Письма с острова

«Что вы возьмете с собой? Фотокамеру? Часы? Бинокль?» – спрашивает леди Браун. Собеседник кивает и поправляет на груди медальон: домик, вырезанный из слоновой кости. Он снимает черные очки, открывая обожженную кожу вокруг светлых, почти прозрачных глаз без ресниц и бровей, и сам влезает в кожаные браслеты на подлокотниках и полозьях кресла. Несмотря на крохотные размеры, домик сделан с филигранной точностью – от фасада с подобием коринфских колонн вокруг двери до чешуек черепицы на покатой крыше, спускающейся к глазнице окна. Если присмотреться, за легкой занавеской видна женская фигура в завязанном на талии фартуке. Стоя спиной к окну, женщина режет лук, мало интересный круглому, как рыжий мячик, коту, прислушивающемуся, склонив голову, к звукам из соседней комнаты, где девочка со звонким лунным именем исполняет на скрипке старинную, давно забытую мелодию.

Письмо девятое

Понарошку

уедем кататься! железные звукибилет три копейки, звенят голосачужие наречья, пути полукругомпоедем! дороги всего полчаса.мы выйдем из дома, сжимая в ладошкахпятак и копейку, копейку, пятак,трамвай увезет нас в страну Понарошкуи круг завершит на знакомых местах.и сердце замрет, напоенное вестью,закроешь глаза, и ты в дальнем краю,за окнами мчатся дома и созвездьяи странные дикие речи поют.сосед незнакомый читает газету,смеется, как кот, и дает прикурить,я ехала с мамой, ему по секретуты признаешься, запутана нить.мой город, мой дом на углу, пальма в кадке,короткая юбка на маме, трамвай…я просто играла в страну Понарошку,скажите, куда это я забралась?ведь это неправда, где мама, где пальма,где рідная вулиця, что за трамвай?light-tram колесит, как часы в Зазеркалье,быть может, по кругу? я сяду опять.поеду, поеду, раз девочка просит,хоть сердце дрожит, проходя турникет,вздремну на минутку, ведь мама разбудит,как только покажется дом вдалеке

Письмо десятое

Мариан

Ты только не останавливай меня, не говори ничего. Я сказала, что расскажу. Мне нечего бояться. Мне восемьдесят восемь лет. Ты только не говори ничего, пока я говорю. Это долгая история. У меня были книги, это давно нужно было, чтобы читать книги, о которых я говорю. Их писатель написал.

Я была из бедной семьи. Тогда у всех были такие идеи, передовые идеи, у моих родителей тоже были, человечество спасти, понимаешь ли.

А потом началась война, и его убили, мне было три года, и мама мне сказала, отец ничего не скажет, но я все слышала. Я была понимающим очень ребенком, чувствительным, знаешь ли, как и родители. Идеи тогда были такие, вот и я тоже стала.

Я не боялась тогда. Он мне сказал пригнуться, и они меня не забрали. Никто из них не схватил меня. Пираты все попрыгали в море, а они мимо пролетели, только каркали. Потом парочка их села на палубу, как раз напротив меня. То есть они меня не увидели. Он меня накрыл парусом, и они меня не заметили. Только лапы перепончатые и крылья волочатся. Тоже перепончатые, и усы на мордах.

До войны еще. Я была молодой девушкой, книги читала. Моя мама, она ничего не знала.

Мы не были официально. То есть я никуда не записывалась, не вступала. Не было такого. Как сейчас, дипломы, удостоверения. Тогда у нас не было. Писатель про это все написал. Сима сама не знала, только подробности, она не знала, что я делаю.

Давление тоже такое. У меня в ушах все время гудело. Но это было хорошо для змей. Они все спали. Я могла бы их есть, но так и не решилась тогда. Змеи не были солеными. Они просто спали там, все это время. Не гнили, не просыпались. Я только вначале боялась их. Но она мне сказала, они нас не тронут. Но есть так и не стала, хотя очень есть хотела. Молодая была тогда.

Очень холодно было. Лед всюду. Вода в кружке застывала. Приносили кружку воды утром один раз и вечером. А пить все время хотелось. Кормили соленым, не разберешь, птица или рыба. Я думала – рыба, но там встречались такие косточки, как у птицы, и перья. Пить все время хотелось. Яичницу еще часто давали. Одно яйцо, не курицы, большое такое, тоже соленое. Я даже стенки лизала, лед слизывала. Хотелось пить.

В партии я не была, нет. Официально нет. Я пошла туда, потому что я знала Симу. Мои родители не знали, что я пошла к ним. Знаешь как, родители… Мама сказала: «Нет!». И я не пошла.

А Сима им не говорила. Я думаю, но я не знаю, мы все слышали эти истории, но мы же не говорили вслух.

Я ездила на юг, но я там ничего не делала.

Я только училась.

Потому что они уже пришли, и никто не решил, что делать. Я должна была. Но я ничего не делала. У меня не было времени, чтобы делать это, у нас уже было такое понимание, что нас продали. Он тогда уже продал нас.

Там был один человек, с юга. Но он не был в партии, он просто делал там.

Ты прочитай эти книги, он все написал. Прочитай, прочитай. Ты все узнаешь, с самого начала, как это начиналось. Но ты огорчишься, потому что мы ему не говорили об этом.

У них карты не было. Они тоже превращались, только им не луна была нужна, но звезды и книги их. Поэтому они редко появлялись там.

Я еще ничего не делала, только училась. Мы знали, это все.

Сима знала. Должна была знать. Но ее не нашли, нет, потому что она стала у них как шаман, они все молились на нее. Браслеты такие, из металла, звенели просто. И бусы из маленьких черепов. Но те люди нашли ее, и он ее потерял.

Нет, нет, нет. Они ушли, совсем… Я должна была уйти, я вышла, но за несколько дней, как случилось. Должна была через месяц, в конце мая. После Симы через несколько дней. Но она вернулась, а я вышла после, через несколько дней. У нее было очень мало времени, чтобы остаться снаружи. Они тогда увидели ее.

Они поплатились, конечно, раньше всего. Когда пришли пираты, они их всех повесили на реях. Две недели висели, пока не высохли. Пустые черепа. У них до того были пустые черепа. А потом уже ничего.

А я ждала ее там, на площади. Но он не пришел. Он тогда совсем исчез. Он был женат. Его жена тогда сошла с ума, и они уехали.

Я думала, ее нашли.

Я подозревала. Но не знала тогда. Мы не догадывались, что происходит. Мы не задавали вопросов. Я только училась.

Да, но это не сработало. Я была в школе, своего рода. Меня послали туда, но все равно ничего. Что-то потому что пошло не так. Она сказала, нужно сначала проверить. Однажды вечером она сказала, вот тот человек, и он почти ушел. Когда я увидела, что это не она, знаете, мы все совершаем ошибки. Я была там на несколько дней позже, чем она. За ней следом через несколько дней.

Я только училась. Там было много золота, они умели делать. Но нужно было кожу сдирать. Дыма было много, все в фартуках ходили. Я не делала ничего, я только училась. У меня было техническое образование. Я два года занималась с репетитором, но не поступила туда.

Специальные люди для такого. Они летали на тех, перепончатокрылых. Только те засыпали на холоде. Что-то должно случиться, она сказала. Это не просто так. Она была очень красивая, он мог просто за ней пойти и ходить там. У нее ноги были такие и глаза. Но нет! После того как она ушла, это факт, что он там был, кто был ответственен за это, все уже случилось. И меня нашли через несколько дней после нее.

Я была в школе. Я никому не говорила. Никто не знал, что я училась. Они были там в классе. Директор сказал, нет, нет. Это было в декабре. Я должна была уйти в мае. Она ушла, когда мы надеялись, все получится потом. Но я не думала. Я не очень хорошо помню, все быстро прошло. Она ушла за несколько дней до меня. Я ждала там. Я могу сказать, что все было быстро. В какой-то момент мы подумали, и мы согласились уйти оттуда туда.

С гор они тоже привозили. И раскопки делали. Не как подо льдом, в горах тяжело взрывать. Они нашли ее по своим картам. Ее друга там задавило камнями. Она убежала, а друга задавило. И он ее потерял.

Они не были счастливы там. Но я получила письмо, где она говорила, не подходи близко ко мне.

Она уже знала тогда. Мы обе знали, что они торопятся. Все скрывались, но не из‑за этого, а потому что у нее был муж, и мы должны были скрывать его. Он должен был жить там тайно. Нам хотелось знать, мне бы очень хотелось узнать про нее. Я даже ходила в мэрию, сказала, такой друг у меня был. Но не нашла.

Ну хорошо, она сказала, я ушла оттуда, у меня нет никого. Я не знала, где она находится.

Это ведь было в порядке вещей. Было такое движение, чтобы противостоять им всем вот там. Мы были одни, кто им противостоит. Всем этим.

Это было нормально. Казалось нормальным. Все средства хороши, чтобы с этим бороться, вот с этим вот, если я могу так сказать. Я по-прежнему так думаю. Я не оправдываюсь, мне нечего бояться, мне восемьдесят восемь лет. Но я объясняю теперь, что это нормально. А то теперь не понимают.

Я не изменилась. И она. Когда я вижу, что сейчас происходит, я думаю, я делала то, что должна была, это было страшно, что мне пришлось перенести. Но теперь я ничего не делаю, и мне теперь страшнее смотреть на мир, чем тогда. Что теперь происходит в мире. Мои родители, например, они не знали. Они не были сторонниками. Но он собрал всех этих людей, и это было страшно. Они были единственными, кто был против него, понимаешь?

У меня много было в жизни счастливого, счастливых встреч много. Я не могу сказать, что из‑за них моя жизнь стала кошмаром. Были люди, которые помогали мне, которые уходили тогда. Замечательные люди.

Это вполне естественно, что все, кто думал, чувствовал опасность, кто считал, что мир в опасности от этого ужаса, они не знали. Потому я не изменилась. Это нормально было тогда, когда они собирались. Они должны были. Это было нормально. Они пришли учиться, потому что было нужно. Ты понимаешь?

Если бы я сейчас была там, я бы сделала то же самое.

Она через две недели уехала с ним в Африку. Нет, не в Африку, дальше на юг. Потом мне писала, приглашала в гости, но я тогда сказала, я в этом году не могу, сейчас уже отпуск брала. В следующем давай я приеду, а потом она заболела, я говорю, это не страшно, я еще денег должна накопить, чтобы тебе подарки привезти. После этого каждый год ездила. Воду им привозила.

Он писал, предлагал мне продавать его статуэтки, но я говорю, что ты, сейчас все в Китае делают, все сувениры. Он все равно их ваяет. Статуэтки и еще сундучки, такие, знаешь, для украшений. Я тебе могу подарить, он мне уже десяток прислал. Красивые, резное дерево. Не знаю, как называется, африканское что-то.

Там было так холодно. Каменные стены, без отопления. Очень, очень холодно. У нас ни с кем не было связи. Ее перевели в больницу за несколько дней до меня. Я родила после нее спустя две недели.

Письмо одиннадцатое

«под конец узнаешь…»

под конец узнаешькарта всегда лежалау тебя на ладониладонь была картойкак и трещины штукатуркинад детской кроватьюкак и шелест листвыяблони на обрыведаже когда рекаподмыла обрыви дерево рухнулокарта возникла сновакарта опять возникаласнова и снова рисунокна стене на воде на стеклепрочти наконец изучивнимательно вслух наизустьза оборванной линией жизнио, то была линия счастьяили как еще говорят здесь – любвизнакомые перекресткитупики переулки аллеиесли прижаться ладонью к стеклулед растворится в разрывах огней над огнямив тонких следах на ладониузнаешь карту белого городагород засыпан снегомузнаешь росу на сети паутиныоглавление позабытой книги

Письмо двенадцатое

Белые лебеди

Мирра стряхнула улиток с живота и еще раз внимательно осмотрела свои впадины и закоулки, в темное время суток туда вечно протискивается всякое несуразное. Облако тумана поднималось по склону, оставляя дрожащие грозди искр на колючках пиний. Жадная щель солнца уже выглядывала из-под водного бастиона, заливая перламутром ракушки стен. Скоро на коврике песка вдоль залива появятся первые отдыхающие, Мирра сладко потянулась, она должна выглядеть изумительно. Первым появлялся жилистый старик в просторных купальных трусах и с полотенцем на шее. Он пробегал по тропинке слева от пляжа, спускался к беседке, бросал полотенце на перила, приседал и отжимался с десяток раз, после чего, промахнув лицо и грудь полотенцем, убегал обратно, так и не прикоснувшись к волнам. Лениво наблюдая за скольжением рыбацких лодок по дробящейся и колеблющейся поверхности, Мирра позавтракала свежими ягодами и печеньем. Лодки постепенно пропадали в калейдоскопе отражений, оставляя за собой призрачный шлейф чаек. Мирра еще раз проверила себя, узкими ладонями провела от ступней до бедер, и дальше, к торчащему наружу пупку, набухшим грудям, острому подбородку, носу, макушке. Чайки горланили уже у берега, пора была выходить.

Пляж заполнялся народом. Мимо нее промчались гикающие, как те чайки, мальчишки, простучали босыми пятками по усыпанной колючками траве. Пара молодых мамаш катила по тропе заваленные скарбом коляски, перекрестно наклоняясь и заливая их потоками патоки и елея. Добравшись до кромки песка, они бросили коляски и принялись переносить имущество ближе к воде – невесомые сумки, раскрывающиеся в просторные палатки, подстилки, полотенца, объемные сумки с памперсами, питательными смесями, соками, кремами от солнца, кремами для загара, кремами после загара, погремушками и журналами. Расположившись между другими палатками и зонтиками, они слились с гобеленом отдыхающих, уже подставивших солнцу лоснящиеся маслом пуза, зонтики шляп и гладкие макушки, сумрачные пасти палаток. Тут и там столбами торчали старожилы, загорелые до цвета шоколада. Улыбающиеся бродячие собаки лавировали между палатками и песочными замками, сооружаемыми малышами в стадии старательного отдыха. Энергично колотя хвостами, псы посносили верхушки башен и засыпали рты и глаза малышей облаками песка. Младенцы опрокинулись навзничь, под горячее дыхание и слюнявые пасти дружелюбных животных. Двухголосый рев разнесся по пляжу, и мамаши ринулись на помощь своим младенцам, растоптав по дороге остатки хлипких песочных башен.

Мирра спустилась к воде. Солнце уже ползло к зениту, и ее тень спряталась у нее под ногами. Две чайки, одна следом за другой, насквозь разрезали синеву и опустились на песок. Людской гомон заглушал вздохи волн. Ближняя кайма воды покрывалась кружевом пузырьков, та́ящих от земли и вырастающих заново со следующей тихой волной. Под ослепительной гладью, если бы кто решился зайти в воду хотя бы по щиколотку, можно было разглядеть стайки мальков и не то ракушки, не то камушки, наполовину утопленные в песке. Чайки вышагивали одновременно над гладкой сушей и в отражениях среди облаков.

Пестрый гвалт у нее за спиной стих, когда Мирра ступила в воду. Волна обняла ее ступни, она шагнула еще, рыбки бросились наутек, чайки поднялись в небо и исчезли в слепящей лазури. Мирра шагала с усилием, сопротивляясь долгим и сильным волнам, увязая в рыхлом песке. Наконец она добрела до глубины, где ей было по пояс. Дно здесь пряталось под густыми водорослями, обнимающими ее бедра, и она обернулась к берегу, где все они застыли, уставившись на нее. Она помахала им и целиком погрузилась в воду, подхватившую ее бережно, забравшуюся ей в глаза, и рот, и уши, и все складки и закоулки. Мирра опускалась все глубже, отдаваясь ласкам течения, скользила, крутилась и переворачивалась, наслаждаясь нежными кувырками, пока ее пуп не разорвался изнутри, и стая птиц с длинными белыми шеями выплеснулась из живота, пока она погружалась на дно, и вылетела из-под воды навстречу общему крику, разорвавшему пляж.