической науке, как политическая экономия, – писал Левицкий, – мы могли бы сравнить с разными ритуальными спорами в российском расколе, например, о двуперстном и трехперстном знамении креста, за которым нередко скрываются требования чисто социального характера. Заслуга Менгера именно в том и заключается, что он указал, насколько методологические приемы исследования составляют главный пункт, из которого вытекают все другие достоинства и недостатки… Методологические исследования подобные менгеровским, восстанавливают в правах гражданства все отрасли экономических знаний, представляя, таким образом, попытку свести их к общему единству» [19].
Важное внимание проблеме метода экономической науки уделял и Н. Х. Бунге. Критикуя английскую умозрительную школу, к которой он относил и Маркса, Бунге отмечал, что недостатки, представляемые неверными положениями или шаткими гипотезами, принятыми за основание для выводов, а также признание необходимости правильных наблюдений, пригодных для извлечения из них положений, служащих для дальнейших выводов, наконец, неразрывная связь между обоими научными приемами приводят к убеждению, что защита выводного метода, как единственно истинного, не выдерживает критики.
Характеризуя творчество Дж. С. Милля, как последователя английской умозрительной школы, Бунге писал, что знаменитый некогда экономист оправдывает употребление выводного метода в политической экономии тем, что наведение не применимо к общественным явлениям, которые не могут быть воспроизведены опытом и никогда не бывают совершенно похожи друг на друга. Выводы из гипотез, или из эмпирических законов явлений допускают по Миллю поверку научных истин или самими явлениями, или поставлением априорных выводов в связи с общими началами человеческой природы. Но против этого должно заметить, что если нельзя воспроизводить общественные явления по произволу, то запас статистических данных может быть достаточен для того, чтобы экономист не нуждался в этом воспроизведении, и если два явления не совершенно тождественны, то однородные их элементы дают материал, иногда годный для наведения. Таким образом, науке предстоит усвоить себе метод положительных знаний, то есть пользоваться не подбором данных и наблюдений для осуждения заранее осужденного на основании предвзятых гипотез, или априорических мнений, не искать подтверждения уже принятых за непререкаемые истины недостаточно обоснованных положений, а делать наблюдения для извлечения из них основных положений и пользоваться последними для выводов.
В отличие от Левицкого, являвшегося, как уже отмечалось, приверженцем школы Менгера, более привлекательным Бунге считал подход его оппонента Шмоллера. Важную заслугу Шмоллера Бунге видел в стремлении освободить экономическую науку от догматики англо-французской утилитарной философии и «поставить ее физиологически и исторически глубже на твердой почве». Уже первое крупное сочинение Шмоллера «К истории германской мелкой обрабатывающей промышленности» (1870), по мнению Бунге, «несмотря на свой специальный предмет, может служить образцом, как следует пользоваться историко-статистическим материалом, и показывает, к каким выводам приводит правильная его разработка» [20]. Затрагивая разнообразные социальные вопросы, отмечал Бунге, Шмоллер не спешит с предложением рецептов для водворения общественного благосостояния, но анализирует экономические явления в связи со всеми другими, с которыми они соприкасаются в жизни народа. История и статистика служат Шмоллеру не для того, чтобы уложить сделанные наблюдения в известные рамки, а для того, чтобы этими наблюдениями выяснить действительные причины совершающегося и указать на способы содействия тому, что требует поддержки, и борьбы с тем, чему следует оказать противодействие. Противопоставляя теорию Шмоллера учению Маркса, Бунге писал, что Шмоллер не принадлежит к числу доктринеров, у которых из несомненных положений, из слишком смелых гипотез развиваются целые системы. «Вместо того, чтобы строить последние, он при помощи известных общепризнанных истин показывает, как создается материал для науки и в каком смысле разрешаются текущие экономические вопросы» [21].
В критике «Капитала» Маркса его либеральные оппоненты особое внимание уделяли теории прибавочной ценности (стоимости) как квинтэссенции всех теоретических построений немецкого ученого [22].
Рассматривая ценность как категорию обмена, де Роберти писал, что марксова теория прибавочной ценности представляет собой всего лишь искусно придуманную игру понятий, лишенных серьезной исторической основы. «Ценность, в глазах Маркса, – отмечал де Роберти, – происходит от преодоления живым трудом известных трудностей, отделяющих средства для удовлетворения наших потребностей от самого удовлетворения, но отсюда к определению ценности мерою власти природы над человеком очевидно только один шаг. Не менее ясно и то, что полезность Маркс принимает как экономическое свойство, стоящее в обратном отношении к ценности или, другими словами, как меру власти человека над природой» [23].
В этой связи де Роберти полагал, что взгляд Маркса на «процент с капитала» как на неоплаченный труд или как на избыток над заработной платой, величина которого находится в обратном к ней отношении, должен был привести Маркса к формулированию закона прогресса, по которому «ценность труда» должна повышаться, а «ценность капитала», или процентная прибыль, постоянно понижаться.
Де Роберти первым среди российских критиков отметил не оригинальность марксовой теории прибавочной ценности. По его мнению, «Маркс только выводит из известного положения Рикардо о ценности все скрытые в нем последствия и облекает их в самую выгодную для социалистических требований форму». Де Роберти считал, что Маркс смотрит на экономические факты еще с распределительной точки зрения, что он «остановился на пол дороге между социализмом и наукой» [24].
Многие последующие критики теории прибавочной ценности также не находили в ней ничего оригинального и считали, что Марксом сделан не шаг вперед по сравнению с постановкой этого вопроса классической школой, а шаг назад [25].
Большой интерес с точки зрения общего понимания отечественными либеральными экономистами природы ценности представляют суждения, которые высказывал по этому поводу Бунге, критически анализируя учение близкого по своим воззрениям к Марксу немецкого экономиста К. И. Родбертуса. Не подлежит сомнению, утверждал Бунге, что труд не составляет единственной производительной силы, что в производстве работают не одни мышцы человека, а также стальные мышцы машин, органические и неорганические силы природы, накопленные материальные и духовные средства, наконец, и весь организм более или менее развитой общественной жизни. Все эти силы создают не только годность, но и ценность произведений, выражающую степень необходимости и доступности последних для человека.
Несомненно, что и собственность, как совокупность средств, находящихся в обладании человека, и как итог известной принадлежащей ему ценности, отмечал Бунге, составляет результат предшествовавшего производства и условий, под влиянием которых она образовалась. Рассматривая собственность, как ценность, нельзя не признать, что она создается трудом, капиталом, природою и общественными условиями, а, между прочим, и тем, что современные германские экономисты называют конъюнктурами, т. е. стечением случайных обстоятельств. Так, например, ценность земли возрастает независимо от сделанных в нее затрат, вследствие проведения дорог, увеличения населения и пр. Политическая экономия и развивающееся под влиянием ее законодательство стремятся к тому, чтобы обратить в общественное достояние ту ценность, которая образуется общественными условиями, и обеспечить человеку собственность, составляющую результат производства и его сбережений [26].
Подробный критический разбор теории прибавочной ценности Маркса содержится в цитированной в предыдущем разделе работе Ю. Г. Жуковского. Беря за основу полемики главный тезис Маркса о том, что единственным источником прибавочной ценности и капитала является человеческий труд и, приводя его доводы в подтверждение этого факта, Жуковский умело использует те же самые доводы для доказательства того, что они применимы не только к человеческому труду, но и ко всякой другой производительной силе: земле, дереву, лошади, волу и прочее.
«Если содержание лошади окупается тремя часами ее работы, а она работает целый день, – писал Жуковский, – то она образует прибавочную стоимость; если расходы по обработке земли покрываются только частью ее плодов, то вся остальная часть плодов образует и прибавочную стоимость. На этом основании начало капиталу дает не исключительно человеческий труд, а совместная деятельность самой природы и человека. Раз живая сила получается при совместном действии труда и сил природы в форме продукции значительнее той, которая истрачена была на ее образование, излишек ее, составляя чистую прибыль, дает основание капиталу» [27].
«С другой стороны, очевидно также, – отмечает далее Жуковский, – что ни одно из условий, перечисляемых Марксом, ни свобода распоряжения трудом, ни вынужденность продавать его в форме труда – не составляют условий, которые были бы нужны для начала капитала вообще. Они нужны только для монополизации капитала и потому составляют условия не образования капитала, а его монополизации; не образования или возникновения капитала в обществе вообще, а возникновения его путем обмена» [28].
Большое знание в своей работе Жуковский придавал опровержению логики доказательств Маркса. «Прибавочная часть рабочего дня, в течение которой работник работает уже на капиталиста, – писал он, – служит мерой работы, которой пользуется капиталист из общей суммы работы, поставленной работником. Если работник отрабатывает свою рабочую плату в течение v часов работы и затем работает еще m часов, то работник тем самым работает v часов на себя и m для капиталиста. Число часов m, которое работник работает на капиталиста, выражает чистую прибыль капиталиста, а число часов, которые работник работает на себя, выражает рабочую плату, которую уплачивает капиталист. Отношение m:v равно отношению прибавочного труда к необходимому для покрытия рабочей платы или достающемуся работнику, или отношение чистой прибыли капиталиста к рабочей плате выражает, согласно Марксу, степень эксплуатации рабочей силы капиталом».
Далее Жуковский берет для рассмотрения один из примеров, используемых Марксом, а именно – пример, относящийся к прядильной фабрике за 1860 год.
«Расход. Еженедельное потребление хлопка 11,500 ф., по 7 пенсов за фунт, при 1,500 ф. отбросу, – 336 фунт. стерл. Число веретен 10,000, стоимость по 1 ф. каждое. Ежегодная утрата на веретенах 12% составляет 1,200 ф. с. в год, а в неделю 24 ф. с. Еженедельная утрата на паровой машине 20 ф. с. Вспомогательные вещества: уголь, масло 40 ф. с. – итого 420 ф. с. Плата работникам 70 ф. с. – Всего 490 фунт, стерл.
Приход. По цене за фунт пряжи, равной 1,1 шил., за 10,000 ф. пряжи 550 ф. с. Следовательно, чистая прибыль капиталиста 550—490 = 60 ф. стерлингов, а им истрачено на работу 70 ф. и потому отношение чистой прибыли к рабочей плате равно 60: 70 = 6:7, почти единице».
Показывая, какой реальный вес и какое реальное значение могут иметь приведенные выше выводы Маркса об эксплуатации рабочей силы капиталом, Жуковский предварительно обращает внимание на то обстоятельство, что автор «Капитала» отходит от общепринятой методики рассмотрения предпринимательского процента. Чистый доход предприятия он делит не на весь затрачиваемый капитал, а только на часть капитала, затрачиваемую на работу; остальная же часть капитала не берется в расчет вовсе. «Таким приемом, – отмечает Жуковский, обыкновенная величина процента значительно увеличивается, ибо делителем прибыли является здесь не весь капитал, истраченный на производство, а только часть капитала, истрачиваемая на рабочую плату. Что такой прием весьма удобен для того, чтобы выставить в ярком свете выгоды капиталиста и невыгоды работника – в этом нет никакого сомнения; но насколько он может быть допущен на самом деле в том смысле, в котором его допускает Маркс, т. е. в какой степени означенное отношение может быть допущено как выражение степени эксплуатации рабочей силы капиталом, это – вопрос, относительно которого нельзя принять слов Маркса на веру. Допустить это можно только, сделав одно предварительное предположение, – именно, что вся чистая прибыль составляет на самом деле продукт текущего труда, его воплощение и притом его одного. Вот это-то положение допускает Маркс; и оно-то должно быть предварительно доказано, потому, что от верности его зависит не только верность всего допущенного им расчета, но научный вес всего его исследования…» [29]
Оспаривая верность выводов Маркса, Жуковский рассматривает тот же пример с прядильной фабрикой, более подробно комментируя его, после чего проводит аналогичный расчет, но начинает его не с сырого материала, как Маркс, а с труда. «Тогда мы должны будем, – пишет Жуковский, – рассуждать так: 2 ф. пряжи представляют собой стоимость текущего труда. Дело представляется так, как будто в первых двух фунтах пряжи не заключалось ни одного атома материала и орудий, а в остальных 18 ф. пряжи ни одного атома труда. Следующие затем 13 1/3 ф. пряжи представляют собой истраченный сырой материал. Остаются 20—2—13,33=4,66 ф. пряжи, которые могут представлять собой только работу орудий. Дело представляется таким образом, как будто орудия выпряли эти 4,66 ф. из воздуха и без всякого содействия текущего труда. Наконец, из этих 4,66 ф. пряжи 2,66, или стоимость орудия представляет необходимую работу орудий для покрытия своего содержания; остальные же 2 ф. пряжи – прибавочную и совершенно даровую работу орудий, которая достается совершенно даром, без всякой затраты на нее хотя одного атома сырого материала, и текущего труда, так как стоимость того и другого уже вполне оплачена первыми 13,33 ф. пряжи.
Остающиеся 4,66 ф. составляют, следовательно, чистый продукт работы орудий, которая, вместо того, чтобы продолжаться 6 часов, продолжалась 12. Но орудия принадлежат капиталисту, следовательно, нет ничего удивительного, если ему достаются 6,66 ф. пряжи» [30].
Комментируя эти нехитрые расчеты, Жуковский отмечал, что они нисколько не менее строги, чем расчеты Маркса, а между тем они приводят к выводу, совершенно противоположному, чем тот, к которому приходит Маркс. Отсюда не следует, конечно, что данный расчет был вполне правильным, но следует только, что и расчет Маркса не может считаться правильным. Употребленный прием показывает, что тем способом, которым рассуждал Маркс, можно прийти к какому угодно выводу, смотря по тому, с какого фактора производства начать и каким кончить. В стоимость производства любого продукта входят три вещи: сырой материал, орудия или труд прошлый и труд текущий. Смотря по тому, какой из этих факторов мы возьмем последним в расчет, на долю того и достанется, по способу рассуждения Маркса, честь или услуга чистой прибыли. Маркс кончил текущим трудом и начал сырым материалом, и у него услуга чистой прибыли достается на долю текущего труда. Мы начали с текущего труда и кончили орудиями, и у нас чистая прибыль вышла услугой орудий. Можно было бы кончить сырым материалом, и тогда виновником чистой прибыли оказался бы сырой материал. «Все это, – констатирует Жуковский, – показывает совершенную случайность и произвольность тех выводов, которые принимает Маркс» [31].
Во многом схожую с Жуковским позицию в отношении марксовой теории прибавочной ценности занимал и Б. Н. Чичерин. По его мнению, утверждение Маркса о том, что меновая стоимость не содержит в себе ни одного атома природного вещества, является не только ничем не оправданным логическим скачком, но представляет собой прямое противоречие тому, что ежедневно происходит при обмене товаров. «Если мы спросим, – писал Чичерин, – что есть общего между двумя товарами, которые обмениваются? То всякий здравомыслящий человек, наверное, ответит: то, что оба полезны, поэтому они и меняются» [32].
