скачать книгу бесплатно
Скоро у меня день рождения. Скажу бабушке с дедушкой, чтоб подарок не покупали, а подарили денежку. Чтобы купить папе много носков без дырок. И тогда маме не надо будет зашивать. И папа не будет ругаться. Может быть…
Иди сюда, Барсик, давай с тобой обниматься.
ПЕРХОТЬ
Она настолько любила свободу, что даже спала без одежды.
Ей было ненавистно любое давление. Даже на тело. Не говоря уж о душе. Каждый вечер – изо дня в день повторяющиеся манипуляции с разоблачением – и в прямом, и в переносном смысле этого слова, Ведь «разоблачить» – это сделать явным скрываемое.
Как только она переступала порог квартиры, тут же освобождала себя от пут. Скидывала в прихожей лёгкую шубку из норки, которая, казалась, весила как бабушкина, из мутона. В шубе часто было жарко – не такие уж студёные в тех краях зимы, но её наличие подчёркивало статус. С отвращением, выворачивая наизнанку, как лягушачью кожу, стягивала одежду для работы. Дресс – код. Визитная карточка компании. Снимала утягивающие колготки, державшие в прокрустовом ложе слегка выпирающий животик. Дальше – бюстгальтер. Руки заламывались назад и тянулись к застёжке в предвосхищении неимоверного облегчения. Ещё упругая грудь и без него была красива. Но приходилось мириться с ненавистными косточками, что алчно впивались в тело где-то подмышками, зато высоко держали и позволяли гордо нести то, чем природа не обидела.
Оставшись почти голой, женщина испытала чувство, близкое к блаженству. Нырнула в домашнюю тунику, мягкую и удобную до невозможности.
Подошла к туалетному столику, и три колечка с лёгким звоном приземлились в фарфоровую раковинку, потом аккуратно вытащила из ушей дужки тяжёлых серёг. Это вам не бижутерия, не Сваровски какой-нибудь. Нужно соответствовать. В шкатулке несколько достойных внимания комплектов, их можно менять в зависимости от настроения. Но быть зависимой от атрибутов публичной жизни дома? Нонсенс! Теперь в ванную. Смыть косметику. Остаться собой.
Всё. Дома. Виолетта любила свои крошечные чертоги – однушку в панельной пятиэтажке. Тут, только тут и нигде больше, она была собой. Можно пересчитать по пальцам дни с момента переезда, когда заповедный мирок был осквернён чьим – либо присутствием. «My house is my castle» – мой дом – моя крепость. Наверное, если бы эту фразу не придумал умный англичанин Кокк в 16 веке, Виолетта придумала бы её сама.
Наверное, её норка – это единственное, что девушка действительно любила.
К примеру, имя своё Виолетта ненавидела. Родители хотели как лучше. Чтоб было красиво. Не как у всех. 33 года назад, когда мама была беременна, они слушали «Травиату» Верди. Главную героиню звали божественным и, по версии мамы, ласкающим слух именем. Папе было всё равно, он согласился бы с женщиной, которую боготворил, захоти она назвать дочку Пассионарией, Клеопатрой или даже Фёклой. Но любимая остановилась на Виолетте, и папа был с мамой солидарен. Впрочем, как всегда.
Но в детстве родители, а следом и все знакомые, звали её Виолой. Имя звучало как сыр. Финский, в пластиковых коробочках. Который как раз тогда появился в продуктовых магазинах и который Виолетта тоже терпеть не могла.
Мамы и папы уже нет. Некому предъявлять претензии. Они так и не узнали о том, что девочка ненавидела своё имя. Виолу правильно воспитали.
Виолетта Робертовна – бренд, который она вынуждена подкреплять ежедневно уже 30 лет и 3 года. Столько, сколько Илья Муромец сидел на печи. А потом ему надоело. Ей – тоже. Достало. Обрыдло, опротивело, опостылело. Но нужно соответствовать. Зачем, спросите? Чтоб работать. Зачем работать? Чтоб получать деньги. Зачем получать деньги? Чтоб жить. Зачем жить?
И вправду, зачем?
Последние пять лет Виолетта потеряла вкус жизни. Смотри: ты простыла, нос забит, но надо есть, чтобы поправиться, и ты заставляешь себя встать с постели, пойти на кухню и сварить сосиску. А потом заставляешь себя её съесть. Жуёшь, такая, а ни вкуса, ни запаха не ощущаешь. То есть ешь как раз то, что туда напихано. И что к мясу – никаким боком. Розовую гадость с бесчисленными Е всяких номеров. Сосиска безвкусная, как её жизнь.
Одна. Нет детей. Нет мужа. Даже бойфренда нет. Даже временного, что называется, для здоровья. Ведь таких придётся впустить в дом. В себя. А это-посягательство на свободу. Поэтому – нет. Лучшее средство от головной боли – гильотина.
А всё могло бы быть. Но! Открыть тайну? У единственного, встреченного за 33 долгих года представителя противоположного пола, кто мог бы быть рядом… Кто подходил по статусу и при этом не раздражал до вселенских размеров, а лишь подбешивал слегка… С кем иногда было интересно и даже местами – кайфово…
У него.
Была.
Перхоть.
Представляете? Всегда на плечах тёмного дорогого костюма – как снежком припорошено! Пороша на чёрном видна издалека. Она притягивала взгляды. А ещё мужчина привычным жестом кисти, этаким дуплетом, движением «мах одной рукой два раза справа» и «мах другой рукой два раза слева» шелушинки эти белые, невесомые, с плеч низвергал с завидной цикличностью. На автомате.
Увидели?
Когда Виолетта наблюдала за этими па руками, чувствовала рвотные позывы.
Нужно ли добавлять, что отношения с этим молодым человеком, заходящие чуть дальше кратковременных контактов по работе, были обречены на провал?
Сейчас на столе у Петра – так звали потребителя шампуня известной всем марки – фото карапуза с пухлыми щёчками. Сын. А ведь это мог бы быть и её ребенок. Их общий.
Если бы не перхоть!
БУДЕМ ЖИТЬ!
Злая на весь мир девочка лет пятнадцати шла по лесу. Густому еловому лесу. Не по тропинке, а куда глаза глядят. Углублялась всё дальше и дальше в густую чащу. Ветки старых ёлок – мокрые, колючие – раздвигала руками, но они всё равно хлёстко били по лицу.
Было мерзко, промозгло и сыро, как бывает холодной дождливой осенью.
– Ну и хорошо! И пусть! Чем хуже, тем лучше, – цедила она сквозь зубы, сжатые до скрежета. И вытирала нос мокрой ладошкой.
С каждой минутой становилось темнее.
Телефон в кармане уже не пикал – устал предупреждать, что вот-вот превратится в оттягивающую карман бесполезную штучку. Символ того жестокого мира, куда она не собиралась возвращаться.
Девочка не представляла, сколько сейчас времени, не помнила, когда ела в последний раз.
Тупо шла, падала то на одно колено, то на другое, с натугой вставала. И продолжала путь.
«Хлюп-хлюп-хлюп», – причитали насквозь промокшие кожаные кроссовки. «Чавк-чавк-чавк», -отвечала им болотная жижа. «Зачем жить… зачем жить… зачем жить…» – под каждый шаг – молоточком отдавалось в больной голове.
И вдруг. Она. Почувствовала Взгляд.
Из-под нависших веток старой ёлки на неё смотрели глаза. Это было животное, и оно страдало. Собака. Небольшая чёрная собака.
Привязана к дереву?
– Этого не может быть! Это глюк! Мне кажется! Откуда тут собака? – вслух говорила сама с собой девочка, пробираясь ближе.
Нет. Собака реальная. Очень тощая. Оставлена на погибель – привязана к ёлке проволокой за лапу. И лапа эта уже изглодана.
Рукам стало тепло от тёплой собачьей крови.
Лес содрогнулся от страшного крика. С дерева сорвались два больших растрёпанных ворона и полетели прочь с насиженного места.
Девочка орала, как дикое животное. Вложила в крик всю ненависть в миру, который допускает такое предательство, такую боль. Душевную. Как у неё. Физическую. Как у найдёныша с окровавленной культей.
Окоченевшими руками она расшатывала и переламывала пополам проволоку, которая слабо, но поддавалась и грязно, не по-девичьи, ругалась. Непонятно, откуда приходили ей в голову мерзкие слова, такие же, как поступок этих нелюдей.
Столкнувшись с живой душой, которой хуже, чем ей, девочка поняла: если всё так плохо, что хуже быть не может, значит, может быть только лучше.
– Сейчас, сейчас, потерпи!
У неё получилось. Девочка взяла беднягу на руки. Тельце страдалицы было лёгким, почти невесомым. Спасательница бегом кинулась вон из леса.
– Ну что ты, что ты… Сейчас я… Будем жить!
Skeleton in the closet
На чердаке домика её души, в самом дальнем уголке, повернутый дверью к стене, стоит шкаф.
В нём – об этом знает только она – спрятан скелет. Помня пословицу «С глаз долой – из сердца вон», она когда-то, надрываясь, затащила гремящий костями остов по узкой лестнице под самую крышу.
Сердце бухало так, что, казалось, вот-вот остановится. Не только от тяжести, от страха! Никому нельзя было попасться, никто не должен был видеть, как она прячет останки своего горя и нестерпимой боли.
Подняв то, что не должен был видеть никто, наверх, она передохнула и стала засовывать скелет в старый шкаф. Но это не платье, на плечики не повесишь…
Она решила разместить его лёжа. Укладывала на пол шкафа, с трепетом расправляя каждую косточку и орошая ее горючими слезами.
Спрятала то, о чём никто и никогда не должен был узнать, кинула прощальный взгляд на милые кости и решительно захлопнула дверь шкафа.
Всё.
Нет, не всё…
Чтоб не выбрался скелет наружу, тяжелыми цепями дважды обернула шкаф и повесила огромный замок, обхватив дужкой два соседних звена цепи.
Она не дура, понимала, что эти манипуляции – лишние, ведь открыть шкаф может только она одна, но, сжав зубы, закрывала его от самой себя!
Ей казалось, что если глаза не видят, то и душа не будет болеть…
Наивная. Верила в народную мудрость…
Прошло время.
Она приказала себе забыть про чердак. Не поднималась туда, даже если на улице шел затяжной дождь, и постиранному белью было бы комфортно под крышей.
Но она упорно развешивала мокрые тряпки по всему дому, только бы не вступить на скрипучую лестницу, ведущую на чердак. Ведь там, в самом углу, обернутый цепью воспоминаний – шкаф со скелетом.
И вдруг в один из дней раздался звонок. Телефон звонил долго и настойчиво, замолкая лишь на миг, и вновь ввинчивался резким звуком прямо в мозг. Звук шел сверху, из-под потолка.
Она догадалась, кто звонит, и руки упали, как плети.
Не прекратить эту пытку звуком она не могла. Разве что выбрать – оглохнуть.
И она пошла. Вверх по шаткой лестнице. В тайную комнату боли её души. В страх. На подкашивающихся ногах, цепенея, изредка контролируя путь слепнущими от слёз глазами. Одна ступенька, вторая, третья…
И вот он, шкаф, покрытый пылью, как старый камень – мхом. Вот замок, холодный, как лоб покойника. Ключ… Ключ от этого замка она всегда носила с собой, он висел на шее, как в детстве…
Под непрекращающийся трезвон, рвущий на части черепную коробку, она повернула ключ в замке, и цепи, держащие скелет взаперти, рухнули с лязгом на пыльный пол.
Только раскрылась дверь шкафа, звон прекратился.
Не успела! У неё хлынули слёзы. Будто плотину прорвало, будто звон сдетонировал…
Она стояла на коленях перед шкафом и перебирала косточки-пальчики скелета, сжимая в объятиях его пустую, как ей казалось, грудную клетку.
Но вдруг она увидела чудо: в этой клетке, за прутьями голых рёберных костей, билось живое тёплое сердце! И оно тоже плакало.
Сколько времени сидела она со скелетом в обнимку на полу, в пыли старого чердака, нам неведомо: в горе время течет по-другому.
Выплакавшись досуха, она краем футболки промокнула распухшие от слёз веки и аккуратно, как ребёнка на ручках, перенесла скелет в шкаф.
Без эмоций, осушив душу до самого донышка, она вновь обмотала пристанище своей тайны старой цепью и, совместив два звена, ввела дужку замка в кольцо.
Еле слышный щелчок, и скелет снова надежно скрыт от всех глаз.
Она медленно спустилась по старой лестнице в мир.
Жить дальше.
КОНЕЦ ЗЛЮКИ
– Татьяна? – молодой женский голос на том конце трубки глуховатый и немного растерянный.
Звонок раздался в неудобном месте – на пешеходном переходе. Я непростительно опаздывала на работу.
Уверенная, что звонят те, что меня «потерял», мгновенно выхватила трезвонящий телефон из сумки и, не глядя на экран, выдохнула:
– Да! Но голос был мне незнаком, как и номер – я попыталась рассмотреть его без очков, быстро перейдя дорогу.
После короткой паузы трубка ожила:
– Татьяна – сан?
– В смысле – сан? Кто это? Кому вы звоните?
– Вам. Вы знаете такую Софью Андреевну N?
Из памяти тут же выплыло одутловатое лицо пожилой женщины, соседки по столику в санатории. Понятно теперь, откуда ветер дует.
– Да, Софью Андреевну знаю. Она живёт…
Я хотела назвать город, откуда та приезжала на отдых, но закончить фразу мне не дали:
– Она уже… не живёт. Умерла. Извините, что звоню. Просто из всех контактов в телефоне именем был подписан только ваш. «Татьяна сан». Остальные – почта, пенсия, соцзащита, поликлиника – без имён. Я подумала, что вы для неё значимый человек, – девушка помолчала и добавила, – сан – это ж вроде учитель?
– Вроде, – я соображала с трудом. – Но я просто знакомая. Постойте… А сын? У неё же есть… был… сын, она говорила.
– Да, сын тоже забит. Ему позвонили, он приедет из Питера. Её пока в морге подержат. Ну, всё, – сказала девушка и дала отбой.
Моё «А….» повисло в воздухе. Я швырнула ни в чём не виноватый телефон в сумочку и со всех ног припустила на работу. Но ничего серьёзного за весь день сделать так и не смогла. Тупо сидела за компьютером и думала про нашу быстротекущую жизнь. Мысли крутились вокруг звонка о смерти Софьи Андреевны.
Это так страшно – жить, жить, и… не жить.
С умершей мы познакомились в санатории. Это было зимой, года два назад.
Я поняла! «Сан» – это не по-японски. Это сокращённо «санаторий». Это она так меня записала, получается.
