Женщина

– И еще скажите дядюшке… Пусть он если не семьдесят раз по семь, то хотя бы трижды простит людям их грехи. Я забочусь о вас, конечно. Самой мне противно просить прощения, да и прощать я не умею, поэтому не стану оправдываться перед вашим мужем. Это, кстати, тоже ему передайте.

В уголках рта Йоко скрывалась почти озорная улыбка, в то же время ей казалось, будто огромная волна сейчас раздавит ей грудь, а из носа хлынет кровь. Когда она вышла за ворота, губы ее все еще дрожали от обиды и злости. Солнце уже скрылось за рощей ботанического сада. Надвигались сумерки. Ветер, поднявшийся утром, когда она укладывала вещи в маленькой комнатке рядом с кладовой, утих. Но от радужного настроения, владевшего ею тогда, и следа не осталось. Свернув за угол, Йоко споткнулась о камень у обочины улицы и, очнувшись, огляделась вокруг. Она вспомнила, что уже спотыкалась здесь однажды, и ее обуял суеверный страх. Да, сейчас ей двадцать пять. Тогда солнце… да, тогда оно так же садилось за той рощей, было почти так же темно. И тогда она так же зло отозвалась об Утиде в разговоре с его женой, вспомнив беседу Христа с апостолом Петром о всепрощении. Впрочем, нет. Это она говорила сегодня. И так же, как сегодня, в тот раз госпожа Утида тоже ни с того ни с сего начала плакать. И тогда Йоко было двадцать пять… нет, что это она… Не может быть… Странно… А все же она помнит, как споткнулась здесь. Однажды, придя сюда с матерью, она раскапризничалась и, ухватившись за камень, ни за что не хотела идти дальше. Тогда этот камень казался ей таким огромным. Перед глазами Йоко, озаренный нестерпимо ярким светом, возник образ матери, растерянно стоявшей рядом. Потом видение исчезло, и Йоко почувствовала, что из носа у нее идет кровь и стекает по подбородку прямо на кимоно. Йоко в испуге стала искать платок.

– Что с вами? – послышался чей-то голос.

Йоко вздрогнула. Только сейчас она заметила, что за спиной у нее стоит рикша. То место, где лежал камень, было уже далеко, в восьми или девяти тё[15], позади.

– Кровь пошла носом, – ответила Йоко, удивленно озираясь по сторонам.

Рядом оказалась писчебумажная лавка, Йоко подняла темно-синюю штору, плотно закрывавшую вход, и вошла внутрь, чтобы укрыться от любопытных взглядов и привести себя в порядок. Хозяйка, опрятно одетая женщина лет сорока, сочувственно отнеслась к Йоко и подала ей таз с водой. Освежив лицо и почувствовав себя лучше, Йоко достала из-за оби маленькое зеркальце. Оно оказалось расколотым пополам. «Треснуло, должно быть, когда я споткнулась о камень», – подумала Йоко, но тут же ей пришло в голову, что оно не могло разбиться, ведь она не падала. Может быть, это случилось тогда, когда грудь ее готова была лопнуть от гнева? Пожалуй… А может быть, это дурное предзнаменование? Что, если оно предвещает разрыв с Кимурой? Йоко вздрогнула, будто ее укололи в шею ледяной иглой. Что будет с нею! Чем больше размышляла она над своей странной судьбой, тем сильнее ею овладевала смутная тревога за будущее. Беспокойным, тоскливым взглядом обвела она лавку. Девочка лет семи прижалась к коленям хозяйки, сидевшей за конторкой, и внимательно следила за Йоко. Ее большие глаза с черными бусинками зрачков выделялись на болезненно-бледном, худом личике, неясно белевшем в полутемной лавке, наполненной запахами духов и мыла. Йоко почудилось, что между этим личиком и треснувшим зеркальцем существует какая-то связь. Спокойствие окончательно покинуло Йоко. Она понимала, что это глупо, и в то же время никак не могла отделаться от ощущения, будто ее преследует что-то неотвратимое и страшное.

Глубокое волнение сковало Йоко, она не в силах была двинуться с места. Потом волнение сменилось безразличием. «А, будь что будет!» – решила она и, поблагодарив хозяйку, вышла. Ехать никуда не хотелось. Даже намерение навестить Садако и попрощаться с нею так, чтобы она не догадалась ни о чем, теперь тяготило Йоко. Какой в этом смысл? Как может она думать о других, пусть даже о единственной любимой дочери, в которой течет ее кровь, если не знает, что будет с нею самой в следующее мгновение? Йоко вернулась в лавку, купила почтовой бумаги, попросила тушь и кисточку и написала кормилице коротенькое письмо. «Я собиралась перед отъездом зайти к Вам, но не смогла. Поручаю Садако Вашим заботам и в дальнейшем. Посылаю немного денег». Она вложила деньги в конверт и покинула лавку. Странно, рикша все еще ждал ее у входа. Откинув полог коляски, Йоко скользнула взглядом по табличке, где были указаны номер рикши и фамилия хозяина.

– Я пойду пешком. Доставь письмо по указанному адресу. Ответа не нужно… Здесь деньги. Их довольно много, будь осторожен, – распорядилась Йоко.

Рикша удивленно посмотрел на женщину, так спокойно доверившую большую сумму человеку, которого видит впервые, и отправился в путь, таща за собой пустую коляску. Опираясь на зонтик, Йоко в глубокой задумчивости шла по Коисикаве. Сгущались сумерки, по улице одна за другой тянулись повозки крестьян, возвращавшихся из города.

Переполнявшая душу Йоко печаль отдавалась в висках тупой болью, так бывает после похмелья. Рикша уже скрылся из виду. Йоко намеревалась идти прямо домой, на Кугидану, но какая-то сила повлекла ее вслед за рикшей. Вдруг она обнаружила, что стоит на углу Икэнохаты в Ситаи, где жила ее дочь.

Солнце постепенно скрывалось за холмами Хонго. Над городом повисло легкое марево – не то вечерний туман, не то дым из кухонных труб, и сквозь это марево огни уличных фонарей казались пунцово-красными. Воздух милого сердцу Йоко квартала ласкал ее лицо. Губы ее тосковали по теплым, нежным, как персик, щекам Садако. Руки ощущали мягкое и упругое прикосновение тонкого шерстяного платьица. Она уже чувствовала на своих коленях легкое, почти невесомое тельце. В ушах звучал чистый голосок. За почерневшей, местами прогнившей дощатой оградой перед Йоко всплыло улыбающееся личико с ямочками на щеках – ямочками Кибэ… Сладкое томление стеснило грудь. Невольная улыбка тронула губы. Йоко осмотрелась украдкой. Проходившая мимо женщина с любопытством оглядела ее неподвижную фигуру, и, словно уличенная в чем-то дурном, Йоко прогнала улыбку с лица, отошла от ограды и медленно направилась к пруду Синобадзу. Как человек без прошлого и без будущего, она неподвижно стояла на берегу, безучастно устремив взгляд на одинокий цветок лотоса, приникший к воде.

8

Солнце совсем уже скрылось, и только фонари освещали улицу, когда Йоко вернулась на Кугидану. Голова горела, и всякий раз, как коляска подпрыгивала, Йоко болезненно морщилась.

В прихожей стояло несколько пар японской и европейской обуви. Среди них не было ни одной, которая свидетельствовала бы если не о желании установить моду, то хотя бы о стремлении не отстать от нее. Присоединив к этому ряду свои дзори[16], Йоко представила себе гостиную на втором этаже, где собирались на прощальный обед родственники и знакомые. Она знала, что придут гости, но до чего же ей не хотелось идти к ним! Насколько лучше было бы побыть с Садако. Ах, как ей все опротивело. Ей захотелось тотчас уйти из этого дома, как некогда она ушла от Кибэ, чтобы больше не возвращаться. Йоко собралась было снова надеть дзори, но в этот момент послышался детский голосок, и к Йоко подбежала Садаё.

– Сестрица, не надо… не надо… я не хочу, чтобы ты уезжала. – Вся дрожа, Садаё прижалась к Йоко и спрятала лицо у нее на груди. Сквозь рыдания она, как взрослая, повторяла: – Не надо уезжать, слышишь!

Йоко словно окаменела. Наверняка с самого утра Садаё ходила печальная, никого не слушала и с нетерпением ждала Йоко. Увлекаемая Садаё, Йоко машинально поднялась по лестнице.

Тишину в гостиной нарушал лишь голос госпожи Исокава, торжественно читавшей молитву. Обнявшись, точно влюбленные, Йоко и Садаё подождали, пока собравшиеся произнесут «аминь!», и, раздвинув фусума, вошли в комнату. Все продолжали сидеть, с набожным смирением склонив голову, и только Кото, которого усадили на места для почетных гостей, поднял глаза на Йоко.

Йоко взглядом приветствовала его и, прижимая к себе Садаё, уселась в последнем ряду. Она уже собралась извиниться перед гостями за опоздание, как вдруг дядя, расположившийся на хозяйском месте, с важным видом стал ей выговаривать, будто собственной дочери:

– Почему ты так поздно? Ведь этот обед в твою честь!.. Неприлично заставлять гостей ждать. Мы попросили госпожу Исокаву прочитать молитву и уже собирались приступить к трапезе… Где ты, собственно…

Дядя, который никогда не осмеливался открыто сделать Йоко хоть малейшее замечание, как видно, решил, что сейчас самое время заявить о своих правах старшего в семье. Но Йоко не удостоила его ответом и с ясной улыбкой обратилась к гостям, глядя поверх голов:

– Прошу прощения, господа… Я задержалась, извините. Мне нужно было зайти по делам…

Она легко поднялась и прошла к своему месту у большого окна, выходившего на улицу. Гладя по головке Садаё, втиснувшуюся между нею и Айко, Йоко с легкой досадой отвернулась от устремленных на нее взглядов, поправила прическу и спокойно обратилась к Кото:

– Мы давно не виделись… Итак, завтра утром я уезжаю. Вы захватили с собой то, что хотели передать Кимуре?.. Хорошо. – Так она ловко прервала разговор, который пытались затеять дядя и госпожа Исокава. После этого Йоко обернулась к госпоже Исокаве, которую не без основания считала злейшим своим врагом: – Тетушка, сегодня я видела на улице забавное происшествие. Вот послушайте!

Йоко обвела внимательным взглядом родственников и продолжала:

– Я проезжала мимо, поэтому не знаю, что было раньше и чем все кончилось, но когда мы свернули за угол, чтобы попасть на Хирокодзи, знаете, где большие часы, на перекрестке я заметила огромную толпу и поинтересовалась, что там происходит. Оказалось, это митинг общества трезвости. С наспех устроенной трибуны, возле которой развевалось несколько флагов, какой-то человек с жаром произносил речь. Как будто ничего особенного, но знаете, кто это был? Господин Ямаваки!..

На всех лицах отразилось удивление, гости насторожились. Дядя, еще недавно хмурый и надутый, сейчас уставился на Йоко, разинув рот и глупо ухмыляясь.

– От выпитого саке он был багровым, как спелый помидор, особенно шея. Он что-то кричал и размахивал руками. Ошарашенные устроители митинга – члены общества трезвости – старались выбраться из толпы и лишь усиливали суматоху, а хохочущих зевак все прибавлялось. Между тем… Ах, простите, дядюшка, просите же гостей кушать.

Дядя снова надулся и хотел что-то сказать, но Йоко поспешно обратилась к госпоже Исокаве:

– У вас больше не ломит плечи?

Госпожа Исокава хотела было ответить, но в этот момент заговорил дядя, слова их как бы столкнулись, и они растерянно умолкли. В гостиной царила тягостная атмосфера, каждый пытался за деланой улыбкой скрыть ощущение неловкости. «Посмотрим, кто кого!» – думала Йоко, собрав все силы для продолжения битвы.

Сидевший рядом с госпожой Исокавой пожилой чиновник с нервно подергивающимися бровями то и дело метал в Йоко колючие, неодобрительные взгляды. Наконец он не выдержал и, выпрямившись, заговорил наставительно:

– Ну вот, Йоко-сан, наступил момент, когда вы можете создать себе положение в обществе.

Йоко встретила взгляд чиновника пренебрежительно и в то же время настороженно, готовая воспользоваться любой его оплошностью, чтобы нанести ответный удар.

– Для нас, родственников семьи Сацуки, это как нельзя более радостное событие. Но именно теперь мы хотели бы надеяться на ваше благоразумие. Пожалуйста, подумайте о чести семьи, постарайтесь на этот раз стать достойной подругой своего мужа. Я близко знаю Кимуру-куна. Это человек твердых религиозных убеждений, необычайно энергичный и напористый в работе, не по летам умный и рассудительный. Не знаю, уместно ли здесь такое сопоставление, но я всегда неодобрительно относился к таким, как Кибэ, пустым мечтателям, неспособным к делу. Сейчас все иначе – Кимура не Кибэ. Когда Йоко-сан убежала от Кибэ, я, по правде говоря, осуждал ее. Но теперь вижу, что Йоко-сан оказалась весьма дальновидной и поступила очень разумно, вернувшись домой. Вот увидите, Кимура непременно добьется блестящих успехов и станет первоклассным дельцом. Доверие и деньги – превыше всего, это – будущее! Кто не вступил на поприще государственной службы, непременно должен приобщиться к деловому миру. Самоотверженное служение государству – привилегия чиновников, а таким серьезным, твердым в вере людям, как Кимура, надлежит делать деньги и тем самым вносить свою лепту в дело распространения в Японии учения Божьего. Помню, в детстве вы мечтали поехать в Америку учиться журналистике. – Тут гости почему-то громко рассмеялись, может быть, для того, чтобы разрядить атмосферу. Йоко понимала это, и все же ее раздражала глупость этих людей, пытавшихся таким способом изменить ее настроение. – Журналист, во всяком случае… Впрочем, нет, это ужасная профессия. – Гости опять расхохотались. – Во всяком случае, ваше желание поехать в Америку сбывается, и вы, Йоко-сан, несомненно, счастливы. Заботы о семье мы возьмем на себя, так что на этот счет будьте покойны… а вас мы лишь просим примерным поведением служить образцом для младших сестер… Ну-с, теперь что касается имущества, то мы с Танакой-саном распорядимся им как нужно. Заботу об Айко-сан и Садаё попросим принять на себя госпожу Исокаву, хоть это доставит ей немало хлопот… Так ведь, господа? – Он обвел гостей взглядом. Те закивали одобрительно, словно только и ждали этих слов. Видимо, все было решено заранее. – А вы что скажете, Йоко-сан?

Йоко слушала этого человека, кажется, директора какого-то департамента, чувствуя себя королевой, выслушивающей просьбу нищего. Имущество ее не интересовало, но когда речь зашла о сестрах, она обратилась к госпоже Исокаве и повела с ней разговор, по типу похожий на допрос. Как бы то ни было, из всех гостей она была самой старшей и наиболее опасной, и Йоко знала это. Восседавшая на почетном месте, массивная, почти квадратная, госпожа Исокава попыталась говорить с Йоко как с ребенком, но Йоко вскипела:

– Нет уж, пожалуйста, не говорите, что я всегда и во всем следую своим капризам. Вы знаете, какой у меня нрав. Да, я причинила вам немало хлопот и вовсе не добиваюсь, чтобы вы относились ко мне как к другим. – Йоко вдруг швырнула к ногам старой дамы зубочистку, которую вертела в руках. – Однако Айко и Садаё – мои сестры. Да, мои. И смею уверить, что о них я сама позабочусь как нужно, даже живя в Америке, а вас прошу избавить их от своей опеки. «Акасака-гакуин», я знаю, считается образцовым учебным заведением. Я ведь благодаря тетушке воспитывалась там, и мне не пристало дурно о нем отзываться. Но если, господа, люди, подобные мне, вам не нравятся, подумайте о том, что не все мои недостатки от природы, некоторые у меня появились именно в этой школе! Во всяком случае, у меня нет ни малейшего желания отдавать туда сестер. Как там смотрят на женщину!

Ярость обожгла сердце Йоко при воспоминании о школе. Могла ли она забыть, что в пансионе с ней обращались как с существом среднего рода? Милой, скромной тринадцатилетней девочке, еще смутно представлявшей себе, что такое Бог, но уже начинавшей любить его в силу своей природной доброты и потребности в любви, школа старалась забить голову молитвами, заставляла ее подавлять свои чувства и желания. Однажды летом, в тот год, когда Йоко исполнилось четырнадцать лет, ей пришло на ум связать из темно-синего шелка мужской пояс дюйма в четыре шириной и вышить на нем белыми нитками крест, солнце и луну. Легко увлекающаяся, Йоко полностью отдалась этому занятию. Она не задумывалась о том, как передаст пояс Богу, просто ей хотелось поскорее доставить ему радость. Она почти не спала. И вот наконец после двухнедельного упорного труда пояс был почти готов. Вышивать белым по синему было нетрудно, но Йоко хотелось сделать так, как еще никто не делал. Она решила окантовать рисунок переплетенными синими и белыми нитками, а чтобы не нарушить формы рисунка, попробовала вплести бумажную нитку, но так, чтобы ее не было заметно. Когда работа подходила к концу, Йоко уже не могла ни на минуту расстаться с вязальной иглой. Однажды на уроке Священного Писания она тайком продолжала вязанье и, к несчастью, была поймана с поличным. Учитель настойчиво допытывался, для чего она это делает, но как могла девочка признаться в замысле, еще более смутном, чем сон? По цвету учитель определил, что пояс предназначен для мужчины, и сделал вывод, что в сердце Йоко таится неподобающее ее возрасту чувство. А надзирательница пансиона, женщина лет сорока пяти, безобразная, ни разу в жизни, пожалуй, не испытавшая любви, создала для Йоко чуть ли не тюремный режим и при каждом удобном случае выпытывала у нее имя человека, который должен был стать обладателем пояса.

У Йоко вдруг открылись глаза души. И она стала перелетать с одной вершины любви на другую. В пятнадцать лет у нее уже появился возлюбленный, на целых десять лет старше ее. Йоко играла юношей, как хотела, и вскоре его постигла смерть, очень напоминавшая самоубийство. С той поры душу Йоко стал терзать голод, словно тигренка, изведавшего однажды вкус крови…

– Кото-сан, сестер я поручаю вам. И прошу вас, не отдавайте их в «Акасака-гакуин», как бы вас ни вынуждали к этому. Вчера я была в пансионе Тадзимы-сан и обо всем договорилась. Как только все уладится, отвезите, пожалуйста, девочек туда. Ай-сан, Саа-тян, надеюсь, вы все поняли? В пансионе вам уже нельзя будет жить так, как вы жили со мной…

– Сестрица… Вы только и знаете, что говорите, говорите… – вдруг с укоризной прервала ее Садаё, теребя колени Йоко. – Я вам все время пишу, пишу, а вы, злая, не обращаете внимания…

Гости смотрели на нее с таким видом, будто хотели сказать: «Какой странный ребенок!» Но Садаё, отвернувшись от них, прильнула к коленям Йоко и, закрыв ее левую руку рукавом кимоно, стала писать что-то указательным пальцем у нее на ладони. Написав букву, она будто стирала ее ладонью и писала следующую. Йоко молча читала: «Сестрица – хорошая, она не поедет ни в какую Америку», – писала Садаё. Горячая волна подкатила к сердцу Йоко.

– Ну, что ты, глупенькая? Ничего теперь не поделаешь. И не нужно об этом говорить. – Она сказала это, через силу улыбаясь, таким тоном, будто хотела утешить Садаё и в то же время ей выговаривала.

– Нет, поделаешь! – Садаё посмотрела на Йоко широко раскрытыми глазами. – Не нужно вам выходить замуж, вот и все!

Садаё повернулась к гостям и медленно обвела их взглядом. «Ведь правда?» – Глаза ее словно молили о поддержке. Но гости в ответ разразились смехом, не проявив к ней ни капли сочувствия. Особенно громко хохотал дядя. Сидевшая до этого молча, с печальным видом, Айко сердито взглянула на него и, разрыдавшись, выбежала из комнаты. На лестнице она столкнулась с теткой, и оттуда донеслись сердитые голоса.

Снова наступило тяжелое молчание. Его нарушила Йоко.

– Теперь я хочу обратиться к дяде, – прозвучал ее угрожающий голос. – Благодарю вас за все, что вы для меня сделали. Но после продажи дома, как я уже говорила, сестры будут определены в пансион, и ваши заботы больше не понадобятся… Мне очень неловко, что приходится утруждать Кото-сана, он ведь нам не родственник. Но поскольку он друг Кимуры, то и нам не совсем чужой… Кото-сан, пожалуйста, не сочтите обузой присмотреть за девочками. Хорошо? Я говорю все это при родственниках для того, чтобы вы могли поступать так, как найдете нужным, ни с кем не считаясь. После приезда в Америку я решу, как быть дальше. Не думайте, что я собираюсь надолго обременять вас заботами. Ну что, согласны вы взять на себя этот труд?

Кото нерешительно взглянул на госпожу Исокаву.

– Насколько я понял, вы предпочли бы «Акасака-гакуин». Но если я выполню просьбу Йоко-сан, вы не станете возражать? Я, разумеется, хочу лишь уточнить…

«Опять не то говорит», – с досадой подумала Йоко. Изменив своей манере говорить спокойно и вкрадчиво, госпожа Исокава смерила Йоко взглядом и произнесла с крайним раздражением:

– Я лишь передаю волю покойной Оясы-сан. Если же Йоко-сан это не по душе, мне нечего больше сказать. Ояса-сан была человеком твердой веры и старинного воспитания, и ей никогда не нравился пансион госпожи Тадзимы… Поступайте как знаете. Я же глубоко убеждена в том, что ничего лучше «Акасака-гакуин» не найти.

Прижимая к себе Садаё, Йоко смотрела прямо перед собой, как человек, который встречает град летящих в него камней, высоко подняв голову, даже не пытаясь уклониться.

Кото, очевидно, уже пришел к какому-то определенному решению и теперь сидел, скрестив руки на груди и уставившись в одну точку.

Некоторое время гости в замешательстве молчали. Быстрее других овладела собой госпожа Исокава. Она, видимо, подумала, что ей в ее возрасте не пристало сердиться на детей, и, поднявшись со своего места, спокойно и добродушно обратилась к гостям:

– Господа, не пора ли нам откланяться… Но прежде давайте еще раз вознесем молитву…

– Прошу вас не утруждать себя молитвами, такие, как я, того не стоят! – резко заявила Йоко, продолжая смотреть на Садаё, прикорнувшую у нее на коленях, и ласково поглаживая ее нежное личико.

Гости один за другим стали расходиться. Йоко не пошла их провожать под тем предлогом, что ей жаль будить Садаё.

Все разошлись, но ни дядя, ни тетка даже не подумали подняться наверх убрать со стола. Не зашли они и проститься с Йоко, которая продолжала молча сидеть, прижимая к себе Садаё. Повернувшись к окну и подставив разгоряченное лицо прохладному ночному ветерку, она разглядывала отражения тускло мерцавших фонарей на мокрой мостовой. Улица была тихой и пустынной, лишь редкие прохожие спешили по своим делам да в отдалении слышался грохот конки на Нихон-баси.

Где-то в соседних комнатах все еще плакала Айко.

– Ай-сан, Саа-тян уснула, приготовь ей, пожалуйста, постель.

Йоко сама удивилась мягкости своего тона. Айко совсем не походила характером на старшую сестру, и при одном лишь ее виде настроение у Йоко портилось. Айко была по-кошачьи мягкой, послушной и скрытной, и это особенно не любила в ней Йоко. Но сегодня, против обыкновения, Йоко говорила с нею очень ласково. Все еще всхлипывая, Айко, как всегда послушно, принялась готовить постель. Время от времени Йоко прислушивалась к легким шагам сестры и чуть слышному шелесту одеял. Потом обвела взглядом гостиную. Только сейчас она заметила остатки пищи на столе и разбросанные в беспорядке подушки, на которых сидели гости. Там, где раньше стоял книжный шкаф отца, на стене выделялся темный квадрат. Рядом по-прежнему висел европейский календарь, с которого давно уже никто не срывал листков.

– Сестрица, постель готова, – чуть слышно произнесла Айко.

– Спасибо, – так же ласково поблагодарила Йоко и встала с Садаё на руках. Голова у нее закружилась, и снова из носа пошла кровь, капая на платьице Садаё.

9

Грязно-серые тучи, будто освещенные изнутри мрачным таинственным светом, сплошной пеленою затянули небо. Вода в Токийском заливе стала густо-зеленой, и по ней с легким шумом перекатывались невысокие волны. Наступило двадцать пятое сентября. Ветер, дувший накануне с такой силой, стих, и сразу стало душно, как летом. Улицы Йокогамы напоминали изнуренного долгой болезнью рабочего, который, тяжело дыша, бредет под моросящим дождем.

Постукивая носком ботинка по палубе, заложив руки за пояс и упорно не поднимая глаз, Кото, словно размышляя вслух, говорил Йоко, что передать Кимуре. Йоко слушала его с притворным вниманием, а сама в это время с пристрастием критика разглядывала доктора Тагаву и его жену, окруженных толпой провожающих и едва успевавших отвечать на приветствия. «У профессора глаза какие-то сонные, – думала Йоко, – а у жены костлявые плечи». Довольно широкая верхняя палуба была заполнена родственниками и знакомыми Тагавы, празднично оживленными и шумными. Госпожа Исокава, вместо того чтобы находиться подле Йоко, не отходила ни на шаг от госпожи Тагавы и с видом услужливой доброй родственницы расточала приветствия и благодарности чуть ли не половине провожающих. Она ни разу не взглянула в сторону Йоко, будто забыла о ней. Тетка Йоко поручила своего слабоумного ребенка, похожего на паука, маленькой няньке, а сама держала саквояж и сверток Йоко, которые, казалось, вот-вот выпадут у нее из рук, и, разинув рот, смотрела на блестящую толпу, обступившую чету Тагава. Старая кормилица Йоко, бледная от страха, стояла у дверей салона и украдкой поглядывала на Йоко. Она то и дело прижимала к покрасневшим глазам сложенный вчетверо огромный платок и всем своим видом будто хотела сказать: «Знаю я эти пароходы, хоть и большой, а все равно пароход». Остальные пассажиры, словно подавленные величием супругов Тагава, скромно стояли поодаль.

Госпожа Исокава знала, что Йоко поедет на одном пароходе с супругами Тагава, и обещала познакомить ее с ними. Тагава был хорошо известен в юридическом мире, но как политический деятель ничего собой не представлял. И если имя его было широко известно, то лишь благодаря слухам, ходившим о его супруге. Йоко тонко разбиралась в людях и очень настороженно относилась к тем, в ком подозревала своих будущих врагов. Присмотревшись к госпоже Тагаве, Йоко составила себе представление о ней как о женщине столь же самоуверенной, капризной и тщеславной, сколь бесцеремонной. Трусливая хвастунья! Она, как видно, ни во что не ставила своего мужа, относилась к нему свысока, хотя во всем от него зависела. Йоко взглянула на ее костлявые плечи и невольно усмехнулась, именно такой она себе и представляла госпожу Тагаву.