Узелки. Серафима

Татьяна Ботанова

Узелки. Серафима

Дуняша (предисловие)

Дуняша

(вместо предисловия)

Канун Благовещения 1889 год. Санкт-Петербург

Васильевский остров.

Дуняша прижимала к груди с каждой минутой тяжелеющий сверток.

– Крошечка ты моя, погоди, потерпи маленько, сейчас уж скоро, – она с опаской смотрела на большие дома, широкие улицы… А вот и река… каменный, с узорчатой оградой, мост… Проехали по мосту, а где же остров-то? Кучер оглянулся:

– Ну, вот тебе остров Васильевский, а дальше-то куды?

– Так к барину, графу Василевскому, аль к Эрнесту Васильевичу, – Девушка растерянно смотрела по сторонам. Казалось, со всех сторон на нее надвигались страшными глазницами громады зданий.

– Сказывай, какая улица, тут все дома барские… – Ванька недавно работал на извозе, но чувствовал себя завсегдатаем.

– Так сказывал – на острове… а тут целый город…

Ванька смотрел на деревенскую, замотанную в шаль молодуху: «Едут, ничего не знают, а денежки-то небось припрятала»

– Все, девка, слазь – некогда мне с тобой лясы точить. Давай плати. – Он остановился на углу 8-й линии и Малого проспекта.

– Я же уже платила, – Дуняша достала припрятанный узелочек со своими девичьими сбережениями: добрый барин то на бусики, то на платочек даст, а она копила – хотела сапожки лаковые… вот как теперь пригодились! Отсчитала три копеечки, остальное спрятала на груди.

– То при посадке, а теперя на месте, – отвел жуликоватые глаза извозчик. Подсобил молодухе, обхватившей двумя руками младенца, слезть с повозки, подал ей узелок.

– Вон там будка городового, видишь: дядька в форме ходит – он те подскажет… а у тебя докУменты есть?

– Какие? ты что? … мы погорели…

– Без документов он тебя в участок заберет! А ребенок-то чей?

– Говорю же тебе: погорельцы мы….

– Ой, девка, плохи твои дела: как пить дать заберут. – Ванька с чувством выполненного долга подтянул потуже кушак, забрался на облучок.– Прощавай! Но-о-о! Пошла, родимая…

Колеса уходящей повозки застучали по брусчатке. Дуняшка осталась стоять посреди улицы. Мелькали редкие прохожие, никто не здоровался…

– Вечерние новости! Вечерние новости! – пробежал мальчишка.

Дуня увидела, как дядька, которого извозчик назвал городовым, повернулся в ее сторону. Еще и правда заберет… отвернулась и двинулась прочь… подальше…

Неподалеку виднелись купола церкви. Скорее туда! Но устала, ноги не держат… Решила зайти во двор – передохнуть, однако дорогу ей преградил детина в кожаном фартуке:

– Ты к кому?

– Я барина ищу, Эрнеста Васильевича…

– Тут нет такого. Адрес знаешь?

– Не знаю… – девушка посмотрела в лицо детины, из-под лакового козырька на нее смотрели добрые глаза.

– ТемнАет уже, где ночевать-то будешь? – гулко прозвучало в ушах.

– Не знаю… мне бы дите покормить … в тепло, – у Дуняши все поплыло перед глазами.

– Ой, девка, пойдем… – крепкая рука дворника поймала ее под локоть, – в каптерке переночуешь… У тебя деньги-то есть? Да ладно уж – нешто не люди мы? Иди за мной… – мужик направился вглубь двора; девушка, пошатываясь от усталости, двинулась следом.

– Давай, проходи, у меня тут кипяточек есть. Ребятенка-то успокой, титьку дай…

– Не кормлю я, мне всего шестнадцатый годок…

– Не боись, я тебя не трону. У меня дочка – такая же дурочка, как ты… Меня Прохором кличут, а ты чья будешь?

– Я, Дуняша, у графа Василевского в имении жила…

– У графа, говоришь?

– Ага. Сперва в комнатах помогала, потом вот нянькой, а теперь –не знаю… Куда мне? Усадьба сгорела… Я выскочила… дите схватила, тут вот молочко от кормилицы… – мысли у Дуняшки путались. – Нужно покормить же…– Она размочила в молоке припасенный хлебный мякиш, закрутила в тряпочку – младенец успокоился, посасывая хлебушек.

– Меня граф сироткой подобрал, в дом пристроил. Уже три года тому… Мои-то мамка с тятькой угорели, а я в сенках спала – Господь уберег… Хороший барин: сам-то он по службе уехал, а сосед Эрнест Васильевич приезжал, навещал… он тут на острове живет… и где этот остров? На реку смотрела – не видела острова… Извозчик высадил: вот те остров, а где?

– А фамилия как у этого Эрнесту?

– Да я и не помню – не русская. Он тоже на службе, у него имение с нашим рядом…

– Так чего ты, дуреха, не туда, а в город-то подалась?

– Так там, это… Степка… он нехороший… лезет… боюсь… Ты меня не мучь, дяденька… Ох, и натоплено у тебя, душно…

– Да у тебя никак жар? – Прохор подошел, глянул на девушку: глаза затуманены, щеки горят, на лбу испарина.

– Нет-нет, дяденька Прохор, это я устала, а трясет меня, потому как я озябла… Хорошо, вот кофту и шаль успела схватить… Я тут для ребеночка сберегла – это карточка, хозяин прислал жене своей… Дяденька, ты меня не гони… у меня копеечки есть…

– Девка, а если у тебя заразная кака болезнь? Я работу не хочу терять, тебе в лазарет нужно…

– А дите? Как же малютка без меня? – Дуня привычно пеленала младенца.

– А какой толк от тебя, если ты не кормишь? – Прохор задумался. Он посмотрел на красивую карточку, на богатое одеяльце ребенка. «Не врет, похоже, про графа…»

– Как, говоришь, графа величать?

– Сергей Александрович…

– А дите, значит, графское?

– Да-а, а ты чего удумал? – Девушка из последних сил рванулась к двери.

– Куды, дуреха, сказал же: не обижу… Тебе в лазарет нужно, а ребенка, чтобы не помер с голода, пристроить надобно… Я что подумал: вот на карточке этой имя напишем и отдадим в приют, а как твой граф найдется, аль сам будет искать – то все и образуется.

– Ты что, дяденька – в приют? Нет, я из деревни потому ушла – полицай грозился в приют ребеночка отдать…

– Так ты что же? Украла дите? – Прохор сел на лавку. – Документы у тебя есть?

– И ты про документы… – Дуняша совсем обессилев, опустилась на приступок у порога.

Прохор подошел, взял ребенка: на него смотрели, словно васильки в поле, глазки…

– Глазищи-то! Ты что-то совсем ослабела, едва на ногах стоишь… Он поднял ее, усадил на лавку.

– Как крещен младенец?

– Симочка, Серафима… барин? Вы? – Дуне вдруг послышался голос барина… Это его ласковая рука гладила ее по голове… – А мы вас искали… горим, горим… Симочка…

– Все ложись, вот постелил тебе…– Прохор уложил вконец обессилившую Дуню и притихшего младенца на широкую лавку, заботливо укрыл лоскутным одеялом, – о-ох, в лазарет надобно…

Прохор когда-то ходил в церковно-приходскую воскресную школу и был обучен грамоте. И хотя он где попало ставил «ять», слыл грамотеем, а потому произведен в старшие дворники и был человеком уважаемым. Он отвечал за порядок во внутреннем дворе и прилегающих улицах своего квартала. А еще – вел учет всех работ во дворе. В подчинении – три дворника, да еще в четырех парадных сидели вахтеры, а это аж семь человек! Кроме того, старший дворник должен следить за тем, чтобы не было больных и бродяг, о коих обязан был сразу докладывать городовому. Величавую гордость испытывал, доставая для особо важнецких записей настоящий чернильный карандаш, подаренный на Рождество барыней из второй квартиры.

– Сейчас напишем, а завтра отправлю: тебя в лазарет, ребенка – в приют.

Девушка бредила: «Барин, вы возьмите… не трожь меня, Степка, ты гадкий, я барину пожалуюсь… горим!»

Прохор взял карточку, карандаш, посмотрел на мечущуюся в бреду девушку: «Где ты, дочка? Не уберег я тебя… и мамку твою не уберег…» Пригладил бороду, устроился поудобнее за столом: «Может, барин и отблагодарит, что приютил вас, горемычных… Бог даст, и мою дуреху – Марусю – кто пожалеет, без крова не оставит…».

Вооружившись карандашом, послюнил его и на обороте красивой карточки, где были линейки для письма, начертал: «Крещена Серафима. Сергеева дщерь»

– Вот незадача! Фамилию-то так и не сказала… Дуня, а фамилия-то как будет? – девушка только простонала в ответ.

Прохор положил карточку на стол, загасил лампу и вышел из каптерки: «Утро вечера мудренее. А сейчас пора к воротам – служба». Он тихонько прикрыл за собой дверь.

Дуняша проснулась от детского плача. «Где это я? Ах, да, Прохор … в приют… нет-нет только не приют» Перепеленала ребенка, накормила остатками молока…

– Симочка, деточка, разве Сергей Александрович простит меня, что не уберегла тебя… Да как же в приют? Меня граф в приют не отдал, как же я его дите отдам… Здесь церковь недалеко, сегодня праздник… там Боженька о тебе позаботится… Вот я тебя умою, а это покров твоей матушки, подарочек барина… И карточка… дядька тут написал похоже имя твое… В приют! Ишь чего захотел! Вот ты какая умница, тиш-ш-ш… что же это ты такая тяжелая стала?… Ничего… Боженька тебя сбережет… – она выскользнула из каптерки. Во дворе никого, тишина… Ворота открыты… Небо уже посветлело, скоро и зорька… А вон и колокольню видать…

Дуня, пошатываясь, двинулась по пустынной улице. Временами казалось – земля уходит из-под ног… Она останавливалась, прислонившись к стене, потом шла дальше. Вот и церковная ограда, вдали монах подметает дорожки… «Увидит тебя, зорьку ясную, тише… тут лавочка… простите меня, Симочка… Сергей Александрович…». Дуня положила дитя на скамью и вышла за ограду… спряталась за столбик… услышала как заплакала деточка… Видит: и монах прислушивается к плачу… Хватаясь за ограду из последних сил, Дуняша отошла подальше, повернула в какой-то двор и упала. В сознании мелькнуло: «Теперь Боженька позаботится… мамочка… тятечка… родненькие»

Прохор вернулся из булочной: «Как же это я ворота не запер? Кажись, тишина… Зорька занимается – хлеб разнесу по господским квартирам, покуда теплый, тогда пойду уж будить деваху… как она там?» Он разнес хлеб и пошел к себе в каптерку; во дворе уже подметали, подъехала молочница. «Вовремя»… Взял лишнюю крыночку молока: «Чем дите кормить будет… спит, не заботится…»

– Вот я вам тут молока и хлебушка припас, – Прохор зашел в каптерку. Пусто…

– Дуняша? – Растерянно поискал глазами: может, схоронилась куда?

– Выходи, это я, Прохор…

Подошел к столу. Там лежал пятачок, постель на лавке прибрана… «Ушла. Куда же тебя понесло, дуреха? Вот я, балбес старый! Запереть ее надо было, куда она больная-то … И здесь не уберег»

Он хотел было рвануть к городовому… «Нет. Не можно. Скажет: почему не заявил, куда делись? Теперь уж помалкивать надобно – за такое по голове не погладят: больная, да еще дите краденое! Все! Забыть, как и не было ничего!.. Молоко зачем? А себе! Что-то худо – вот, в груди …»

Прохор быстро убрал пастель.

«Хорошая видать девушка: «копеечки у меня есть» – целый пятак оставила. Точно – дите графское… Забыл, забыл, ничего не видал, не слыхал…» – положил пятак в карман, еще раз оглядел каптерку: нет ли каких следов…. Чисто. У ворот звякнул колокольчик: «Кого принесло? Может, Дуня вернулась?» Он поспешил к воротам.

* * *

– Захарыч, пойду звать городового. Глянь: то ли больная совсем, то ли мертвая…

– Молчи ты! Потом измытарят допросами… беги за извозчиком, и чтоб ни гу-гу…

Быстро пошарил по карманам кофты, нашел на груди лежавшей навзничь девушки узелок с монетками: «Бедолага, тебе уже и не понадобятся». Зажал пятак в кулаке, остальное сунул себе в карман.

К воротам подъехал тарантас. Захарыч уложил бесчувственную девушку, сунул извозчику пятак:

– Отвезешь в лазарет. У ней документов нет. Только молчи, что здесь нашли, скажи: на дороге подобрал… Пятак тебе даю! Слышь, что велено?

– Да, ладно… – извозчик взял монету. «Это ж цельный пятак, да с самого утра – подвезло!» – в Покровскую отвезти?

– Тебе говорю: подальше, подальше вези, а то в Управе насидишься… Давай, гони!

Извозчик хлестнул лошадей. «Учи ученого! Чай, не дурак, понимаю…» Он знал: в Мариинской, что на Литейном, принимали бедноту, а ему как раз по пути – на Выборгскую сторону: там и конюшня, и барак для извозчиков.

Подъехав к лечебнице, растолкал больную:

– Слышь?! Ты как там? – в ответ послышался стон…

– Жива… Давай, слазь, вон в ту дверь иди…

Он поставил Дуняшу на ноги и легонько подтолкнул к входу в лечебницу. Девушка, пошатываясь, побрела… открыла дверь… Едва переступив через порог, рухнула без чувств.

На шум вышла дежурная:

– Анюта, беги за доктором и санитаров пришли. – Она склонилась над больной: жар. Проверила – документов нет. Вскоре подошли санитары, уложили легкую, как перышко, девушку на носилки.

Появился доктор.

– На тиф не похоже, – он достал трубку, послушал. – Вся грудь свистит – простыла сильно. Отнесите ее в третью палату… Или не нужно – пусть тут лежит, на глазах. Откуда привезли?

– Сама пришла, одна. В дверях и упала… ни документов при ней, ничего…

– Если придет в себя – расспросите, да все запишите… Лед приготовьте, а ноги уксусом разотрите, чтобы жар сбить… Огнем горит…

Доктор оставил больную на попечение сестер, вечером справился:

– Что новенькая?

– Бредит в горячке, так в себя и не приходила…

– Поите ее водичкой, поите… Будем ждать, все в Божьей власти… Да батюшку разбудите – пора причастить страдалицу…

Отец Георгий вскочил с жесткого топчана, услышав стук в дверь, оправил рясу. Все поняв без слов по скорбному лицу санитарки, прихватил требник и отправился к болящей.

– В третьей? – осведомился батюшка, туда клали всех ненадежных, близких к концу.

– У двери на низкой койке. – Санитарка заспешила по своим делам.

Войдя в палату, священник сразу понял, к кому вызвали: девушка металась в горячечном бреду, неразборчиво бормотала что-то…

Ударил басовито большой колокол Спасо-Преображенского храма. Тут же отозвался с Фонтанки Пантелеймоновский собор. В заутренний звон вступали все новые голоса близких к лечебнице церквей, созывая народ к службе. Отец Георгий знал каждый колокол – не первый год при лечебнице. Так под колокольный звон и причастил несчастную.

Приняв причастие, девушка открыла глаза, встрепенувшись, вслушалась в хор колоколов… Взглянула на батюшку светлым взором и прошептала: «Простил Господь, уберег дите… благослови меня …»

Батюшка осенил ее крестом, пригладил упавшую на подушку голову:

– Совсем плоха…Пора читать на исход души…

Ночью бедняжка, снова впав в беспамятство, тихо отошла. Наутро дежурный лекарь записал в журнале: «Скончалась неизвестная девица в приемном покое от легочной простуды…»

Глава 1 Подкидыш

24 марта 1889год. Васильевский остров.

Храм Благовещения Пресвятой Богородицы.

– В Божий праздник и заря радостная! – Молодой человек в рясе до пят взглянул на розовеющее небо, перекрестился и сошел с крыльца. Тонкий ледок похрустывал под его шагами, вторя тихой молитве. Вот по тропинке скачет любопытный воробей, выискивая то ли крошки, то ли перышко для своего гнезда. Рыжий кот Дорофей притаился и наблюдает.

– Ах, ты хитрец, бестия! – батюшка легонько хлопнул в ладоши. Пташка встрепенулась и отлетела на заиндевевшие ветки сирени.

Оправив рясу, нащупал маленький сухарик в глубоком кармане рясы, достал и протянул на ладошке в сторону поглядывающего черными бусинками воробья. Тот, не долго думая, сорвался с ветки, подлетел, но никак не решался сесть на раскрытую теплую ладонь. Батюшка затаил дыхание и отвернулся; подняв ладонь повыше, ощутил цепкие коготки на пальце. Мгновение. Храбрец получил свою награду: сухарик зажат в клюве. Воробей улетел под крышу иерейского дома.

Дорофей проводил упорхнувшую добычу грустным взглядом и вышел из укрытия.

– Ничего, и у тебя будет праздник – сегодня рыбу дозволено.

Батюшка отряхнул крошки с ладоней и двинулся дальше по тропе, пытаясь сосредоточиться на молитве.

– Господи, спаси и помилуй, раба Божьего… – и, вдруг до него донесся плач.

– Причудилось… Господи, спаси и поми… – плач повторился. Батюшка остановился и огляделся по сторонам, но никого не увидел, кроме монаха Феодора, подметавшего в отдалении дорожки; тот тоже прислушивался.

Плач не утихал. Теперь было ясно: он доносится с дальней скамейки, что стоит почти у выхода со двора… там лежит какой-то сверток. Оба метнулись туда:

– Господи, младенец!

– Подкидыш, – пробасил Феодор.

Отец Николай взял на руки ребенка, завернутого в теплое атласное одеяло.

– Федор, я с дитем в паломническую, а ты беги за матушкой – она знает, что делать. Да, глянь за калиткой: нет ли кого?

– Батюшка, в паломнической не протолкнуться – праздник же! Ступай ко мне в сторожку… – Феодор двинулся к выходу.

– Никого не видать, пустая улица… – из калитки пробасил монах.

– Ступай скорее, приведи матушку …

– Я мигом, батюшка, мигом! А ты иди, – он махнул рукой, уже отмеряя свой широкий шаг, – сторожка-то открыта.

Николай совсем недавно стал отцом не только паствы, но и собственного чада. Бережно понес младенца, поспешая во флигелек, уединенно стоящий в глубине сада. «Может кто–то из паломников отлучился… но оставить дитя вот так…» Ребенок, почувствовав ласковую руку, притих. Батюшка приподнял кружевной уголок покрывала и был изумлен голубизной смотрящих на него глаз; розовый ротик почмокал и растянулся в улыбке. «Какое милое дитя…»

– Господи, что же это такое? … в такой день… что же с нами происходит …

Неожиданно как из-под земли перед ним выросла юродивая.

– Ой, дитятко! Батюшка, это твое дитя… – счастливо улыбаясь, пролепетала стоявшая на дорожке блаженная Наташа.

Подойдя под благословение, протянула свои пухлые ладошки и склонила голову:

– Благослови, батюшка. Хорошее дитя – девочка, много радости тебе принесет, – вещала Наташа.

– Благослови тебя Господь, чадо…– он перекрестил склоненную голову. Теплые ладошки поймали сложенную в троеперстие руку, Наташа приложилась губами к кресту на поручах.

– Перстень-то пошто не надел? – спросила она, весело глядя на него.

– Ты, Наташа, меня с отцом Василием спутала, он протоиерей и у него дочка, а я еще не в звании…

– И ничего я не напутала, и Егорушку твоего помню… – она пристроилась рядышком и вприпрыжку проводила до самой сторожки:

– Молитвами отец наших… – перекрестясь, открыла дверь, пропуская вперед священника.

Вошли в маленький коридорчик: в углу дворницкий инвентарь, а дальше дверь в горенку, больше напоминавшую тесную келью.

Жилище монаха было весьма скромным. В красном углу мягкий свет лампады освещал лик Богородицы. Широкая лавка с чуть поднятым изголовьем служила ложем, постелью – единственное лоскутное одеяло, памятка о матери; над лавкой полка с нехитрой утварью, у небольшого окошечка – стол из широкой доски на крепких ножках, на нем кувшин с водой, стопка книг и тетрадей, чернильница и несколько перьев; под столом – табурет.

Наташа перекрестилась на красный угол, поклонилась в пол:

– Боженька, помилуй мя! Матушка Божия, благослови! – повернулась к батюшке, в детских глазах – радость, улыбается.

– Ты доченьку-то на стол положи, вот и матушка на пороге…

В открывшейся двери показался милый сердцу силуэт: в наскоро накинутом платке Аннушка почти вбежала, за ней втиснулся Феодор.

– Матушка, душенька моя, возьми младенчика.

Как только Анна взяла ребенка, он снова разразился плачем. Положив младенца на стол, она ловко развернула одеяло; под ним оказалось красивое шелковое покрывало и … почтовая карточка. Она недоуменно протянула ее мужу.

– По всему видать, из благородных, – ласково шептала молодая женщина, стараясь успокоить плачущего ребенка; распеленала – освободившиеся маленькие ручки и ножки тут же пришли в движение.

– Девочка. Какая шустрая…

– А я что говорила?… – Блаженная помогала Анне управиться с ребенком.

Анна ловко обтерла младенца мокрой салфеткой, завернула в чистые, принесенные с собой, пеленки и приложила к груди, присев на скамью. Маленький ротик с жадностью припал к упругой, полной молока груди.

– Какая ты, однако, сильная, – залюбовалась она девочкой, – ничего, молока хватит и на двоих. Как же ты одна-то осталась?

– Пойду Феофанушку извещу… – Наташа, убедившись, что каждый занят своим делом, направилась к выходу. Иеромонах Феофан с благословления настоятеля распоряжался в недавно открытом при храме приюте для детей-сирот.

Хлопок входной двери, затворившейся за юродивой, прервал раздумья Анны. Она посмотрела на мужа: тот держал в руке карточку и растерянно глядел в окно вслед убегающей вещуньи.

– О чем это она? – Анна кивнула на дверь, за которой скрылась блаженная. Наслышана была про юродивых и в тайне немного побаивалась Наташи.

Николай наклонился к окну, чтобы получше рассмотреть покрывало и открытку. Он взял в руки струящуюся шелковую ткань небесного цвета: на одном из углов вышит вензель: «СВ», а в середине буквы «С» вырисовывалась изящная «Е».

– Здесь вензель вышит, наверное фамильный, – поделился он своими открытием с женой. – Три буквы эс, вэ и е… Открытка, скорее всего, индивидуального заказа… Знаешь, модно нынче собственное имение на карточке печатать. Смотри, Аннушка: красивый сквер с фонтаном и прогуливающимися парами, а в отдалении виднеется дом, на замок похож.

– Может еще найдется ее мамочка… – вон, какая малютка ухоженная: пеленки, даже испачканные, духами пахнут…

Отец Николай повертел открытку: ни названия местности, ни владельца поместья не было обозначено, только в расчерченных для письма строчках неуверенной рукой написано: «Крещена Серафима. Дщерь Сергеева».

– Здесь надпись: Крещена Серафима. Аннушка, похоже – не найдется ее мамочка…

С минуту они оба молчали, каждый думая о своем. Анна невольно залюбовалась девочкой и не заметила, как муж подошел и тоже смотрит, а девчушка, закрыв глазки, чмокает, стараясь изо всех сил. Матушка даже вздрогнула, когда он коснулся ее плеча.

– Аннушка, я отца Феофана буду просить, чтобы благословил нам взять девочку. Ты же не против?

– Конечно, проси, – улыбнулась, глядя на младенца, жена.

Девчушка, будто поняв, что речь идет о ней, открыла свои синие глазки и посмотрела прямо Анне в глаза. Не выдержав пристального взгляда ребенка, женщина смутилась, отвела взгляд и снова заговорила с мужем:

– Думаешь – разрешат?

– Наташа тут блажила – сразу сказала: мол, это наша дочка, много радости нам принесет…

В дверях снова показалось улыбающееся лицо юродивой.

– Батюшка Николай, тебе велено на раннюю литургию в Иоанно-Предтеченский придел сегодня идти, а матушке твоей благословили кормить дитё…

Наташа подбежала, накинула на голову шелковое покрывало, словно платок:

– Печалится, ох, как печалится, – закачала она головой, – увидит ли дитя свое… ох, пташка… улетела…улетела…

– Наташа, о ком ты? Где матушка младенчика, что ты видишь? – батюшка протянул блаженной карточку.

– Так матушка кормит доченьку, аль ты не видишь? Да ты ступай, радость-то неси… ждут тебя, батюшка, – замахала руками, взяла протянутую карточку, приложила к сердцу и начала баюкать, раскачиваясь посередине горенки.

– Ох, что с тебя взять-то… блажишь, – батюшка ласково посмотрел на Наташу, на жену, склонившуюся над ребенком, и вышел.

Только за батюшкой закрылась дверь, Наташа запричитала:

– Беречь, беречь тебя надобно, – гладила она открытку, словно успокаивала плачущего младенца, – а как сберечь-то? Как!?

Вдруг она съежилась, будто укрываясь от опасности, замахала руками, вскрикнула:

– Как!? Как в таком пожаре… – на лице блаженной отразился ужас и тут же сменился блаженной улыбкой, – Ангел на крылах вынес…

Анна слушала юродивую и не могла справиться с накатившим на нее страхом… она прижала ребенка к груди, словно им и впрямь грозила опасность. А Наташа тем временем, совсем уже повеселев и успокоившись, подошла к Анне, присела у ног, голову на колени положила. Казалось, затихла, но снова зашептала чуть слышно:

– Сбережет ли, сохранит ли ниточку… вьется, вьется, на клубок наматывается, … береги, не рви ее, ниточку… сплетай в кружево … в узор жизни сплетай, да в клубочек сматывай.

Она заглядывала Анне в глаза:

– Матушка, ты не смущайся… научи дочку ниточку хранить… от дочки к дочке кружево сплетаться будет.

Вдруг поднялась, покрывало шелковое и карточку ей на колени положила:

– Ты завяжи узелок-то на память, завяжи… Ах, ты… руки-то заняты, и все-то вы чем-то заняты… – сама взяла кончик покрывала, завязала узелок.

Отбежала на несколько шагов, погрозила пухлым пальчиком:

– Учи дочку вязать узелочки, учи дочку… – глянула в оконце, – Праздник-то какой сегодня! Благую весть принес Архангел, посланник Божий, Гавриил… И нам, убогим, Господь знамение посылает… Слышите?

И сама запела тихонько, чистым детским голосом: