Архив ненаписанных писем

Архив ненаписанных писем

Глава

Все имена и события в произведении вымышлены, любые совпадения с реальными людьми, живыми или мертвыми, случайны.

Пролог

Октябрь 1952 года. Волго-Дон.

Река не текла. Она стояла, наливаясь тяжестью, как вена перед ударом иглы.

Инженер Глеб Вересин стоял на гребне плотины, чувствуя подошвами сапог мелкую, зудящую дрожь бетона. Под ним, в огромной каменной чаше, запертая миллионами кубометров, дышала вода. Она пахла не тиной и не рыбой, а мокрым железом и перекопанной глиной – запахом великой стройки, перекроившей хребет земли.

Внизу, в той долине, которой оставалось жить одиннадцать минут, лежала тишина. Странная, ватная, выморочная. Деревню выселили еще неделю назад. Вересин видел сверху, как чернеют пустые глазницы окон, как сиротливо белеют печные трубы – скелеты домов, с которых содрали плоть крыш. Там, внизу, еще оставались сады. Яблони, уже сбросившие листья, стояли по колено в тумане, не зная, что весной они не зацветут, а станут кормом для налимов.

Ветер ударил в лицо, швырнул горсть ледяной крупы. Вересин поправил воротник полушубка. Ему казалось, что он смотрит не на дно будущего водохранилища, а на дно времени.

– Готовность ноль, – прохрипел динамик над головой. Голос диспетчера был плоским, лишенным интонаций, словно говорил не человек, а сама эпоха.

Вересин перевел взгляд на здание старой почты – единственное, что не успели разобрать до основания. Сруб из потемневшей от дождей лиственницы казался отсюда, с высоты пятидесяти метров, спичечным коробком. Глеб знал: там, внутри, на полу, наверняка валяется какой-нибудь мусор. Обрывки бечевки, сургучная крошка, забытая квитанция. Мелочи, из которых состоит жизнь и которые история сметает не глядя, как хозяйка сметает крошки со стола.

Ему вдруг остро, до боли в груди, представилось, как вода хлынет туда. Не бурным потоком, как в кино, а медленной, неотвратимой массой. Как она поднимет пыль с половиц. Как лизнет ножки казенного стола. Как растворит чернила на забытом бланке, превращая слова в синие облака, и смысл их исчезнет навсегда, так и не добравшись до адресата.

Мир замер. В этой секунде, растянутой до предела, существовало только два цвета: серый цвет бетона и черный цвет ожидания.

– Шлюзы… – голос в динамике дрогнул, наливаясь металлом. – Открыть.

Где-то в недрах гигантского механизма, глубоко под ногами, глухо ухнуло. Словно огромное сердце пропустило удар и забилось вновь – тяжело, страшно. Заскрежетали цепи, выбирая слабину. Стальные щиты, удерживающие реку, дрогнули и поползли вверх.

Первая волна – мутная, пенная, похожая на грязный снег – перевалила через порог и рухнула вниз.

Вересин закрыл глаза. Он не хотел видеть, как умирает земля. Он слушал. Сквозь рев падающей воды ему почудился другой звук – тихий, едва различимый шелест. Так шелестят тысячи бумажных страниц, когда их одновременно перелистывает ветер.

Архив открывался. Вода пошла.

Часть 1. Маловодье

Глава 1. Гербарий из камня и пыли

Июль 2024 года. Усть-Каменск.

Поезд «Москва – Усть-Каменск» выплюнул Андрея Истомина на перрон ровно в полдень, в самое пекло. Жара стояла не просто сильная – она была плотной, осязаемой, как ватное одеяло, пропитанное пылью и запахом креозота. Воздух над путями дрожал, искажая перспективу: дальние семафоры плыли в мареве, словно водоросли в мутной воде. Казалось, город не хотел впускать пришельца, выставив перед собой этот раскаленный щит.

Истомин подхватил дорожную сумку – кожаная ручка мгновенно стала влажной от ладони – и двинулся к зданию вокзала. Это был типичный сталинский ампир, окрашенный в тревожный охристый цвет: колонны, лепнина в виде снопов пшеницы и серпов, высокие арочные окна. Но время, как терпеливый скульптор, уже поработало над фасадом. Штукатурка шелушилась, обнажая красный кирпич, похожий на сбитые костяшки кулака, а в гипсовых венках свили гнезда ласточки, добавляя к имперскому величию ноту суетливой жизни.

– Такси, командир? Недорого, до центра с ветерком!

«Ветерок» оказался старой «Волгой» с продавленными сиденьями, пахнущей дешевым табаком и бензином. Водитель, грузный мужчина с лицом, дубленым ветрами и водкой, с сомнением покосился на интеллигентные очки Истомина, но сумку в багажник закинул ловко.

– Ну и пекло, – буркнул он, выруливая на привокзальную площадь. – Третью неделю жарит. Старики говорят, с пятьдесят второго такого не было. Как море налили, так климат и свихнулся.

Истомин промолчал. Пятьдесят второй год. Год, когда закрыли шлюзы. Он приехал сюда именно за этим, но слышать дату от таксиста в первые же минуты было странно. Словно город сам подсказывал пароль.

Они ехали по проспекту Ленина, который, как позвоночник, пронизывал Усть-Каменск насквозь. За окном мелькал город, застрявший в безвременье. Здесь не было столичной суеты, не было стеклянных небоскребов, рвущих небо. Дома стояли приземистые, основательные – купеческие особняки девятнадцатого века, надстроенные советскими этажами, создавали причудливый архитектурный палимпсест.

Истомин смотрел на улицы и видел странную картину. Аномальная жара загнала жизнь в тень. Редкие прохожие двигались медленно, словно рыбы в густом сиропе. Женщины в светлых платьях жались к стенам домов, ища спасения под козырьками магазинов. Вывески – «Хлеб», «Ткани», «Ремонт часов» – казались выцветшими, будто выгорели не на солнце, а в самой истории.

– Вам куда? В «Речник»? – спросил водитель.

– Да, в гостиницу.

Машина свернула к набережной, и тут открылся вид, ради которого, наверное, и строили этот город. Или ради которого его пытались уничтожить.

Перед ними простиралось водохранилище. Оно блестело, как огромное зеркало, слепя глаза. Другой берег терялся в сизой дымке, сливаясь с небом. Это уже не была живая, подвижная вода, к которой привык Истомин. Теперь это была тяжелая, стоячая вода, словно придавившая землю. Она не плескалась о бетонный парапет, а медленно, с тяжелым вздохом, наваливалась на него, оставляя на камнях зеленую слизь.

– Купаться не советую, – заметил водитель, перехватив взгляд Андрея. – Цветет вода. И дно дурное. Там же деревни, леса… Коряги всплывают, как утопленники.

Истомин кивнул. Он знал, что там, на дне. Он знал это по документам, по картам, по сухим отчетам Гидропроекта. Но видеть эту водную пустыню вживую было страшно. Это было кладбище, накрытое саваном из синей воды.

Гостиница «Речник» оказалась монументальным зданием с высокими потолками и скрипучим паркетом. В номере пахло пылью, старой бумагой и лавандой – запахом бабушкиного сундука. Истомин бросил сумку на кровать, подошел к окну и с трудом, навалившись всем телом, открыл раму.

В комнату ворвался гул города. Звон трамвая где-то вдалеке, гудок буксира, шелест тополей. Но под всеми этими звуками лежала тишина. Та самая, о которой писал в своих дневниках его дед. Тишина ожидания.

Андрей достал из сумки папку. На обложке было написано: «Архив Вересина. Опись №1».

Он приехал сюда не как турист и даже не как историк. Он приехал как наследник долга. Где-то здесь, в этом городе, живущем прошлым, среди людей, которые ходят по улицам, не зная, что под водой лежат фундаменты домов их предков, хранились письма. Письма, которые не успели отправить до того, как сомкнулись шлюзы.

Истомин вытер пот со лба. Жара не спадала. Солнце висело над Усть-Каменском, как прожектор следователя, высвечивая каждую трещину на асфальте, каждую морщину на лицах домов.

Город казался огромным гербарием. Сухим, хрупким, засушенным между страницами толстой книги истории. И Андрею предстояло эту книгу открыть.

Он сел в жесткое кресло, чувствуя, как пружины впиваются в спину, и посмотрел на часы. Стрелки замерли. Батарейка села ровно в момент приезда.

– Ну что ж, – сказал он вслух, и голос его прозвучал глухо в высоком пустом номере. – Значит, времени больше нет. Есть только место.

За окном, в мареве жары, беззвучно проплыла баржа, груженная песком, похожая на длинный гроб.

Усть-Каменск начинал свой рассказ.

***

Андрей вытащил из бокового кармана сумки командировочное удостоверение. Бумага была плотной, с синей гербовой печатью, удостоверяющей, что старший научный сотрудник Истомин А.П. направлен в Усть-Каменск для «проведения экстренных работ по сохранению документального фонда».

Экстренных. Это слово подходило ко всей его жизни за последние полгода…

В Москве, в его стерильно чистой квартире на Ленинском, где книги стояли по росту и цвету корешков, теперь гуляло эхо. После ухода Марины порядок, который Андрей так пестовал, превратился в декорацию. Он был педантом, человеком-каталогом, верящим, что если разложить жизнь по папкам с завязками, она станет понятной и безопасной. Марина же была хаосом. Живым, теплым, смеющимся хаосом, который однажды просто устал от его классификаций. «Ты живешь с мертвыми, Андрей, – сказала она, собирая чемодан. – Тебе с ними интереснее. Они не спорят и не требуют внимания».

Она была права. Мертвые были надежнее.

Он бежал сюда, в Сибирь, не ради науки. Он бежал, как дезертир, прячущийся в воронке от снаряда. Усть-Каменск был идеальным убежищем: город, которого нет на туристических картах, город-призрак у искусственного моря.

Задача перед ним стояла титаническая и, по сути, безнадежная. Местное управление ФСБ переезжало в новое здание из стекла и бетона, а старый корпус – мрачный конструктивистский куб из красного кирпича, бывшее управление НКВД, – приговорили к сносу. На его месте планировали возвести торгово-развлекательный центр. Обычная история: память мешает торговле.

В подвалах этого здания, в сырости и темноте, гнил архив 1930–1950-х годов. Дела спецпоселенцев, отчеты о строительстве ГЭС, доносы, протоколы допросов. И письма. Тонны изъятой корреспонденции, которая так и не дошла до адресатов. Бумажная плоть эпохи.

У Андрея было две недели. Две недели, чтобы пропустить через сканер тысячи страниц, спасти то, что еще можно прочитать, прежде чем экскаваторы превратят историю в строительный мусор. Он чувствовал себя не историком, а патологоанатомом на поле боя, который должен решить, кого спасать, а кого оставить умирать.

Он встал, расстегнул рубашку, липнущую к телу. Жара в номере становилась невыносимой. Нужно было идти. Встреча с куратором архива была назначена на два часа.

Улица встретила его ударом горячего воздуха. Асфальт плавился, каблуки оставляли в нем вмятины, словно в черном пластилине. Андрей шел по улице Советской, сверяясь с навигатором. Город вокруг него жил своей вялой, провинциальной жизнью, не подозревая, что в его чреве, в подвалах «Красного куба», лежит его подлинная биография.

Здание бывшего НКВД стояло в тупике, окруженное разросшимися тополями. Деревья, казалось, пытались скрыть его, задрапировать стыдливой зеленью этот памятник страху. Кирпич потемнел, окна первого этажа были забиты фанерой. Но само строение все еще излучало угрюмую мощь. Оно давило на плечи даже на расстоянии.

У массивной железной двери курил человек. Маленький, сухой, в мешковатом сером костюме, он был похож на забытый в гардеробе зонтик.

– Вы – Истомин? – спросил он, не вынимая сигареты изо рта. Голос был скрипучим, как несмазанная петля. – Я Синицын. Завхоз. Жду вас уже десять минут. Вы, москвичи, верно, думаете, что время резиновое.

– Поезд опоздал, – соврал Андрей. Ему не хотелось объяснять этому человеку про жару, про остановившиеся часы и про то, как трудно заставить себя сделать шаг навстречу прошлому.

Синицын хмыкнул, бросил окурок на асфальт и тщательно растер его подошвой.

– Идемте. Только предупреждаю: там света нет в дальнем крыле. И крысы. Они там хозяева, а мы так… гости.

Они вошли внутрь. Сразу пахнуло сыростью, плесенью и тем специфическим, сладковатым запахом старой бумаги, который Андрей узнал бы из тысячи. Это был запах тлена. Запах времени, которое разлагается, не имея выхода.

Коридоры были пусты. Шаги гулко отдавались под сводами. Синицын отпер тяжелую решетку, ведущую в подвал.

– Вот ваше царство, – сказал он, щелкнув выключателем. Тусклая лампочка под потолком мигнула и залила пространство желтым болезненным светом.

Андрей замер на пороге.

Помещение было огромным. Вдоль стен тянулись бесконечные стеллажи, уходящие в темноту. Они были забиты папками – серыми, коричневыми, синими. Некоторые связки рассыпались, и бумаги веером лежали на бетонном полу. Здесь были миллионы слов. Признания в любви, проклятия, мольбы о помощи, сухие цифры выработки, приговоры.

– Это все? – тихо спросил Истомин.

– Это только литера «А» и «Б», – равнодушно ответил Синицын. – Остальное дальше. Вон там, где вода капает, – самые старые. Пятьдесят второй год, как раз перед затоплением. Там письма. Мешки писем. Их даже не вскрывали.

Андрей подошел к ближайшему стеллажу. Провел пальцем по корешку толстой папки. Пыль была жирной, черной. Он почувствовал странное волнение – смесь охотничьего азарта и священного трепета. Здесь, в этом подвале, ему не нужно было притворяться. Здесь не было Марины, не было развода, не было пустой московской квартиры. Здесь была только история – немая, беспомощная, ждущая его рук.

Он был Хароном, который должен перевезти эти души с берега забвения на берег цифровой вечности. И, возможно, спасая их, он надеялся спастись сам.

– Розетка там, – махнул рукой Синицын. – Ключи оставлю на вахте. Работайте. Только не засиживайтесь до ночи. Тут… – он замялся, оглядывая темные углы, – тут акустика странная. Иногда кажется, что шепчут.

Завхоз ушел, шаркая ногами по бетону. Железная дверь лязгнула, отрезая Андрея от солнечного, жаркого мира. Он остался один.

Истомин поставил сумку на шаткий стол, достал ноутбук и портативный сканер. Зеленый огонек индикатора мигнул в полумраке, как глаз хищника.

– Ну, здравствуйте, – прошептал Андрей в тишину.

Тишина ответила ему едва слышным шорохом оседающей пыли.

Работа началась.

________________________________________________

14 сентября 1951 г.

Село Спасское.

Здравствуй, Миша.

Бабье лето нынче стоит хрустальное, звонкое. Воздух такой прозрачный, что кажется – протяни руку через реку, и пальцы коснутся колокольни в Заречье. Паутина летит, цепляется за лицо, сухая ботва на огородах пахнет пылью и уходящим теплом. В такие дни трудно верить в плохое. Кажется, что война закончилась не шесть лет назад, а вчера, и что тишина эта теперь навечно.

Но тишину нашу нарушили.

Вчера утром, когда я шел к первому уроку, у правления колхоза стоял запыленный «газик» с брезентовым верхом. А по улице, прямо посреди дороги, шли трое. Не военные, но и не наши, деревенские. В куртках на молниях, в кепках, с какими-то треногами за плечами. Шли по-хозяйски, не здороваясь, будто не в живое село пришли, а на пустошь.

Это геодезисты, сынок.

Весь день они ходили по дворам. Не стучались в калитки, не просили разрешения. Просто перешагивали через плетни, ставили свои треноги прямо в капусту, смотрели в оптические трубки и что-то кричали друг другу цифрами.

– Плюс два! Левее! Отметка сто три!

А потом начали вбивать колышки.

Я видел, как баба Нюра, соседка наша, выбежала на крыльцо, руками всплеснула: «Ироды, что ж вы делаете, там же морковь еще сидит!» А парень молодой, румяный, с папиросой в зубах, только молотком махнул: «Не шуми, мать. Какая разница – морковь или водоросли? Всё одно сгниет».

Колышки эти, Миша, страшные. Они выкрашены ярко-красной масляной краской. На фоне черной осенней земли они горят, как свежие раны. Или как метки в тире.

Вечером я подошел к старшему из них. Он курил у машины, разложив на капоте карту. Карту нашу, только чужую – всю исчерченную синими линиями.

– Что это за метки? – спросил я. – Зачем вы портите людям огороды?

Он посмотрел на меня устало, как смотрят на неразумного ребенка или на больного, которому уже не помочь. Сплюнул табак и сказал тихо:

– Это урез воды, папаша. Отметка затопления. Всё, что ниже этих красных кольев – это дно. Понимаешь? Дно.

Я посмотрел на село. Колышки торчали везде. У крыльца школы. Посреди церковного двора. У моего палисадника. Красная линия прошла прямо через нашу с тобой скамейку под старой липой.

Они собираются ломать реку, Миша. Не просто перегородить, а сломать ей хребет, распластать её, превратить живую воду в стоячее болото ради киловатт. Им нужна «Великая Стройка», им нужно море посреди степи. А то, что на дне этого моря останутся наши дома, могила твоей матери и вся наша память – это для них «допустимые издержки».

Сегодня на уроке истории я рассказывал пятому классу про Атлантиду. Дети слушали, разинув рты, как сказку. А я смотрел в окно, на красные колышки в школьном саду, и думал: мы и есть Атлантида. Только мы еще дышим.

Пишу тебе это, зная, что почтальон Нюра снова пройдет мимо моего ящика. Но бумага терпит. И я потерплю.

Твой отец,

Арсений Петрович.

______________________________________________

Глава 2. Тень в архиве

Огромное помещение архива напоминало желудок огромного, спящего зверя. Здесь всегда стоял один и тот же запах – сладковатый дух тлена, старой бумаги и сухой, въедливой пыли, которая, казалось, состояла не из грязи, а из перетертого в порошок времени.

Андрей спускался сюда уже третий день подряд. Спуск по узкой винтовой лестнице стал ритуалом перехода: из жаркого, стрекочущего кузнечиками июльского полдня – в прохладное безвременье. Наверху, в городе, жизнь кипела, губернатор готовился к перевыборам, по набережной гуляли туристы, а здесь, под бетонными сводами, история лежала пластами, спрессованная в картонные папки с выцветшими завязками.

Рабочее место, которое ему выделили, было спартанским: шаткий стол, покрытый зеленым сукном с проплешинами, жесткий стул и лампа с жестяным абажуром, отбрасывающая круг желтого, болезненного света.

Андрей вздохнул, натягивая тонкие хлопчатобумажные перчатки. Он любил этот момент начала работы. Хаос, который предстояло структурировать. Перед ним высились стопки папок – «Дела», как их называли в описях. «Дело о строительстве перемычки», «Сводные ведомости по переселению», «Акты приемки дна водохранилища».

Первые часы уходили на механическую сортировку. Андрей был методичен. Его московская жизнь, академическая карьера, работа над диссертацией приучили его к тому, что у каждого факта должно быть свое место, как у энтомолога для каждого жука есть своя булавка. Он раскладывал папки по годам, по отделам, по степени секретности (которая давно истекла, но грифы «Секретно» и «Для служебного пользования» все еще алели на обложках, как старые шрамы).

Но чем глубже он погружался, тем сильнее становилось ощущение сопротивления материала. Архив не хотел быть упорядоченным.

На четвертый день Андрей наткнулся на странность в отчетах по эвакуации деревни Березовка. Согласно «Сводной ведомости № 14-Б» от октября 1952 года, к переселению подлежало сто сорок два двора. В графе «Переселено» стояла цифра сто тридцать восемь. Четыре двора исчезли. Не переехали, не остались – просто выпали из арифметики.

Андрей потер переносицу, оставляя на коже серый пыльный след. Он открыл другую папку – отчет уполномоченного НКВД по надзору за зоной затопления. Бумага была ломкой, желтой, машинописный текст местами пробит насквозь ударами литер.

«…В ходе проверки санитарного состояния ложа водохранилища выявлены факты самовольного возвращения граждан в зону отчуждения. Граждане С. и К., ранее эвакуированные в пос. Новая Жизнь, обнаружены в своих бывших домовладениях. На требование покинуть территорию ответили отказом. Приняты меры принудительного характера…»

Какие меры? Куда делись граждане С. и К.? Документ молчал. Следующий лист был вырван – остался только рваный край у корешка.

Андрей откинулся на спинку стула. Скрип дерева прозвучал в тишине как выстрел. В углу, за стеллажами с подшивками газет «Сталинский путь», что-то зашуршало. Андрей не вздрогнул. Он уже знал, что не один. Крысы. Местные хранители. Они не были агрессивными, скорее – любопытными. Иногда он чувствовал на себе их взгляд из темноты – внимательный, оценивающий. Словно они гадали: надолго ли этот чужак? Станет ли он частью архива или уйдет, как и все остальные?

Он снова уткнулся в бумаги. «Акт о переносе кладбища с. Тальники». Сухие цифры эксгумации. «Перенесено останков – 400. Оставлено ввиду невозможности извлечения – …». Цифра была замазана чернилами, жирно, с нажимом. Поверх кто-то написал карандашом: «Залить бетоном». Андрею стало душно. Вентиляция в архиве уже не работала, воздух стоял плотный, тяжелый. Ему казалось, что он дышит не кислородом, а испарениями чужого горя. Он приехал сюда, зная историю места, с мыслями о великой стройке, о триумфе инженерной мысли, о покорении природы. Это была тема, достойная «Большой книги», тема, которая обещала гранты и признание. Но под глянцевой обложкой истории о ГЭС обнаруживался второй слой – грязный, страшный, пахнущий сырой землей и страхом.

«Большая история питается маленькими людьми», – записал он в блокнот. Фраза показалась ему слишком пафосной, и он ее зачеркнул.

Глаза слипались. Монотонный гул лампы убаюкивал. Андрей положил голову на скрещенные руки, прямо поверх «Акта о санитарной очистке». Только на минуту. Просто закрыть глаза.

Сон пришел мгновенно, вязкий и темный, как вода в шлюзе.

Ему снилось, что он стоит посреди огромного, пустого поля. Но это было не поле – это было дно. Над головой, где должно быть небо, нависала толща воды, зеленоватой, пронизанной солнечными лучами, но не падающей вниз. Он мог дышать, но воздух был влажным и холодным. Вокруг него стояли дома – пустые, с черными глазницами окон. Из труб не шел дым, но в печах тлели угли.

Вдруг он услышал звук. Тихий, ритмичный стук. Тук-тук-тук. Кто-то стучал в окно одного из домов. Андрей подошел ближе. Стекло было мутным, покрытым изнутри инеем. Он протер его рукой.

С той стороны, изнутри затопленного дома, на него смотрело лицо. Лицо старика с всклокоченной бородой. Старик беззвучно открывал рот, и Андрей по губам читал одно и то же слово: «Пиши». Старик поднял руку и прижал к стеклу лист бумаги. Бумага мгновенно намокла, чернила потекли, превращаясь в черные струйки, похожие на водоросли. Струйки поползли по стеклу, выбираясь наружу, обвивая пальцы Андрея…

Он дернулся и проснулся. Сердце колотилось где-то в горле. Лампа мигала. По столу, прямо возле его руки, пробежала крупная серая крыса. Она на секунду замерла, дернула носом, блеснула бусинками глаз и юркнула за стопку папок.

Андрей выдохнул, вытирая холодный пот со лба. Рука дрожала.

На часах было всего четыре дня, но в темном архиве время не имело значения. Он чувствовал себя разбитым, словно разгружал вагоны, а не перекладывал бумажки.

Он посмотрел на стопку, которую еще предстояло разобрать. Самая дальняя, у стены, покрытая слоем пыли толщиной в палец. Коробки, до которых, судя по всему, никто не дотрагивался десятилетиями. На боку одной из них, картонной, из-под обуви, химическим карандашом было выведено: «Личное. Не для описи».

Андрей протянул руку. Кончики пальцев покалывало, словно от слабого электрического разряда. Он придвинул коробку к себе. Она была легкой, подозрительно легкой для того груза, который, как он внезапно понял, в ней хранился.

Сверху лежала обычная канцелярская папка, но под ней… Под ней виднелись уголки конвертов. Разных: почтовых, самодельных, сложенных треугольником, как в войну.

Андрей снял перчатку. Ему захотелось коснуться бумаги голой кожей. Ощутить фактуру.

Он еще не знал, что в этот момент его спокойная, распланированная жизнь закончилась. Он не знал, что «Акт о санитарной очистке» и нестыковки в цифрах эвакуации – это лишь рябь на поверхности. Настоящая бездна открывалась сейчас, под крышкой обувной коробки, в тишине старого архива, нарушаемой лишь шорохом крысиных лап.

Андрей взял верхний конверт. Адреса не было. Только имя: «Арсению».

Он открыл его…

Глава 3. Кессон

Вечер в гостинице «Речник» навалился на плечи сырой тяжестью. Андрей Истомин спустился в кафе, зал которого был пуст и гулок, как заброшенный вокзал. Пахло разогретым жиром, пыльными портьерами и чем-то неуловимо тоскливым – так пахнет время, застрявшее в провинциальной штукатурке. Андрей выбрал столик у окна, за которым, впрочем, ничего не было видно, кроме мокрого асфальта и желтого пятна фонаря, дрожащего на ветру.