скачать книгу бесплатно
Занавеска ловко отпрыгивает из-за потока ветра, ударившего сквозь распахнутое окно, и кружевной окантовкой касается чайника. Подле него разбросаны тканевые мешочки, в которых утаены высушенные чайные листья с ягодами и кусочками фруктов. Чаи Гелиос готовит сам. Я тоже могу научиться.
Всё это так…уютно, по-домашнему. И чуждо.
– Назови любимую еду. – Мужчина ловко переводит беседу.
– Вся любимая, – улыбаюсь я.
Всё нравится, чем не угости. Раньше с её разнообразием было худо, а потому любой аппетитный запах разжигает во мне интерес. Гелиос, должно быть, рассуждает об ужине. Думает, что подать к столу. Или желает угостить?
– Хорошо, – соглашается он. – Давай так. Не любимая, а особенная.
– Особенная? Инжир, – вспоминается мне.
Мужчина хмурится и добавляет:
– Где же ты, Луна, нашла на пустынной и, прости, облезлой монастырской земле инжир?
– Угостили.
В этом моя неразговорчивость утомляет. Вместе с дрогнувшим и поникшим лицом добавляет загадки.
– Пусть так.
Мужчина покидает место и велит обождать, уходит через узкую кухонную дверь на улицу и возвращается спустя несколько минут. В задранной рубахе он несет плоды инжира.
– Откуда? – радостно восклицаю я и принимаю чернильные пятна.
– В честь твоего приезда, – объясняется мужчина и затем – через окно – указывает на каменную дорожку, колесящую сквозь задний двор до зелёной арки с танцующими в ней пёстрыми розами. – Из сада. Он там.
У меня – словно бы – перехватывает дыхание. И я прошу показать этот сад.
Мы бредём под салатовым куполом: листва плотная, одаривающая благой тенью в самые жаркие из дней; сквозь эти шапки – едва-едва – так и норовят проскользнуть ненавязчивые и очень редкие солнечные лучи: они касаются земли и нагревают дорожку. Деревья обнимают друг друга своими кронами: так они велики и близки. Ни единый сучок не нарушает идиллию изображаемого, все веточки на своих местах – усмирены и личной миссией награждены (миссией создания забвения и красоты). На плечо мне приземляется рухнувший (а, может, решивший приласкаться) крохотный бутон цветка. Я снимаю его и, поцеловав, закладываю в волосы. Любое – даже самое крохотное, самое юное – создание, взращенное Землёй должно быть награждено. А этот, покинувший отчий дом, сорванец лимонного цвета заслужил особую награду за свой сумасшедший, но направленный на благоговение, прыжок.
Теневой сад сменяется – через калитку-малютку – кустарниками и прудом, над которым нависает одно-единственное могучее дерево, отчего часть воды приятно сокрыта. Всё остальное разве что не искрится от чудесного солнца, пригревающего каждого жителя сада.
Я оборачиваюсь на мужчину, позволившему мне двигаться чуть впереди, и спрашиваю разрешения. Он, закладывая руки в карманы и отводя взгляд, отвечает, что я могу забавляться здесь, как пожелаю. И я желаю скинуть, наконец, сандалии (узкие и натирающие), которыми меня подкрасили при выходе из Монастыря, и сигануть в воду. Подол платья парирует над голубой гладью, ибо я крепко сжимаю его в руках, но, едва намокнув миллиметром края, плескается вместо со мной. Изнуряющая духота пропадает. Пруд неглубокий: дальше щиколоток не погружаюсь.
Я зову Гелиоса. Легкомысленно. Прошу присоединиться и взмахиваю мокрыми ладонями ввысь. Мужчина отказывается и бредёт дальше: приходится нагонять. Грустное лицо скоблит мой восторг, и я притупляю напрасные чувства.
– Контролируй себя, – говорит Бог Солнца. – Следи за собой.
Мы проступаем к зелёному лабиринту – крохотному и игривому. Затеряться там не затеряешься, но мягкие стены приятно напирают на плечи. За территорией сада и, соответственно, каменным ограждением высятся хвойные гиганты. Гелиос предупреждает, чтобы без нужды и согласия дом я не покидала (в часть дома – хвала этим странным богам! – входил сад, но манящий еловым запахом лес – нет).
– А где дерево инжира? – спрашиваю я.
– Недалеко от лабиринта есть ещё один сад, – отвечает мужчина и на моё шутливо раздосадованное лицо добавляет: – Потом найдёшь. Он совсем мал.
Гелиос озирается на дом и, говоря, что скоро начнёт поспешно темнеть, велит уходить. Мы возвращаемся.
Мужчина отдаёт себя работе, и я впервой наблюдаю за ним в кабинете: за станом, возвышающимся над дубовым столом, за напряжённым лицом. Гелиос бормочет что-то под нос, разворачивая и читая многочисленные письма, а я – за неимением дел в округе – устремляюсь на второй этаж. Предстоит знакомство со спальней.
Гардина прикрывает множество узких и высоких окон, к которым вплотную жмётся двуспальная кровать. Я расправляю руки и птицей приземляюсь в жёсткое – должно быть, после стирки – бельё, кутаясь в бесконечных одеялах.
О чём ещё ты могла мечтать, Луна?
Одна из стен украшена золотыми солнцами, противоположная ей сокрыта комодом, зеркалами и жердью с плечиками для одежды.
Я поднимаюсь и подкрадываюсь к трюмо. В верхнем ящике лежит жемчужного цвета гребень. Не просто случайно позабытый, а намеренно оставленный. И я улыбаюсь, принимая его. Улыбаюсь и веду по волосам, распутывая последствия долгой дороги. Полотно рокочет по лопаткам.
Человек, принявший меня в дом, позаботился о каждой детали.
Не верь словам, зри действиям.
Обрати внимание, Луна, здесь нет ни пылинки. Значит, к твоему приезду готовились и не в последний момент. Значит, тебя ждали. Значит, хотели видеть.
Я стаскиваю с себя платье и отшвыриваю его за гардину – на подоконник; дабы завтрашнее солнце приласкало его с утра и высушило мокрый подол. В зеркало на меня смотрит всё та же Луна, заслужившая чем-то милость Солнца. И в зеркале этом я вижу отпечаток Яна, который прикладывается к моей шее, чтобы попробовать крохотную частичку тела.
Брось.
Подумай, Луна, кто сделал для тебя больше. Нет-нет. Во имя тебя.
Одеяла загребают в объятия и велят позабыться сном. Ян оставляет спальню и больше не возвращается: неудовлетворение от несостоявшегося поцелуя гложет нас обоих, я знаю.
Спаситель
Я зову её.
После прогулки девочка пропала. Растворилась в коридорной топи, будто бы никогда не являлась. Как я смел не углядеть танцующее меж спальнями чудо? Сколько лет стен этих не касались женские руки, а тут проскользнули по всем пилястрам и пригладили каждое высеченное солнце. Уверен, она нашла то старомодным, чрезмерно традиционным и даже вычурным.
Но Луна пропала.
Я увлёкся делами и позабыл, что под крышей со мной теперь вечерами теплится ещё одно создание. И вот оно скрылось вовсе.
На стук в спальню никто не реагирует, и я проверяю каждую комнату, перебирая мысли, что Луна могла перепутать двери.
Нет. Её нет.
Я зову вновь и вновь не получаю ответа. И тогда решаю проверить сад. Не стоило знакомить с пышущим дикостью и волей садом девочку, упрятанную сначала в отчем доме без развлечений, а затем в монастырские стены. Свежий воздух, любила повторять одна моя знакомая, как и месть, и аргументы в споре следует подавать порционно. Но Луны не было ни в одной из частей сада. Я отмеряю шаги до забора и покидаю территорию поместья. Непроглядный горизонт не позволит мне высмотреть возможные силуэты на пустынных землях, отданных ночи.
Неужели Луна сбежала?
А если и сбежала…далеко ли добралась? сколько вынесет дней пути и не падёт ли, так и не добравшись до мнимой – неясной мне – цели? соприкоснётся ли с острым песком раньше, чем до неё коснётся какой-либо конвой из города? ко мне явилась – в новом обличье – сама Стелла? что я могу сделать? как исправить? за что, Стелла, ты вновь решила показать себя в пустыни?
Мысли – доходящие до абсурда (странные и точно уж непривычные) – сменяют и перебивают друг друга. Я оборачиваюсь к поместью, от которого тепло не исходит уже не первый десяток лет, и вглядываюсь в возможно дрожащие шторы. Но ни единая ткань не движется – я лишь хочу то видеть. Дом запахнут мраком; лампы горят в кабинете и холле. Луны нет и небо молчит. Задираю голову и вопрошаю у светящегося диска, где её приятельница.
Я возвращаюсь в дом, гложимый сумасшедшим волнением и необоснованным, необъяснимым раскаянием. Правильно ли я поступил? Мог ли я выбирать? Мог ли распоряжаться её волей? А приводить в дом – страдавший однажды от чужих рук – очередного чужака? Стоило ли спасение души (молодой, неопытной, нераскрытой) подобного риска? Врачевать это место непосильно никому. Дом скорее падёт, чем вновь примет Любовь. А виной тому оно и только оно – ссохшееся слово на старом наречии, произносимое отшельниками и не понимаемое даже за милю.
Взобравшись по лестнице, я вновь припадаю к спальне, уготованной гостье: распахиваю дверь (без стука, без возгласа, без предупреждения – ожидая пустоту) и, приноровившись к темноте, наблюдаю преданную сну девочку. Сквозь часть отъехавшей гардины на Луну взирает луна. Лицо покрыто нежным светом, и от того кажется невинно-детским.
Старый дурак.
Что ты устроил?
Убирайся, пока она не проснулась от твоего грохота и волнения и не испугалась ещё больше.
Однако сердцу приходит спокойствие. И это же спокойствие велит закрыть дверь и спуститься в кабинет. Из бара, сокрытого под земным шаром – рыжим и выцветшим – я вызволяю стакан и бутыль. Будь она неладна…отдала себя крепкому сну, и ни на единый зов потому не отвечала (так рано её в мир Морфея свалила усталость после дороги). Я пью вымоченный виски – сладкий и сводящий зубы. Ограничиваюсь стаканом и кулаками врезаюсь в рабочий стол.
Я поступил правильно.
Но она уже свела меня с ума.
Первый день. Мы едва знакомы. Она сильно младше. Ей неведом мир, в котором она рождена. Мне неведомы причины, по которым она отдала сердце не ценящему её человеку. Она ещё не видела жизни, однако оказалась в компании старика. Единственным её другом стал садист, ставящий собственное благо – как и иные Боги – превыше даже милого собственному сердцу. Нас свели рок, обстоятельства или судьба? Почему я задумываюсь об этих зыбких, безосновательных понятиях?
Мы едва знакомы, но я готов свалить к её ногам любую жертву и принести в качестве жертвы себя.
Она уже свела меня с ума.
Девушка
Никогда ещё пробуждение не приносило такого ликования и умиротворения. Я открываю глаза, готовясь очутиться в монастырских стенах, но то не происходит. Перед лицом моим навалом собраны одеяла: во сне соорудила крепость, дабы защититься от настигающих солнечных лучей.
Неужели это всё взаправду?
Я не тороплюсь, ведь утро велит наслаждаться. Уловив сквозь толщу стекла задорное пение соседствующих птах и какие-то пряные ароматы с кухни, подтягиваюсь к краю кровати и сбрасываю себя на пол.
В зеркале мелькает та самая Луна, какой я была вчера, и ещё день до этого, и ещё. Я не обменялась с кем-либо телами и не очутилась в чьём-либо сне: я истинно прошагала пару половиц, скрипнув одной из них, и распахнула шторы. Наготу пригладили солнечные лучи. Танцуя на носках, я облепила тело тёплыми поцелуями, после чего схватила платье – сухое – и надела его.
Что мне следовало сказать Гелиосу? Как объявить об истинной радости нахождения здесь? Какую помощь предложить? Да и какая помощь служит платой за всё это…?
Платье скользит по слегка взмокшему от жаркого сна телу. Только подол соприкасается с полом, я ловлю движение извне и смотрю в сторону сада. Около зелёной ограды стоит юноша. И он (либо от недостатка ума, либо от переизбытка уверенности) взгляд свой отвести не желает. Всё это время. Он подглядывал? Он видел…?
Я изучаю незнакомца. Кто он и как попал в сад – не беспокоит. Беспокоит его наглость. Беспокоит глупость ситуации. Я отступаю и нервно задёргиваю гардину. И впервой за многое время ощущаю стыд.
В Монастыре тело ничего не значило и за собой не несло – ни перед женщинами, ни перед мужчинами. Ты не прятал себя под обёрткой вранья (красивые одежды требовались для ликования гостей и только) и тканей, и все были таковы, а потому смущение не настигало. В момент, когда топили бани (а мне довелось посетить то место дважды), женщины ступали по лестницам и коридором без одежды; руки их держали тазы, в которых были свалены щётки и тряпки, и по дороге в бани встречались обслуживающие Монастырь – доставщики, уборщики, гонцы. Они, конечно, являлись с периодичностью (в отличие от тёток в столовой), но никогда ни единая кошка не притупляла взгляда при виде мужчины.
А мне – проклятые божки – неловко. И до безобразия стыдно.
Я сбегаю из спальни, оставляя позор около гардины и разбросанной кровати. Непривычные глазу портреты взирают на меня сверху вниз: я проношусь мимо, пытаясь утаить румянец недавней ситуации, но люди эти –вероятно, давно умершие – отмечают меня клеймом. Одна из ступеней выдаёт хруст, и я немедля роняю взгляд в пол. И в этот же миг сталкиваюсь с Гелиосом, который поднимается на второй этаж.
Едва припав к его рубахе, повержено отстраняюсь и прячу руки за спину. Гелиос раскусывает волнение (в ту же секунду) и интересуется самочувствием. О, мне так не терпелось рассказать о тягучем и приятном пробуждении, о никогда невиданном утре, о чудесном пении птиц (он то знает) и привлекательном аромате выпечки, о солнце и Солнце. Мне хотелось взвалить слова благодарности.
Но всё рухнуло от скотского взгляда незнакомца из сада.
– Что случилось, Луна? Ты испугалась? – спрашивает Гелиос.
Вместо ответа с несколько раз встречается с моим затылком; я оборачиваюсь на портреты и оставленный коридор, который горячими следами ведёт в стыдливую комнату.
– Луна, солнце моё, – обращается мужчина, и слова эти привлекают внимание как нельзя лучше. Руки припаиваются к щекам, и румянец оказывается покрыт ладонями. – Что тебя напугало?
Так мы и замираем. Так он и успокаивает.
И я признаюсь, что видела за окном человека (подробности, разумеется, утаивая).
– Это садовник, – объясняет Гелиос и отпускает. – Прости за вольность.
Я киваю. Лишь только потому, что за вольность рукотерапию не считаю; да и ничего приятней тёплых пальцев на коже по утру ещё не придумали.
– Значит, – заключаю я сколько-то мгновений спустя, – садовник. Тот, что Патрик…?
– Да, – быстро соглашается мужчина и разворачивается на носках. – Пройдём на кухню. Если и есть успокоительное лучше чая – ни богам, ни людям оно неизвестно.
И, пока я пытаюсь привыкнуть к древесному вкусу напитка, Гелиос обращается к книге. По правде говоря, большую часть времени он будет обращаться к книгам – вечным сообщникам и молчаливым, однако одаривающими истинами, собеседникам.
Я разжёвываю тянущуюся вафлю. И из благих намерений вопрошаю:
– А ты завтракал?
– А тебя это в самом деле беспокоит? – отвечает едкий взгляд.
То звучит как укол.
Мне не следует открывать рот без надобности, а любое проявление положительного будет расцениваться как попытка умаслить моего спасителя. Я не могу искренне благодарить его, ибо искренность на свете перевелась, оставив рыночные устои и мерзость характеров.
Мужчина показательно раскрывает книгу и возвращается к чтению. Тогда я понимаю, что нарушила многолетний порядок дома. И Гелиос понимает то, отчего спустя секунды невидимо для моих глаз (как он думает) смеётся.Затянувшийся по времени завтрак нарушает зашедшая в дом обслуга. Каждый отсчитывается о проделанной работе.
И только одно лицо считает допустимым поздороваться со мной отдельно. Нерадивый садовник склоняется близ стола и о чём-то лебезит. Мимо пролетают разрозненные слова: «богиня Солнца», «женщина в доме» и прочий неуместный стыд, а потому Гелиос швыряет прохладный взгляд. Книга в его руках хрустит, я же, позабыв от растерянности и волнения всё на свете, прячу глаза в опустевшей чайной кружке. Садовник откланивается, извиняясь за беспокойство. Через кухонную дверь выходит потертый комбинезон и грязная – с отметинами зелени и песка – кепка. Я разглядываю удаляющегося со спины.
Дверь хлопает, и книгой по столу хлопает Гелиос.
– Что это было, Луна?
– Ничего.
И мужчина повторяет каждое слово по отдельности, а я повторяю с иной формулировкой:
– Не знаю! Ничего!
– Первый день, – зудит голос, – первый день в доме, а ты уже пытаешься держать меня за дурака?
– Что? О! Нет, нет!
– Я бы спросил: «Это твоя благодарность?», но в благодарности не нуждаюсь, ибо в какой-то степени считаю, что подобно Хозяину Монастыря выкрал твою свободу.
Хочу объясниться, но перебить не осмеливаюсь.
– Я не прошу благодарности, Луна. Но уважение…Это единственное условие. Уважай порядок. Уважай клан Солнца. Уважай хозяина дома Солнца. С тебя требуется только проклятое…
– Я уважаю тебя, Гелиос, и… – начинаю лепетать, но отчего-то путаюсь в словах и мыслях. – И благодарна за то, что нахожусь здесь…
