Сказ про Заказ

Этого мало. На обратной дороге на въезде в Мариинск Карпыч увидел городище работы Юрия Михайловича Михайлова. Он немедленно отыскал Михалыча, жившего в собственном музее и бывшем клубе, остался у него на день, потом на два, причём на второй они поехали с Михалычем в Шестаково ставить памятник пситтакозавру, которого здесь откопали. Памятник был, «естественно», работы Михалыча, под чьи песни они и вернулись в Мариинск, поскольку Михалыч был отличным гармонистом и обладал чудным и ладным тенорком.

У Михалычева дома стояла фигура: сани с валяющимися оглоблями, и спящий пьяный ямщик в санях. Город заказал Михалычу тройку, а как дошло до дела, оказалось, что нет денег. Михалыч тогда убрал из заявки двух коней и оставил одного, но оказалось, что и здесь город зажмотился. Поэтому скульптура называлась «У Юры украли коня». Народ ходил дивиться.

В общем Карпыч заказал фельдъегерьскую тройку, которую привезли на фуре и собрали на месте.

– И вот смотри: фельдъегерь сидит, видишь, какой прямой, важный. А вестовой солдат держит пакет, который ему передал фельдъегерь. А это вот собачка сидит, видишь, о ить машнандэлка! И кучер этот с бородищей на неё смотрит: «Сама побежишь или ко мне запрыгнешь?» Пойдём дальше.

Они прошли по дорожке:

– Это вот Сани-Самокаты. Роспись – что твоя хохлома… Смотри, как сделаны! Из Енисейска, Женя там такой есть, у него музей упряжи, хомуты всякие, седёлки, в общем, конное дело. Как тебе?

Сани были великолепны. Расписные, с высоченными закруглениями полозьев. С мягким сиденьем и полостью.

– Так, а теперь главное…

И они подошли к Избушке на курьих ножках. Отличнейшее зимовьё стояло на двух ногах, под которыми был припрятан поворотный диск с электромотором. Диск был внизу, и в глаза бросались прежде всего ноги – здоровенные, чешуйчатые: «Чистый лемех! Осина! На луковки такие идут – прости меня, грешного! У Благочинного выпросил». Карпыч перекрестился и достал из кармана пульт с кнопками:

– Говори, ну! Обожди… Батарейки, что ль, сели? Так. Всё. Ну, говори!

– Что говорить? – не понял Андрей.

– Ну как что? – возмущённо всхрапнул Карпыч, вертя пульт. – Чё-то он тормозит… Надо Серёге позвонить. Да. Так… Ну… Давай: Избушка, там, избушка… Ну ты чё, сказок не читал? Писатель…

Андрей хотел было сказать: «Избушка…», но спохватился:

– Обожди!

И побежал в дом, в свою комнату, вытащив из рюкзака Зеркальце и сунув в карман, вернулся скачками и сияя от предстоящего.

– Ты куда сорвался!

– Да за телефоном, с министерства звонить должны…

– Да пошли они… Готов?

– Давай. Готов. – Андрей держал руку в кармане на Зеркальце.

– Да что-тты! – всё воевал Карпыч с пультом.

– Избушка, избушка, повернись к забору передом, ко мне задом.

Избушка плавно повернулась, как сказал Андрей, а Карпыч замер, ничего не понимая и тыкая на кнопки.

– Какого лешего. Обожди. Стой. Давай ещё раз. Давай: «Избу…»

– Избушка-избушка, – намеренно отчётливо продиктовал Андрей, – повернись к соседнему участку частью задней, к нам – фасадней.

– Да чё за хрень-то?! – крикнул Карпыч, глядя на крутящуюся избушку.

– Объясни в чём дело-то!

– В чём, в чём… Она срабатывает раньше, чем я тыкну!

– Может, ты не туда тыкашь?!

– Да лан «не туда». Давай ещё раз.

Андрей больше не прикасался к Зеркальцу и дал Карпычу «сработать с пульта».

– Ну вот, это другое дело… – выдохнул Карпыч и ещё долго смотрел на пульт, тыкал его. – Да я говорил Серёге…

– Я слыхал про пульты, что они это… наводки могут давать…

– Да? – покачал головой Карпыч. – Барахло китайское… – И ещё раз посмотрел на пульт.

Карпыч сходил за закуской и бутылкой. Полезли в Избушку, там уселись у окошка, и Карпыч включил обогрев – тепловая пушечка в виде маленького Змея-Горыныча с огромными ноздрями, в которых красно светились спирали. В избушке Карпыч заставил Андрюху ещё повертеть Избушкой, но уже не с пульта, а кнопкой на стене. Потом закруглил посиделку, вывел обратно Андрюху и тут же подрулил на снегоходе, спятился к Саням-Самокатам:

– Цепляй! – И вдруг возмущённо замер: – Так. А ты в этом, что ли, поедешь? Н-да… Экип у тебя, конечно… – сказал он, глядя на Андрееву куртку, вполне, кстати, приличную и тёплую. Покачал головой: – Обожди!

И тут же притащил толстый, как подушка, пакет и погребец с закуской – тоже какой-то резной, расписной. С выдвижным хитрым рядком серебристых стаканчиков.

– На-ка померь! – сунул пакет, в котором оказалась пухлейшая дорогущая куртка с этикеткой и огромным количеством карманов. (Андрей положил туда телефон и долго не мог найти.)

Поехали кататься. Через два поворота Карпыч увидел лайкообразную собаку, белую с чёрными пятнами, и остановился возле её хозяйки, прихотливо одетой в дублёнку с вышивкой понизу и дублёную шапочку с белыми полукруглыми ушками. Сама же дама была неестественно толстогуба и масляно напомажена.

– Ну и как, сударыня? Ваша сука рабочая?

– Сука – я, а это сука́! – сияя, ответила дама.

Карпыча это необыкновенно рассмешило, а Андрею стало тошновато.

– Это капитализьм! – развёл руками Карпыч.

* * *

На проводины приехали несколько друзей Карпыча, среди которых суетный дедок-писатель из журналистов, любитель эпиграмм, большой фантазёр и разносчик новостей, которого некоторые даже звали Кедровкой. Сам сухонький, с золотисто-серебряной щетинкой и складчатым лицом – щетинистые складки, как воротнички, охватывали подбородок и щёки. Из них выглядывали утиный нос и добрые серые глаза в складочках.

Одет неофициально: байковая рубашка, застёгнутая под горло. Брюки чёрные в полосочку, очень высоко утянутые ремешком на пузике, так что нижняя часть брюшка набухала беспомощно выпукло.

Пётр Матвеич этот мёртвым взмором осаживал Карпыча, и тот несколько раз издавал его книги. На встречах с читателями Матвеич костерил на чём свет стоит «дельцов-мироедов» и напоминал, что скорее верблюд войдёт в игольно ушко, чем богатый в Царствие Небесное. Сейчас, после третьей стопки, он завёл:

– Давайте поднимем здравницу, в смысле, здравицу сию за русских купцов! Дай бог тебе, Леонид Карпович, здравия, сил на дела твои благие… И что б нас, непутёвых, не забывал, хе-хе, и чтоб дооборудовал усадьбу эту в том же духе, не по басурманским правилам, а по нашим, русским. Не, ребят, правда: взять эту избушку или самокатные сани, которые, вот смотришь на них… И такие линии, так этот полоз заведён… что, кажется, вот-вот и сорвутся в полёт – ещё одно… мгно… эээ, ещё… – Ему хотелось покрасочней описать этот срыв Саней в морозный бег… – Ещё одна… эээ…

– Стопка, Матвеич! – крикнул Андрюха, и все захохотали. А Матвеич, безнадёжно сморщившись от смеха, дал отчаянную отмашку. И, отсопевшись, тут же продолжил:

– Минута! Минута, ребятки! Ведь какая картина! А… и пусть! Пусть и стопка: и они понесутся с морозным скрипом… – И вдруг зарычал: – Мимо замков, настроенных дельцами, жирующими и пирующими…

Карпыч с интересом слушал, видимо, готовя ответну здравицу.…

Андрюха ткнул Матвеича вбок и прохрипел шёпотом:

– Ты тост-то давай!

Матвеич понял, что морозит, и встал со стопкой:

– Поэтому сию здравицу я…

Долго ли, коротко продолжалась отвальная, но наконец участники напутственно выпили, и Карпыч отдельно скомандывал Матвеичу: «По машинам». Тот же загомозил:

– Поезжай, поезжай, дорогой… Я пеше убегу… через лесок, – совершенно голосом помещика Максимова, – меня сынок у ворот встретит… А я тебя, Андрейка, ещё спросить хотел об одном деле…

Сказал таким тоном, что, мол, давайте, суетуны, бегуны, бросайте нас, а мы уж тут останемся вековать, тем более переговорить нам не переговорить…

Когда отъехал чёрный крузак с Карпычем, Пётр Матвеич довольно тяговито потащил Андрюху к столу, где они с удовольствием намахнули по нескольку стопок, пока вдруг потяжелевший Пётр Матвеевич не засобирался домой – к «Северным ворота́м», откуль его заберёт сы́ночка.

Андрей уже с облегчением вздохнул, но вдруг Матвеич взбодрился, взял стопку в руки и заговорил очень сосредоточенно и с таким видом, будто он давным-давно собирался сказать важное, да ждал, пока все уберутся:

– Андейка, а ты орёл. Орё-ё-ёл… Расшевеле-е-ел ты осиное гнездо. Расшевеле-е-ел… Теперь Эльвирка-то эта по статье пойдёт…

– По какой статье? – встрепенулся Андрей.

– Ну ты прямо, Андрей Викторыч, будто ничего и не знаешь? Конспира-а-а-атор… Конспиратор. Оно и правильно, конечно. В твоём-то положении….

– Да что ты, Матвеич, такое буровишь?

– Вот ты умный человек – скажи мне: может ли сегодня в электро-технический век, просто так пропасть человек? Хе. В рифму вышло!

– Какой человек?

– А такой. Вот представь себе. Существует некая рыболовная контора, эдакий противо… противутаймений рыб-тур-кооп, который берёт на работу молодую особу из нашего, так сказать, ведомства…

Андрей выпросительно и показательно нахмурился, теребя-покручивая стопку.

– Из журналистской братии. Чуешь интригу?

– Какую интригу?

– Хе ге… Такую. – Матвеич только покачал головой. – Ну слушай. Так вот, молодая особа эта весьма хороша собой и, заступив в должность, начинает оттенять, натурально оттенять собой хозяйку этого самого рыб-тур-копа. Красавицу баснословную. А она, брат, особа-то наша, ещё и кристальной души! А это щас, извини, подвиг! И прошу заметить, – сказал Матвеич, расположив напротив глаз ладошку, как газету или материал дела, с которого прочитал, – к нам прибыла из Томска, где находиться ей стало решительно невозможно. Ввиду того, что спасала деревянные зодчества, палимые коммерсантами, для последующего возведения на йих месте элитна жилища! Была избита на улице двумя подкупленными чеченцами богатырской накачки, – продолжал Матвеич совершеннешей смесью Гоголя с Достоевским и с таким жаром, что уже назревали «судырь ты мой» и «горячее сердечко». – И вот она пишет материал про брык-рыб-топ… про этот, ну ты понял, где, оказывается, всё не так красиво, потому что таймень в Красной книге, ну или в приложении к ей, что однохренственно, и его вообще трогать нельзя! Даже пальцем! Не то что крю́ком. И что этот таймень, к примеру, будь он и трижды отпущен… хе-хе на поруки, так сказать, водного объекта, настолько обалдел от выпутки и фотосъёмок, что его с удовольствием схряпает любая уважающая себя щучка. Если, конечно, таймень небольшой, а щучка изрядная. Ну вот ты представь… – Матвеич сбавил скорость, намереваясь с удовольствием расположиться в поглянувшейся ему картине. – Представь. Ты из плена, тебе отдышка нужна, а тут вместо отдышки – щучьи челюстя… Хе-хе! – Матвеичу, который рассказывал намного живее, чем писал, самому понравились эти «челюстя», но он осадил себя и продолжил: – В общем, особа эта пишет в нашу газету капитальнейший материал – а потом… вдруг исчезает. Как таймень в пороге. Можно сказать, рас-тво-ря-ет-ся! Причём сначала всем объявлено, что она уходит в отпуск с увольнением и отбывает на морской отдых, а потом проходит месяц, и второй… И выясняется, что она пропала. Так сказать, стёрлась с экрана эхолотов. Её объявляют в розыск, а Эльвиру, – Матвеич развёл руками, – начинают таскать по инстанциям.

– Обожди, Матвеич! В какой розыск? Как её зовут?

– Зовут Мария, а фамилия… Да какая разница? Тут интрига важна! А фамилия, обожди, какая-то… рыбная… Помнишь – «лошадиная»?! Хх-хе… Антон Палыч – сила… Постой… То ли Чебакова, то ли Кульбанова… Не то Крючкова…

– Не Щукина?

– Да, Щукина! Конечно, Щукина… Марья Щукина! – Матвеич всхрюкнул, мотнул головой: – Кульбанова… Дурак старый!

– Ну да. Я фотографию в милиции видел.

– Ну вот! – вскричал Матвеич. – Вот! А ты не веришь. Фома неверующий!

– А когда это произошло-то? Почему я не знаю?

– Да вот! Вот! – закричал он, с удовольствием употребляя это сибирское «вот» в значении «только что». – Вот! Месяц как Щукина в отпуске считалась, и месяц как хватились! И всё молчком. Пресса – цыц! А раз цыц, то, значит, дело́ небело́!

– Ничего-о-о, – с холодком и прищурившись протянул Матвеич, – прокуратура разберётся. Так к чему я всё?! Эльвирку сейчас упекут… – сказал он высоким голосом и ударив на «упекут». И добавил твёрдо: – Упекут.

И посмотрел пристальнейше на Андрея, опустив голову, поднырнув, пригнувшись будто. И сказал, не выходя из подныра, глядя в упор, и негромко, по-делячески:

– Так ты подхвати этот рыб-коп-то. Возглавь! А? Хватит Карпыча-то доить! Ты же молодой. У тебя заказник теперь! Оно само в руки идёт! Как говорится, пяльцы в пальцы. Там же деньги сумасшедшие! Подхвати, и мы… такой фестивалище забабахаем. Как раньше, когда Валентин Григорич живой был. Э-ээх! Мы поможем! Соберём своих всех! А? Толю Байбородина! Щербакова! И тёзку твоего с Усть-Кута! А то он совсем заплесневел там! Ну?! Хорошо Матвеич придумал?! Вот то-то! Поэтому, сударь ты мой, дай бог тебе здравия. За тебя! И за наш план, так сказать, дайк!

Выпили, закусили малосольной нельмой. И тут уже Андрей решил докопаться до Матвеича, припереть его к стенке.

– Погоди, погоди, Матвеич. Ну ладно, допустим, Щукина эта в розыске.

– Да не в розыске, а пропала! Как ты не поймёшь-то?! В розыске разбойники! А это потерпевшая! – кричал Матвеич.

– Дак ты сам сказал, что в розыске. Ну ладно… Ты объясни мне, при чём тут я? Ты говоришь, что я гнездо там… расшевелил какое-то…

– Как при чём?! – возмущённо выдвинулся вперёд Матвеич. – А кто, интересно, проблему поднял? А поднять – мало! Её нести надо! Как знамя части! Вот она вместо тебя и решилась!

– Как вместо меня?!

– Ка-ак?! – вскричал Матвеич. – Да так: начиталась твоих книг! И пошла в бой! Так что и эта пропажа теперь на своей… товести… совести…

– Матвеич! – не выдержал Андрей. – Ты что несёшь?! Знаешь, по-моему, ты это, перебрал… и чё попало городишь… Давай закруглять это дело. Завтра работать…

Матвеич, отходчивый и добрый, испуганно втянулся лицом в свои складки, осел и сказал покладисто:

– Ох… И то верно – идти надо, а то разболтался Дед Мазай на завалинке…

Андрюху хоть Матвеич и раздражал, но он и жалел его, и помогал, и любил, и ценил за близость взглядов. Но сейчас хмель подтолкнул его к одному поступку, который бы он никогда себе не позволил, будучи трезвым.

Едва Пётр Матвеич вышел за «ворота́» и потрусил по улице, освещённой огнями на разные лады и вкусы, как Андрей опружил ещё «полтишок» крепкой тёмно-жёлтой вкуснятины и, нащупав в кармане Зеркальце, оседлал Сани-Самокатные и вырулил за участок, не забыв шепнуть Зеркальцу поработать с Воротцами.

Андрей понесся по снежной улице, пятнисто, театрально и на «кажный лад» освещённую у каждого дома. Впереди мелькала фигурка Матвеича, удаляющаяся в лесистый кусок посёлка, и задача стояла обогнать его в самом заснеженном месте, чтобы взвить как можно больше снежной пыли. Главным было: первое – показать расписной бок саней, второе – доказать отсутствие хоть какого-либо намёка на моторчик или что-то тяглово-гужевого. Андрей потихоньку правил, зажав в руке Зеркальце, как рычажок, и когда нужный участок оказался на пути, «наддал топи» и залёг на дно Саней, поручив им обогнать «наиболее залихватским образом, с показом борта, но без вываливания в снег отдателя сего приказа». Исполнив манёвр, он поглядел издали на замершую и крестящуюся фигуру Петра Матвеича.

И Андрей понёсся дальше вдоль сияющих разновидностей чужого уюта, гирлянд всех сортов, бисерных каких-то нитей на замёрзших и, словно искусственных, деревцах. Всего того искусственного, женского, на фоне которого всё ярче представлялась прекрасная девушка, с тем редким сочетанием красоты душевной и телесной, которое и придавало её исчезновению роковую неизбежность. И горечь невообразимую. Потому он за честь бы почёл не то что жениться, а хотя и взглянуть на неё благоговейно.

Хмель есть хмель… А истомлённость одиночеством – истомлённость. Только таёжный мужик знает, как измятость трудом, преданность ветрам и морозам обостряет нехватку нежного, тёплого. И вроде бы бочки, бревна, мясо да кровь должны образ женщины уничтожить, похоронить под опилками, рыбьей чешуёй-слизью… А ничего подобного!

Вдруг подумалось: как здорово бы встретить любую девушку, одиноко выгуливающую собачку, пусть даже хозяйку «суки́», со всей её буржуазностью.

Сани мчались и происходило дальнейшее нагнетание уюта, красивости, от которого Андрею было бы другой раз и грустно, но не после Карпычева крепкого. В дальний незнакомый угол занесли его Сани, в царство каких-то особенно мелких и льдисто-ярких гирлянд, фасадов, глядевших совсем тортообразно, и тяжеловесных германских машин, блестящих и будто нагуталиненных. На одном, заманчиво прямом куске дороги он хорошо наддал ходу, как вдруг что-то пушистое, маленькое и белое выскочило прямо под сани, и визг раздался истошный.

– «Стой!» – Рука на Зеркальце лежала неизменно, и сани встали, резанув боком. А Андрей вытащил на свет подмятую собачку, склонился над ней и, умудрившись снова нащупать Зеркальце, толканул Сани: «Быстро домой! Воротам открыться, когда потребуется». Сани понеслись, а через мгновение из проулка выбежала навстречу высокая женская фигура в длинной шубе – есть такие светлые шубы, в объёмную рыбью ёлочку – как из пышного севрюжьего филе.

Белые волосы великолепно развевались.

Это была Эльвира.

Лицо раскрасневшееся. Выражение тревожное. Андрей нелепо стоял, держа на руках скулящую собачку.

– Что вы наделали! Я звоню участковому! Это вы? С кем вы были?

– Здравствуйте… По-моему, ушиб. Давайте, я свожу её…

– Нет уж. Извините. Так… Пойдёмте, несите… Мусечка… Кто с вами был? Называется: скрыться с места дорожно-транспортного происшествия.

– Да пьяный какой-то. Попросил подвезти. Это из «Русской Заимки». У них там праздник Мороза.

Всё произошло напротив её дома, двухэтажного, в дамском завитушечном стиле.

– Ну проходите… Куртка какая у вас… Охотники не такие уж и бедные, как вы изображаете в своих статьях…

Собачку положили в прихожей на диванчик с завитушечными деревянными частями – на таких в музеях сидят вахтёрши.

Андрею надо было разобраться с карманами. Телефон. Ключи. Зеркальце с собой, только незаметно вытащить из куртки и переложить в штаны. Всегда под рукой. Да и оставлять на вешалке опасно…

– Проходите.

Внутри дома был тот же завитушечный стиль с добавкой кукольности.

– Сейчас позвоню ветеринару. – Эльвира набрала номер: – Роман, зайдите срочно, пожалуйста. Жульен под санки попала.

Андрей вздрогнул. «Неужели она всё-таки видела? Хотя следы…»

Зашёл Роман, небольшой рыженький мо́лодец с матово-розовой кожицей и в запотевших круглых очках. Одна очковина поблёскивала. Андрей ощутил мгновенный прострел довольства от того, что на фоне этого «крота-альбиноса» выглядит поувесистей.

– Это Андрей Шляхов, писатель.

– Очень приятно! – словно не веря, улыбнулся Роман. – Над чем сейчас работаете?

– Над заказником.

– В каком издательстве ждать?

– Пока не думал. Возникли корректировки драматургии.

– Ну, что у нас? – Роман обратился к Жульенке. Та показательно заскулила, хотя до этого бодренько косила чёрным глазом и била хвостиком. Роман долго щупал собачку. – Ну да, небольшой ушиб.

Роман ушёл, а Эльвира, принесла из холодильника какой-то специальный сыр с минеральной плесенью, длинную бутылку чего-то вискообразного и узкие бокальчики – всё сразу: тарелка в одной руке, в другой бутылка за горлышко, бокальчики за ножки меж пальчиков….

– У меня такой шурум-бурум… – извинилась она, хотя порядок был идеальный. Всё стояло, лежало и висело, как по струнке: стулья с пухлыми сиденьями и завитушечным деревом, картинки в рамочках с чем-то чёрно-бело фотографическим – какими-то кроликами, корзинами. Всё регламентно-французское, словно не сама выбирала, а из руководства по уюту взяла.

Чем ближе оказывалась около него Эльвира, тем сильнее охватывало Андрея ликующее блаженство. Оба сидели на диване нога на ногу с бокальчиками. Между ними уютно лежала Жульенка.

– Какой породы ваша собачка?

– Котон-де-тулеар… Потомок мальтийской болонки… – Собачка словно услышала и заскулила… – По-другому, мадагаскарский бишон… Я выбирала локацию усадьбы, чтоб мои питомцы могли гулять… Но, видимо, чего-то не учла…

Андрей особо не слушал. Только смотрел. «Почти не накрашенная. Есть женские лица – как болванка под покраску. А грим убери, кроме костяка, ничего – глаза блёклые, с кроличьей розовинкой, верхние веки чахоточные… А тут самое страшное: и без покраски великолепна. Если хоть чуток на ресницы набросит – смерть настоящая…»

Теперь она сидела с ним совсем рядом, жуя жевательную резинку. Отпив из бокальчика и повернув к нему лицо, она посмотрела в упор своими длинными синими глазами, продолжая жевать. Он слышал запах резинки, которая была частью её рта, губ, зубов… Сильное лицо, челюсти, подбородок – налитые. Откинула голову на спинку дивана. Глаз сбоку – с притушенной синевой, с ресницами своими, прекрасными, которые никакой дождь не размочит, не отклеит… И волосы в хвостике… И никакой искусственной белизны, травленности, мертвящей нежную ость. Никаких угольно-чёрных бровей…

Выбивались из пейзажа только ногти – выпукло-длинные, словно накладные, и похожие на клюв какой-то тропической птицы… тукана какого-нибудь. …Тукан что-то искал на экранчике телефона. Когда нашёл, она встала и вышла. А через несколько минут появилась.

Две полоски глаз и тёмный рот. Углы вниз. Волосы распущены. В них что-то сверкнуло. Когда подошла и села рядом, долгим тягучим движением отвела, пропустила меж пальцев прядь, закрывющую ухо: открылась овальная серебряная серёжка в виде блесны («Голубая лисица» № 3, белая). Глаза подкрашены, губы – тёмные. Открытые плечи и чёрный стоячий воротничок-ошейничек… Руки обнажённые, грудь с началом ложбинки. И теплом олило: «Для меня. Это она для меня так…»

– Я оценил ваши серёжки, – сказал Андрей.

– Я в вас не сомневалась… У меня ещё есть «Шатуагва» и «Шекспир», ну это на выход…

– Так вот подходишь к девушке: вам какие серьги больше нравятся: вертушки или колебалки?

Она улыбнулась:

– Ну вот, вы не такой колючий.

Откашлялась и взяла бокал:

– Ну, с собачкой вам повезло. И я вам прощаю… Так что давайте выпьем, знаете за что? Андрей, вы делаете большую ошибку, что меня отталкиваете. И визиточку мою выкинули… – Видя, что Андрей удивился, добавила: – Да-да, мне всё про вас известно… Я ещё тогда хотела сказать, но при Снитенко не стала: вы меня всё-таки с кем-то путаете. Все эти нефёдовы, ласточкины, коваленко… – Она перечислила коммерсантов, которые тоже возили туристов. – Они другие. И вы думаете, что я такая же… хищница. Знаете, как горько узнавать, когда про тебя такое думают. – Она замолчала и замерла. Веки её покраснели. – Больно, – вдруг отрывисто сказала Эльвира и, прикусив верхнюю губку, несколько раз быстро кивнула. И снова верхнюю губку закусила.

– Ой господи… – тряхнула головой, мизинцем глаз протёрла.

– А! – сказала-отрубила, как топориком – отрывисто, с придыханием. И улыбнулась – ослепительным фронтом, но с виноватинкой в глазах.

– Кстати, и про вас многое говорят, да-а-а. – Она кивала, широко отворив глаза. – Что-о? – протяжно спросила, подняв брови. – А что вы, например, хотите нас выгнать и сами туристов возить.

Андрей по обыкновению хмыкнул и покачал головой.

– Я-то вас понимаю. Вы за идею. И именно вы, как никто, должны знать, как важно уметь поставить себя на место другого человека. Вашего соотечественника, между прочим. Мы-то вас читаем! Вы именно к этому призываете. Хотя не представляете, сколько душевных сил я потратила на наши стройки. И бог с ними, с деньгами. Они меня никогда не интересовали. Именно душевных. Чтоб людям было хорошо, уютно, чтобы они запомнили Сибирь как гостеприимную землю. Ну? За доверие?

– За доверие… – зачем-то повторил Андрей и намахнул мягчайшего вискарика.

– Я всю душу вложила в эти три базы…

– Эльвира, тайменя ловить нельзя… – продиктовал Андрей.

– Ой, ну что вы с этим тайменем, правда?.. – мягенько сказала она и улыбнулась. – Мы же перепрофилируемся на экологический туризм. Да… И ваше неприятие, как вы выражаетесь, буржуазности… А вам, между прочим, дарят технику как раз те самые люди из… Те самые деловые люди, которых вы осуждаете. Хотела сказать: из «бизнеса», знаю, что не любите. Видите, как я о вас забочусь. Свиньяза избегаю.

«А она не такая дура, как мне казалось»…

Шёл поток великолепия, озноб блаженства… Грудь с ложбинкой, плечи – всё это да, но как приложение к очам. То широко, лучисто распахнутым, то чуть прикрытым, тлеющим голубым пламенем. Поток огня входил в душу, и он видел, чувствовал, понимал, что она подстраивается к его душе, начинает говорить его словами…

– Поражаюсь всё-таки, до какой пошлости могут докатиться люди со своей жадностью. С этой своей… башлятиной… Вот смотрите…