скачать книгу бесплатно
С какой вестью спешат ко мне его волны?
О чем поют его белые птицы?
Зачем в глубинах теряются смыслы?
Зачем воленье его сокрыто?
И серебра зачем трепетанье?
И водных брызг кому бриллианты?
Я разулся и пошёл босиком вдоль кромки воды. Горячий песок обжигал ноги. У старенькой лодки с грязным, дырявым парусом вяло переругивались рыбаки. Летели облака, летели чайки и мысли мои летели гонимые полдневным бризом.
Идиллия закончилась внезапно. В один миг, объятые враждебной серостью, поблекли краски вокруг. Зло, по змеиному зашипел прибой и вода стала быстро отступать от берега. Резкий порыв ветра, едва не сбив с ног, с пренебрежением швырнул в лицо соленую пену. Испуганно закричали и побежали прочь от моря рыбаки, потому как ожесточённо вздыбясь, с нарастающим жутким гулом катилась на город достающая до небес волна.
Не понимаю, каким образом, но ноги сами вынесли меня на прибрежный откос, и я влетел в первый же попавшийся на пути домик. Захлопнулась дверь, душа обреченно застыла, ожидая рокового удара. Но ничего не происходило. Рев страшной волны исчез. Было тихо, только пение птиц, стрекотание кузнечиков и где-то сзади нежный звук флейты, играющей необычную мелодию.
Я медленно обернулся и увидел – сияющий лазурью небосвод, беззаботно застывшие в вышине чуть розовые облака. У самого горизонта, в зыбком мареве сухого, знойного воздуха плыли громадины лилово-синих гор и волнующая, как праздничный наряд красавицы, вся в цветущих абрикосовых садах, холмистая долина простиралась неоглядным зеленым океаном. Каменистая дорога бежала меж холмов по бурой, точно обожженной пламенем печи гончара земле, исчезая в густых зарослях манго и баньяна.
Неподалёку, под кроной «золотого дерева», склонив голову к правому плечу, сидел молодой флейтист. Лучи солнца, пробиваясь сквозь листву, весело выводили на его тёмной коже световые узоры и чуть только легкий ветерок касался ветвей, прерывая покой их причудливых арабесок, пятна света, подобно застоявшимся в долгом ожидании танцорам, срывались в озорную круговерть неистовых плясок.
Деревенское стадо послушно стояло возле играющего пастушка. Зебу преданно смотрели на него большими, проникновенными глазами, очарованно вслушивались в голос флейты, покачивая в такт ей головами, позабыв о надоедливых мухах, траве…
Природа дышала благословенными ароматами весны, невинностью утра и таким пленительным умиротворением, что сладкая нега вдруг непреклонно и всецело сковала мое существо. Не хотелось двигаться, думать, казалось, нет большей услады, чем вот так просто стоять, вбирать в себя запахи цветов, прислушиваться к щебетаниям птиц, тихому говору колосков и, растворяясь в завораживающей красоте, бесконечно внимать волшебной флейте.
С трудом преодолев счастливое оцепенение я подошел к пастуху. Тот на мгновение прервал игру.
– Не спрашивай ни о чем, – глядя на вершины гор, предупредил он мой вопрос. – Зрящие истину пришли к выводу, что несуществующее преходяще, а существующее неизменно. Твоя дорога свободна. Возвращайся домой и помни – тот, кто видит Меня повсюду и видит всё во Мне, никогда не утратит Меня и не будет потерян для Меня.
Его руки с длинными пальцами музыканта поднесли флейту к губам и она вновь зазвучала.
Мне только и оставалось, как вернуться назад к маленькой хижине с оранжевыми стенами и крышей из пальмовых листьев. Влево от нее тянулась длинная череда таких же домов, утопающих в изумрудных акварелях тропической зелени. На деревенской улице, почти пустынной и скучной, еще инертной, не вполне освободившейся от томной утренней лени, вздымая пыль носились, как джины, невесть откуда возникающие вихри и лишь в самом дальнем конце ее дети бегали наперегонки с поросенком; женщина в голубом шла с корзиной на голове да две старухи, сидя скрестив ноги прямо на земле у стены дома, молчаливо глядели ей, как проходящей жизни, вслед.
Открыв дверь, я шагнул за порог в темноту.
Дальше память не сохранила ничего, кроме привидевшейся мне тонкой, радужной паутинки, настойчиво и упорно тянущей в никуда, пахнущей то ли корицей, а может кардамоном, и также шумной ватаги небесных танцовщиц апсар, нежданно явившихся из пустоты и подхвативших меня, увлекая ввысь, в умопомрачительное пиршество красок своего колдовского хоровода. Сколько лет минуло, но до сих пор отчётливо слышу их гортанные голоса, пение и веселый смех, вижу разлёты пышных, чёрных волос, блеск жемчугов, драгоценных камней, мерцание чудных очей и ниспадающих с плеч полупрозрачных нарядов. Помню упоительно-тревожащие, осторожные прикосновение к моему лицу и плечам одной их них – божественной девы неземной красоты и её призывающий возглас: «Оставь сомнения и следуй за мной!»
Я не успел протянуть ей руку. Вслед за противным звуком лопнувшей струны свет, до боли жгучий и резкий, обрушил вращение тьмы и ударил в глаза.
PAUSE
Профессор без объяснений прервал рассказ. Задумался. Между тем поезд стал замедлять ход и остановился в ночи на одном из бесчисленных российских полустанков. Наш вагон оказался напротив освещенного парой тусклых фонарей низкого, доживающего свой век вокзальчика прятавшегося от осеннего ненастья под кровлей из некогда красной черепицы. Осыпающаяся кое-где по углам штукатурка, извечный скрип вдрызг раздолбанных дубовых дверей. Седой, погружённый в своё прошлое старик, без всякого интереса из-под каменных ресниц смотрел он на нас жёлтыми глазами зала ожидания.
Зачем, скорый поезд, ты остановился здесь?
За слегка приоткрытым мною окном купе хозяйничал хлесткий осенний дождь успокаивая на перроне ветреную кутерьму опавших листьев. Капли барабанили по стеклу, змеились прозрачными струями стекая вниз. Я с наслаждением вдохнул в себя вместе с брызгами летучей влаги свежую прохладность воздуха, запахи N-ского городка и сырых полей.
– Погодка… в такую хороший хозяин собаку из дома не выгонит, – заметил мой визави. – Вот он, настоящий октябрьский декаданс, амальгама золотой поры увядания и этой старенькой архитектуры, но нам ли грустить?
Николай Иванович разлил по стаканам остатки французского вина:
– Хвала тебе, терпкое «Шато Лафит», что согреваешь в непогоду, за напоминание о далёкой Франции, о обласканных солнцем красных виноградниках Арля и Бордо! Merci beaucoup! – он приподнял стакан любуясь игрой гранатовых оттенков цвета. – Вам слышны нотки фиалки и миндаля? Кстати, о вине. Меня научил правильно радоваться ему давний приятель Гога Брегвадзе, широкой души человек, а какой тамада, вах! Непревзойдённые, восхитительные тосты говорил он на дружеских застольях в «Цисквили»! Поэмы…
– Так, может, и вы чего произнесёте, Николай Иванович?
Я потянулся за своей порцией.
– Тост? Пожалуй, произнесу, – он слегка привстал, поправил очки, за серо-дымчатыми линзами которых мне никак не удавалось разгадать выражение его глаз:
– Полагаете, Саша, судьба ни с того, ни с сего, неведомо зачем или, попросту говоря, случайно свела нас в последний день октября? Если нет, то кто ведает сокровенные пути её? Кто минует её, если он уже здесь? Кто не запрашивает о ней, потому как знает – он и она одно? Так давайте дружно поднимем бокалы и выпьем за наш прекрасный и непостижимый мир, в котором ничего не начинается и ничего не заканчивается, где многое проходит, так и не начавшись, и где смерть придает прелесть застолью…
На первом же глотке я поперхнулся и неловко закашлялся. Профессор участливо похлопал меня по спине.
– Всё в порядке, генацвале? – спросил он с приятным кавказским акцентом. – Э, погоди, уважаемый – я еще не закончил…
Гудок тепловоза не дал ему договорить. Зябко кутаясь в мокрый плащ, полусонная дежурная по вокзалу на прощанье равнодушно махнула нам рукой. Состав вздрогнул, клацнул сцепками и тронулся в путь, оставляя позади навеявший воспоминания детства уголок провинциального захолустья. Размытые очертания обветшалого братства станционных стен, скованного холодной сыростью, мелькнули напоследок сюрреалистичным виденьем и растворились в темноте.
Я достал из кармана куртки пачку сигарет.
– Дайте-ка её мне! – Николай Иванович забрал пачку у меня из рук и с раздумчивой улыбкой несколько раз пересчитал сигареты. – Так, так… семь pitillos? Если до восхода солнца выкурю их вместо вас и ради вас, то, можете не сомневаться – вы навсегда забудете эту способную погубить прихоть. Договорились? Вот и славно! Но, однако, мы отвлеклись от главного и, если позволите, Саша, я продолжу.
Глава пятая
СЕНЕКА
Мучительно жгучий и яркий свет ударил в глаза.
– Сенека приветствует тебя, благородный юноша! Откуда ты? Кто ты? Посланец богов? Нет, вижу ты удивлен не менее моего.
Болезненно морщась, я стоял, ошеломлённо разглядывая стоящего передо мной в светлой тунике пожилого человека.
– Что же молчишь? Как имя твое? – спросил тот, стараясь казаться спокойным
– Николай.
Мне никак не удавалось сосредоточиться оттого, что в голове неотступно и громко звучала монотонная мелодия флейты пастушка. Но именно она успокаивала меня, придавая оттенок скучной обыденности невероятному происходящему.
– Где я?
– Ты в усадьбе Луция Аннея Сенеки, римского всадника. А вон там, – незнакомец показал на виднеющиеся вдали на холмах строения, – хранимый перстами судьбы Рим.
– Неужели вы тот самый Сенека, что написал «Нравственные письма Луцилию»?
– Тот, не сомневайся и великий Нерон наш император.
– Не везло вам с императорами.
– Ты знаешь?
– Да, изучал историю Древнего Рима в университете.
– Древнего?
– Ну, да, ведь Сенека жил 20 веков тому назад.
– Жил… вот как…
Что-то случилось с ним. Он переменился в лице – от растерянности не осталось и следа:
– Всё же боги послали тебя ко мне. Две тысячи лет… И ты знаешь каков мой последний день? Нет, не говори. Чтобы ни случилось, ничего не приму с печальным и злым лицом. Дурная привычка засылать свои помыслы далеко вперед. Так предвиденье, величайшее из данных человеку благ, оборачивается во зло. Звери бегут только при виде опасностей, а убежав от них, больше не испытывают страха. Нас же мучит и будущее и прошедшее. Из наших благ многие нам вредят: так память возвращает нас к пережитым мукам страха, а предвиденье предвосхищает муки будущие… Но что же мы стоим, Николай? Смею ли назвать тебя своим гостем? Корнелия, – окликнул он женщину, которая стояла поодаль и с интересом разглядывала меня, – прикажи Гектору готовить угощение. Да пусть не забудет фрукты и холодный мульсум.
– Предчувствую ты исчезнешь столь же внезапно, как и появился. Будь великодушен, поговори со мной!
Он жестом пригласил следовать за ним.
– Этот медлительный смертный век – только пролог к лучшей и долгой жизни… Как девять месяцев прячет нас материнская утроба, приготавливая, однако, жить не в ней, а в другом месте, куда мы выходим, по видимости способные уже и дышать, и существовать без прежней оболочки, так за весь срок, что простирается от младенчества до старости, мы зреем для нового рождения. Нас ждет новое появление на свет и новый порядок вещей. Поэтому и говорю: привязывайся к самым дорогим и близким не больше, чем чужой человек; уже здесь помышляй о более высоком и величавом.
Когда меня одолевает желание жить дольше, то думаю вот о чем: ничто исчезающее с наших глаз не уничтожается – все скрывается в природе, откуда оно появилось и появится вновь. Есть перерыв, гибели нет. И смерть, которую мы со страхом отвергаем, прерывает, а не прекращает жизнь. Опять придет день, когда мы снова явимся на свет, хоть многие отказались бы возвращаться, если б не забывали все.
Шествуя за философом, я слушал его речь рассеяно, поглядывал вдаль, поверх холмов, приютивших Вечный Город, на чуждое небо в лучезарно-дымчатой синеве, на тревожный разлёт облаков…
Мы остановились под сенью раскидистого платана. Сенека встряхнул плечами отгоняя печаль, затем снял с руки перстень и протянул его мне:
– Прими, будешь помнить гражданина Рима.
Я не посмел отказаться и пока примерял подарок он говорил чуть торопливо, чуть взволнованно то ли мне, то ли себе:
– Ни младенцы, ни дети, ни повредившиеся в уме смерти не боятся – и позор тем, тем кому разум не дарует такой же безмятежности, какую дарует глупость. Жизнь – как пьеса: не важно, длинна ли она, а то, хорошо ли сыграна. К делу не относится, тут ли оборвешь ее или там и как хорошо пройти весь путь жизни раньше смертного часа, а потом безмятежно ждать, пока минует остаток дней, ничего для себя не желая, ибо ты достиг блаженства и жизнь твоя не станет блаженнее, если продлится еще.
Перстень оказался в самый раз, плотно сел на палец и уже не хотел сниматься.
– Что молодым, до стариковских ворчаний. Прости мне надоедливые сентенции и расскажи о своем времени. Что-нибудь изменилось за двадцать веков к лучшему? Чем живёте, чем дышите?
Я поблагодарил за подарок и высказал банальное: что, мол, поменялось лишь внешнее, так же ищут счастья, а власть и роскошь по-прежнему для многих главные мерила успеха.
– Удивительны слова твои. Неужели гордыня, зависть, жадность – дети глупости и скудного ума еще не покинули вас? Неужели все так же заблуждаются люди, когда желают счастливой жизни и принимают средства к ней за нее самое и чем больше стремятся к ней, тем дальше от нее оказываются. Ведь начало и конец блаженства в жизни – безмятежность и непоколебимая уверенность, а люди копят причины для тревог и не то что несут, а волокут свой груз по жизненному пути, полному засад. Так они все дальше уходят от цели. Как много времени тратится на добывание ненужного, как много людей упускает жизнь, добывая средства к жизни. Испытай каждого в отдельности, поразмысли обо всех: жизнь любого занята завтрашним днем. – Ты спросишь, что тут плохого. – Очень много! Ведь эти люди не живут, а лишь собираются жить. А успех… Что успех? Избегай всего, что любит толпа, что подбросит тебе случай! Ибо исход высоко вознесшейся жизни один – паденье.
Флейта в моей голова наконец умолкла. Я спросил:
– К чему же стремиться?
– Счастье… – лукавое слово. Что не желать, что иметь – одно и тоже. Все зависит от мнения. Каждый несчастен настолько, насколько полагает себя несчастным, самый счастливый – тот, кому не нужно счастье, самый полновластный – тот, кто властвует собой. Считай себя блаженным тогда, когда среди всего, что люди похищают, стерегут, чего жаждут, ты не найдешь не только, что бы предпочесть, но и чего бы захотеть. Что есть зло? Незнание. Что же есть благо? Знание. К нему и стремись!
– Тогда скажите и о противоположном. Чего избегать?
– Вот этого, – Сенека напряжённо прислушался и я тоже уловил доносящийся издали резвый цокот копыт. Через пару минут конный отряд из десяти всадников со знаками принадлежности их к преторианской гвардии шумно ворвался во двор усадьбы. Трое из них спешились и подошли к нам.
– Улыбаешься? – не поприветствовав, нагло и высокомерно начал офицер. – Рад мне?
– Конечно рад, Аврелий. Не имеющий багажа путник поёт даже и повстречав разбойника. Но не мешкай, приступай сразу к делу – привез мне белых грибов от отца Отечества?
Сенека кивнул на мешок, притороченный к седлу одного из жеребцов.
– Собачье красноречие еще не покинуло тебя, ритор. Никак не наговоришься, – ответил Аврелий, – Но все, acta est fabula – пьеса сыграна. Сенат высказался, и дело кончено.
– Сенат… осёл трется об осла.
Солдат сзади захохотал.
– Прикрой рот, Лентул! Ты меня сегодня с утра раздражаешь!
Дорогие доспехи с позолотой яростно сверкнули на солнце.
– Не жарко в железе скакать, префект? Опасаешься немощного старца? – усмехнулся Сенека. – Ты бы и пару центурий прихватил.
Преторианец недовольно сдвинул брови:
– Не твое дело, в какой форме и кого назначаю в сопровождение, – позаботься вернее о себе. Наш величайший и милостивейший император дарует тебе еще три дня, чтобы достойно уйти. Хочешь публичного позора? Нет? Так почему тянешь? Другого не будет.
– Тебе ли учить о достоинстве, Аврелий? Чин предполагает? Да, сегодня ты на коне, но представь, как слепой случай меняет всё – возможно завтра за твои уроки благочестия не дадут и сестерция!
– Завтра… Завтра и посмотрим, а ты говори, говори – тебе уже ничто не повредит, но вот выслушивать твой бред, философ, у меня нет ни желания, ни времени. У тебя всего-навсего три дня! Максимум! Ты меня услышал!? Три! – внезапно зло выкрикнул последние слова офицер так, что любопытствующая дворовая челядь испуганно прижалась к стенам дома. Его настроение окончательно испортилось. Гвардеец, наконец, обратил внимание и на меня. От тяжёлого взгляда у меня едва не дрогнули коленки.
– Это кто? Как странно одет, – спросил он Сенеку, но тот не ответил. – Молчишь. Хорошо, дай сам угадаю – твой раб, банщик? О, да у него на пальце твой перстень! За какие заслуги награда? Неужто перед нашими очами твой любимый юноша? Ты ещё можешь, старик?
Солдаты понимающе заухмылялись.
– Назови своё имя? – подступил он ко мне. – Твоя рожа мне кажется знакомой. Не из людей ли ты нечестивого Пизона? Не соизволишь говорить? Желанна участь Эпихариды? Так… тогда поедешь с нами, дознаватель скоро развяжет тебе язык!
– Не трожь его, Аврелий! Это мой гость, – Сенека встал между мной и префектом. – Клянусь всеми богами – он не имеет отношения к заговорщикам! Прошу тебя…
– Отойди в сторону, – префект бесцеремонно оттолкнул старика и указал на меня солдату. – Марк, свяжи его.
«Как связать? Ведь тот, с флейтой пообещал, что дорога домой свободна» – я попятился, оглядываясь на двери дома инстинктивно чувствуя за ними свое спасение. Но солдат предугадал намерение и с руганью кинулся ко мне. Он догнал меня на ступеньках дома. От удара кулаком в спину я потерял равновесие и со всего маху ткнулся лбом в мраморную колону.
Прохлада кафельной плитки помогла очнуться. Ни Рима, ни преторианцев, ни философа в светлой тунике – тягостная музейная тишина и картины вокруг. Кружилась и разламывалась от тупой боли голова, слегка подташнивало. Я поднялся с пола и вопреки слабости в ногах, немедля ни секунды, под подозрительными взглядами пенсионерок смотрительниц заторопился к выходу из музея, лишь в вестибюле остановился у огромного зеркала, чтобы привести себя в порядок. И что же – с той стороны на меня смотрел довольно испуганный, молодой парень с беспокойно бегающим взглядом, взъерошенной прической, огромной ссадиной на лбу. Я поднес ладонь к лицу смахнуть запёкшуюся кровь и замер, пораженный увиденным – на среднем пальце левой руки, на массивном перстне два серебряных льва цепко держали в лапах пронзительно красный рубин в оправе из золотых листьев лавра.
Глава шестая
ПРОБУЖДЕНИЕ
С глубоким вздохом облегчения, хромым лисом, едва не затравленным сворой гончих и благою волею судьбы оторвавшимся от погони, я без оглядки покинул художественный музей, неведомо зачем вернулся к кафе, с которого и началась эта, только что не лишившая меня рассудка вереница событий; покрутился на смотровой площадке у самолётика Нестерова, тщетно пытаясь обдумать произошедшее, привести в порядок скачущие мысли и, немного погодя, медленно побрел вдоль чугунного ажура перил Верхне-Волжской набережной к площади Минина. Там сел в автобус и через полчаса стоял на лестничной площадке дома №16, перед дверью своей квартиры… и перед своей соседкой.
Клавдия Антоновна Кашина держала на поводке свою постоянную спутницу и любимицу и, как обычно, была не в духе. Муська тоже была не в настроении и с лаем кинулась мне под ноги, делая вид, что собирается в клочья изорвать джинсы. Желание двинуть гнусной дворняге под бок я еле сдержал, поскольку и сам находился в плачевном состоянии, на грани нервного срыва.
– Антоновна, будь добра, заткни пасть своей шавке!
– Муся? Шавка? Хамло молодое! – возмутилась соседка.
