Схватка с призраком

Отец Махачёва после того, как сыну огласили приговор – десять лет – уехал тоже. Боялся видно, что Маринкины родители кого-то наймут, чтобы расправились с ним. Ведь это он вырастил такого сына. Надо было не деньги зарабатывать, мотаясь по дальним рейсам, а сидеть дома – воспитывать и приглядывать. Тогда бы, может….

А может – всё случилось бы и тогда.

Если суждено кому родиться волком…

Глава 3

Я выбирала институт по методу отрицания. Иногда ничего другого не остаётся. Точные и естественные науки я осиливала через чувство тошноты. Душу они не кормили, просто съедали время. Оставалась гуманитарка. Но только не в учителя – после Махачёва плечи передёргивались – только не в учителя! Самой большой любовью моей жизни были книги. Институт культуры, библиотечный факультет?

Все вокруг твердили, что пойти туда – это обречь себя на нищету. И ещё убеждали – мир идёт вперёд такими огромными шагами! Семимильными! Скоро книжные томики, а с ними и библиотеки, останутся в прошлом. Где-то там, в вечности. Я же числила книги именно вечными, и если бы не нашлось им места на Земле, я была бы там, где они.

Поступила я слёту. Заняла своё место. И первой привезла свою сумку в общежитие, ещё отходящее от летнего ремонта. Голые коридоры. Разводы побелки на окнах и запах краски. Железные кровати, щелястые табуретки и колченогий стол в комнате. Ни с кем не пришлось спорить за место у окна. И с тех пор, первое, что я видела, просыпаясь за утрам, и садясь в постели – автовокзал, от которого каждый час отходили автобусы домой. В город, в который мне нельзя было вернуться.

Я экономила каждый рубль. Родителям помогать мне было – не с чего. Девчонки, вернувшись после выходных, везли с собой копчёное сало, банки с маринованными огурцами, жареные котлеты: вдохнёшь запах – и желудок стонет. Всё это честно делилось на троих – нас трое жило в комнате, но я же должна была вносить свою лепту?

Со стипендии мы сбрасывались понемногу на еду, которая у студентов в ходу – на макароны, чай, кофе… Я брала сумку и шла в магазины, не ленилась и поехать далеко, через весь город – на рынок. Чаще других и готовила. Научившись в многодетной семье варить суп буквально из топора, я на нашей полулегальной плитке, которую, уходя на занятия, мы прятали под кроватью, умудрялась сварганить и первое, и второе. Девчонки постепенно перестали шляться по кафе и пельменным – дорого, и у тебя, Даша, вкуснее.

Ребята повадились ходить к нам в комнату под видом «полиции нравов», а на деле – они тоже жили впроголодь. И суп в кастрюле не успевал остыть – разливался по тарелкам. А когда кастрюля пустела, кто мешал пожарить сковородке гренки, заварить чай, и засидеться допоздна за разговорами, за песнями под гитару? До сих пор помню, как Сашка Картошкин – огромный, уже с бородкой, уже почти дядька, перебирает струны, и негромко, точно самому себе, то ли поёт, то ли убеждает:

Дом – это там, куда готовТы возвращаться вновь и вновь,Яростным, добрым, нежным, злым,Еле живым.Дом – это там, где нас поймут,Где обязательно нас ждут,Где позабудешь о плохом —Это твой дом…

Столько событий сменило друг друга за эти годы: лекции, экзамены, студвёсны, ночные посиделки в комнате, дискотеки в общаговском холле, изредка – кино, долгие прогулки по магазинам… Хотя бы посмотреть на тот платочек, на те духи – если купить их не на что… Но как хотелось домой, как хотелось…..Так и осталась со мной на всю эта тоска, эта мечта о доме… Может быть, потому что в нынешнем доме меня до сих пор никто не ждёт?

Закончили мы институт в начале тех самых девяностых, о которых сейчас кто-то вспоминает с ужасом, кто-то – с задумчивой улыбкой. Мне кажется, что мама и папа даже не хотели в душе, чтобы я вернулась, понимали: в маленьком городке – память у людей долгая. Да и работать у нас там негде. Библиотеки хоть не были никогда хлебным местом, но все-таки считались местом тёплым: труд чистый и не тяжёлый. Поэтому там свои династии – на место матери, уходящей на пенсию, приходит дочь и стережёт если не кресло, то стул – для внучки.

Впрочем, я бы так и так не вернулась, потому что вышла замуж. Володька – ровесник мне, учился на истфаке университета. На старших курсах мы с ним дружили – познакомились во время блуканий по городу. Вернее, каждый сам по себе набродился по улицам достаточно, чтобы замёрзнуть как цуцик, и свернуть в кинотеатр греться. И он, и я были голодными, и встали друг за другом в очередь в буфет. Я купила кофе – огненно горячий кофе со сгущённым молоком, а он чай и бутерброд с копчёным салом. Потом он сходил к буфетчице ещё раз и принёс мне пирожное, трубочку с кремом – роскошь.

Зал был полупустым, и мы сели рядом. Я не помню, как назывался тот фильм, что-то про пирата… или разбойника… про распутную девицу, запавшую на пирата, и про её скромную сестрицу Монику, на которую запал он. Володька видел далёкую землю, корабль и приключения, а я – пирата, вот только слово «секси» мне в голову прийти не могло, потому что не было его тогда в обиходе. Просто чертовски обаятельный пират, а Моника была отчаянной дурой – так долго в него не влюблялась.

Володька меня проводил до общаги… А потом – в следующие недели – оказалось, что вдвоём до позднего вечера по городу бродить куда веселее, и не страшно идти в кино даже на последний сеанс, а потом ехать в трамвае с замёрзшими стёклами и пожаловаться, что руки застыли вот так же, как эти стёкла – сейчас пальцы сломаются – и протянуть их, чтобы Володька согрел их между своими ладонями.

Мы оба любили читать, мы ждали от того неспокойного времени обновления, и любые лишения казались нам тогда ерундой. Всё ещё будет… скоро. Появятся в магазинах любимые книги – сейчас дико звучит, да? А тогда это действительно была – мечта. Иметь свою «Консуэло», своего «Чёрного тюльпана», это почти то же, что привести в дом их героев – певицу-цыганочку и благородного Альберта, и всех разбойников Дюма, и самого Монте-Кристо с его несметными богатствами.

Мы верили, что придёт час, и Франция уже не будет для нас сказкой, и остров Бали, затерянный в южных морях… Всё увидим своими глазами.

Путешествовать…. Да, Володька сейчас и путешествует, вот только где?…Мы прожили с ним двенадцать лет, безумных лет, когда в стране была война без войны: фронт и тыл. Почти ежедневно на улицах находили тела застреленных – бандитов, журналистов, политиков. Мы узнали вкус батончика «Сникерс» и супа из бульонного кубика. Я носила жёлтый плащ, который купила по талону. Полгорода щеголяло в этих жёлтых с коричневыми карманами, завезённых в универмаг «Русь», плащах.

Володька работал в школе. На него там накинулись – мужчина! Молодой! Синеглазый… Какая разница, что женат. Педагогини млели. Дети откровенно «стебались» над историей: эта наука сегодня упивалась тем, что клеймила вчера.

Тихий, вежливый, робкий даже, Володька, в конце концов, слёг с глубокой депрессией, и мне пришлось стать у руля нашего семейного кораблика и прокладывать курс, то и дело больно задевая килем о дно.

Володька пил антидепрессанты и спал. Он начал говорить, что ему снятся вещие сны. Я поддакивала – отоспишься, успокоишься, и всё будет хорошо. Но один раз он проснулся с открытием: в прошлой жизни он был буддистским монахом. А теперь всё пошло под откос, потому что он предал свой путь.

Значит, буддизм.

Он перестал есть «всё живое» – то есть мясо, рыбу…

– Володька, – говорила я ему, – У меня нет бананов, апельсинов и кокосового молока. Я тебе только лук с постным маслом и чёрный хлеб могу предложить, вот и всё…

Он кивал и ел. И от него пахло луком.

Он стал путешествовать – автостопом на другой конец страны, потому что у какого-то дядьки там прямо в квартире обосновался буддистский монастырь, а сам дядька – очень просвещённый – или просветлённый? – духовный учитель. А то, бывало, навострит Володька лыжи куда-нибудь в Индию или Китай – тоже автостопом, тоже к учителям, хрен-знает-куда. Приедет через несколько месяцев, просветлённый дальше некуда, думает о своём. Жуёт оладьи из овсяных хлопьев и мёртво засыпает, только упав на диван, даже не раздевшись.

От нашего корабля остался один якорь – я. И я тянула Володьку на дно. Всё ему сейчас было дном, даже те книги, которые мы оба любили раньше. Он рвался прочь. И я его отпустила.

Мы разменяли нашу маленькую квартиру на две комнаты в коммуналках, и Володька тут же съехался с родителями. Они готовы были ждать его из Индии, варить сою и надеяться, что сын вернётся живым – и так всю жизнь, сколько им осталось. А я оказалась в этой самой пятиэтажке на окраине, и Лиля вздохнула с облегчением, потому что я не грозилась отравить её кошек, как прежняя соседка.

И за всем этим вдруг – как ожог весть: Махачёв отсидел срок, вернее, его чуть раньше, как говорят – досрочно – освободили. Но он даже до дома не доехал – по дороге убил и изнасиловал молодую девушку, и опять именно в этом порядке: убил-изнасиловал, и опять с особой жестокостью. Тело спрятал в заброшенном гараже, где его в тот же вечер нашли бомжи.

Это был ужас, но это было и облегчение. Потому что на этот раз Махач получил какой-то уже запредельный срок. И значит, не надо его бояться, потому что он в тюрьме. Его не выпустят. И это косвенно меня обеляло перед земляками. Теперь все понимали – жестокость была сутью Махача, он мог накинуться на первую встречную. Он убивал бы всё равно, даже если бы я ему тогда не отказала.

А сейчас он сбежал, вырвал себе свободу. И где он? Он мог быть поблизости, на расстоянии вытянутой руки. Я леденела, когда думала об этом. Проклятье моё в том, что я была его первой любовью. Отправной точкой, с которой начался его путь, отмеченный кровавыми следами.

Помнит ли он меня или давно забыл? Но если, не дай Бог, помнит… сможет ли он узнать, где я живу? И что будет, когда мы встретимся?

Есть много фильмов, где женщины, оказавшись в сходном положении, отправлялись учиться боевым искусствам или стрельбе и, встретив, нежеланного гостя, разделывали его почти на части. Но никто и никогда не даст мне в нашей стране в руки боевой пистолет. А если б дал – в момент икс у меня затрясутся руки. И я никого не могу ударить – не то, что человека, даже кошку. Кошку тем более не могу.

Но в глубине души я знала истинную причину – я до сих пор помнила железную силу рук, сжавших меня, и свой парализующий страх. И, годы спустя, страх этот не стал меньше, не отпустил. Он был как клеймо на душе – навсегда. Если мы встретимся, я буду кролик, а он – удав.

Остаётся только дрожать и верить, что Махачёв не вспомнит обо мне. Что он другого ждёт от своей свободы. Не меня.

В душе я в это не верила.

Глава 4

В приоткрытую дверь заглянула Марфа, Лилина дочка:

– Даша! Чмушка к тебе не забежал случайно?

Марфа – отчаянно некрасивая. Такими бывают даже актрисы. Никто не скажет, что у Барбары Стрейзанд или Инны Чуриковой – классические черты лица. Но я поверю, что влюбиться в них можно запросто – магия таланта. А Марфа точно всем своим видом говорит: «Я знаю, что нехороша, и знаю, что не могу вам понравиться, это меня уже не обижает».

Марфе скоро исполнится тридцать, и я таю надежду, что с годами она станет приятнее внешне. Молодость многое вменяет в обязанность, а Марфа – безбожная саботажница. В ту пору, когда все девочки расцветают и – прошу прощения за параллель в этом случае – вылизывают себя как кошечки – Марфа с готовностью махнула на себя рукой, отдавая свободные минуты, чтобы помогать тем, кому в этот момент нужна была её помощь. Она всегда готова была возиться с этими бесчисленными котами и кошками, которых тащила в дом её мать – лечить их, кормить, убирать за ними…

Я привыкла видеть Марфу зимой в войлочных сапожках, в бесформенной курточке и в нелепом берете с помпончиком, с тяжелыми сумками в руках – счастье, в магазин завезли дешёвые куриные спинки! Хвостатое стадо будет сыто три дня!

Работала Марфа в какой-то «статистике», и Бог весть, что она там делала. Но, придя домой, она не минуты не сидела праздно – не помню, чтобы к ней приходили подруги, чтобы она веселилась за столом в компании ровесниц, или трепалась по телефону. То полы моет, то допоздна вылизывает кухню, в крайнем случае, забившись в уголок дивана, утонув под тушками разлегшихся мурлыкающих кошек, читает книгу.

Для меня она – та самая библейская Марфа, которой некогда было слушать Иисуса, потому что она спешила его накормить.

– Чмушка… – повторила Марфа, – Не забежал? Я там уже суп по мискам разлила.

– Подожди, – в глазах у меня плыло, то ли от близорукости, то ли от коньяка, – Дай приглядеться. Его же ещё увидеть надо…

Это была правда. Чёрный котенок без единого белого пятнышка удивительным образом сливался с окружающими предметами, даже с тенями, которые отбрасывала мебель. Надо было ещё приглядеться, различить блеск глаз…

– Вот он, – Марфа присела, нырнула рукой под стул, подхватила котёнка, – Видишь, я ему типа ошейничка сделала, всё легче будет заметить.

Шею Чмушки опоясывал ярко-синий резиновый браслетик с надписью «За нами – Россия!» Я даже знала, где Марфе его дали. На фестивале патриотической песни такие браслетики раздавали зрителям на входе. Марфа любила чувствительные песни, фильмы. Легко могла расплакаться,…

– Большеват он ему, но вроде не падает. Пошли, котан-ботан, жрать будем….

– Стой, – я схватила Марфу за тонкое запястье, – Посиди со мной пять минут. Я сейчас разолью коньяк, что остался. И закусим вон бутербродами с колбасой… докторской. Кошаки почти всё слопали, но нам хватит.

– Нам же на работу, – испугалась Марфа.

– Что тут пить! – я невольно процитировала любимый фильм, подняв бутылку, которая была полна уже лишь наполовину – Ты ещё не знаешь, какая у меня есть ядрёная жвачка есть… мятная!

– Запах просто валит с ног, – сказала Марфа и присела к столу.

Марфа редко кому могла отказать, тем более нам, домашним. И ещё она прекрасно знала, что не разливала бы я сейчас армянский коньяк, не будь на то веской причины.

– Что случилось? – спросила она.

– А, – я попробовала махнуть рукой, но получилось жалкое зрелище.

И тут мне в голову пришла мысль, которая никогда бы не посетила меня, будь я трезвой, – Марфа, а что если я заведу собаку? Вы с мамой не погоните меня отсюда?

– Да нет… ты что…, – растерялась Мафа, – Хоть верблюда заводи. Ты наших кошек вон уже сколько лет терпишь…

– Нет, Марфа, ты не поняла, – Я большую собаку заведу. Серьёзную, обученную…

– Ну, если обученную, то тем более – она воспитанная будет. Не станет кошек гонять… Я тебе буду помогать. Гулять там с ней, кормить. Но с чего это ты вдруг?

Я молча смотрела на Марфу, и только чуть позже до меня дошло, что я молчу, ничего не говорю. Милая девочка, она не представляла себе, что в случае чего, у меня, кажется, не будет другой надежды, кроме как на большую грозную собаку. Хотя в кино мне всегда бывает жальче зверей, чем людей. Смогу ли я послать пса в бой, в котором он за меня погибнет? Дура, конечно.

– Ладно, Марфа, это ещё не точно. Посмотрим.

– Ты говори, раз начала… Ты все равно какая-то не такая сегодня…

И я опять смотрела и молчала. Надо ли им с Лилей это пока знать? Надо, потому что они обе такие беззащитные… Откроют дверь кому попало. Не надо. Потому что если я расскажу, честным будет только одно – уйти отсюда, чтобы вывести их из-под удара.

Марфа подавились коньяком, закашлялась и схватила чашку с моим холодным кофе – запить. Я сунула ей бутерброд с толстым куском докторской колбасы, а потом жвачку.

Не знаю, как у неё в статистике, но у нас в доме престарелых… Не уволят, даже если придёшь, держась за стены, а окружающие будут хмелеть от твоей отрыжки. Потому что – кто тебя заменит?

Как я оказалась в коридорах этого скорбного дома с ведром и шваброй наперевес? Поговорка, которая на мой взгляд описывает Россию «От сумы и от тюрьмы…». Работ я в жизни меняла мало. После института пришла в маленькую библиотеку на окраине. В последние годы к нам ходили пенсионеры – седые леди и джентльмены, которые спрашивали любовные романы, мемуары времён Великой Отечественной, брали подшивки «Роман-газеты» (ностальжи по молодости) и даже криминальное чтиво, открывая, что вокруг, оказывается, есть бандиты, и их, мать моя. много.

И ещё школьники ходили, которым на урок литературы было велено принести ту или иную книгу с собой.

А потом прозвучало волшебное слово «оптимизация», и нас закрыли. Моя уже бывшая коллега была пенсионеркой. Ну, хоть с голоду не помрет. А я?

И тут подвернулось это место. В городе открыли частный дом престарелых, и меня позвали туда, Сначала тоже библиотекарем. Я всегда считала, что дом престарелых – это что-то ужасное, типа затрапезной больницы, куда сдают одиноких стариков, или тех бабушек и дедушек, которые своим близким не нужны. Но если целому району не нужна библиотека, то зачем она отдельно взятому дому престарелых?

Но «Серебряный возраст» был совсем другой. Старинное двухэтажное здание. Нечто среднее между пансионатом, лечебницей и детским садом для впавших в детство. Сад тут, кстати, тоже был. Когда я толкнула калитку в первый раз, я их увидела: резные деревянные фигуры, стоявшие в траве. Вот медведь с бочонком мёда в лапах, вот журавли….

Простите за сравнение, но я ещё помню общественные туалеты советской поры. Дырки в полу, вонь, ободранная краска на стенах…. А потом началась перестройка, и стали появляться платные туалеты. Мы глазам своим не верили! Чистота, пахнет фиалками, салфетки, бумага, сушилка для рук, зеркала…

И в «Серебряном возрасте» тут я ходила с открытым ртом. Пандусы и ковровые дорожки, в которых тонет нога. Картины на стенах! Гостиная, где и пианино, и музыкальный центр, и круглый этот шар с блёстками, который может устроить «снегопад». А столовая больше похожая на кафе – горкой в глиняных мисках пузатые румяные пирожки с картошкой… А борщ как пахнет…

И библиотека тут тоже была, можете не сомневаться. В просторной угловой комнате. Стеллажи с книгами, зимний сад – можно читать, сидя под цветущим гибискусом или под пальмой. Мягкие диванчики. Светло, солнца сколько! Томики в ярких обложках – от Агаты Кристи до Дарьи Донцовой, от Лидии Чарской до Юлии Шиловой…

И в зарплате я тоже выиграла несколько тысяч, если сравнить с прежним местом.

Казалось бы – лафа… Можно каждой старушке и старичку, что ко мне заглядывали, подобрать книжку не торопясь, что-то посоветовать. Я даже читала бабушкам вслух – тем, которые плохо видели.

Но…. Везде есть вот это но… «Серебряный возраст» – довольно дорогое удовольствие. А старики оставались стариками, какой дом престарелых ни будь. И санитарки не выдерживали. Столько обкаканных поп вытереть! Столько памперсов сменить! Доходило уж до того, что в храмах вешали объявления – требуется и так далее. И все равно санитарок вечно не хватало.

Конечно, нашлись бы какие-нибудь пьющие тетки. Но родственники, платившие деньги, не потерпели бы, чтобы их близких обмывала какая-нибудь матерящаяся Дуська. Все должно быть вежливо, с улыбкой, интеллигентно.

Инесса свет Васильевна, директор наша, вызвала меня на разговор. Вертела в руках карандаш, смотрела на него пристально. Библиотека – это не так важно, она может работать пару часов пару раз в неделю, чтобы старики могли переменить книжки. А все остальное время…. Кормить с ложки, перестилать кровати, подавать и уносить судна, обрабатывать пролежни, стричь ногти, и менять памперсы, да…

– Все мы такие будем, старость никого не минует. И дай Бог, чтобы нас…, – Инесса перестала терзать карандаш, прижала руки к груди.

И понеслась душа в рай. Так что теперь я на словах библиотекарь в элитном доме престарелых, по факту – санитарка там же. Я всё понимаю относительно важности, нужности и даже благородства, а также относительно старости, которая ждёт всех нас. Но разные нюансы, о которых далее… Поэтому и необходима мне с утра рюмка коньяка, поднятая рука – отмашка, и извечно русское: «хуйсним!»

А сегодня необходимы вдвойне.

Глава 5

Впереди был бесконечный день – работа и мысли. Ну и что, что пьяная… Грубить кому-либо я не смогла бы даже в состоянии полуотключки, швабру с ведром в руках удерживаю, равно как и с полным судном иду по коридору ровно, всем кому положено – улыбаюсь, а большего и не требуется… Ну, глубокий вздох – поехали!

Говорила ли я уже, что в наш дом престарелых – двухэтажный? На первом этаже живут самые шустрые старички. Они ходят или сами, или с палочкой, пусть даже с ходунками, но ходят. Это радость для них и облегчение для нас. Не надо ворочать, поднимать… Моей спине уже будто сто лет. К концу дня я неизменно держусь рукой за поясницу.

Самое тяжёлое, что ждёт нас с таким старичком – это его вредная натура, если она вредная. Когда я убираюсь у Галины Сергеевны, я не могу улыбаться. И спокойное-то выражение сохраняю на лице великими стараниями. У неё каждый раз спектакль. Новый. То она именно сейчас хочет спать.

– Выключи пылесос! Не греми ведром! – жалобно кричит она.

Я беззвучно переставляю флаконы на её тумбочке, вытирая пыль. И чувствую себя почти садисткой.

Сегодня Галина задыхается без свежего воздуха – в комнате невыносимо душно, ей от этого ночью было плохо с сердцем. Нужно держать форточку открытой на ширину пальца – не больше.

На другой день:

– Даша, как вы не чувствуете, ветер в нашу сторону…. Сквозит… Я чувствую, что у меня уже обложило горло – закройте, закройте эту дрянную форточку и позовите Арсения Викторовича.

Ей нужен наш врач. От него она заряжается уверенностью, что все её хвори – ерунда, что она ещё поживёт. Хорошее настроение бывает у неё, только когда он её «посмотрит». Мне кажется, что она выпивает его как вампир.

Арсений убеждает её, взяв за руку. Я несколько раз это слышала.

– Чем больше вы будете говорить о болезнях, тем хуже станете себя чувствовать. Погрузитесь во все эти чёрные мысли, начнется депрессия. А человек в депрессии может и от насморка умереть. Сейчас против ваших болезней двое – вы и я, но если вы станете на их сторону, и заставите меня одного с ними бороться, тут уж… – и он разводит руками.

Галина Сергеевна часто кивает, подобострастно заглядывает врачу в глаза.

– А для укрепления организма – ежедневно, назначаю вам пить по рюмочке кагора и закусывать бутербродом с красной икрой, – Арсений Викторович знает, что доходы у Галины такие, что она может хоть райские яблоки лопать, а иначе он бы молчал про икру, – Значит, пусть родные принесут вам кагор. По рюмочке.

И, уходя, словно самому себе:

– Можно и по стаканчику.

Это меня вторая санитарка, Ольга, навела на мысль. У неё опыт. Она и в казенных больницах работала, и на дому сиделкой, и она же мне сказала:

– Конечно, у нас тут уси-пуси-сю, всё чисто, красиво как в санатории. Но с другой стороны – эти же старики нас кормят, мы у них типа – в услуженье. Так что как бы они себя по-гадски не вели, мы должны вежливо, с улыбочкой… Не дай Бог голос повысить, или высказать той же Галке в глаза, кто она есть. В обычной больнице – там оно проще. Там и наорать можно, – подумала и добавила, – если за дело конечно.

А вот Марья Михайловна, баба Маша – к ней зайдёшь, и легче на душе. Не судьба бы ей здесь быть – обычной деревенской бабушке, но сын её «выбился в люди». Теперь у него своя большая фирма – баба Маша, рассказывая о сыне, всегда говорит «большой», «большая» – сын большой начальник, и дом у него большой. И машина большая… и дача, та уж просто огромная, чисто сельский дом культуры. Но мечется сын – и мать оставлять в деревне – как? Ведь там зимой ни скорую вызвать, ничего – если вдруг заплохело…. Всё заметает. Только и поймёт сын, что мать померла, если она ему на телефон не ответит. И чтоб хоронить – не проедешь. Надо машину нанимать – снег чистить.

Так бабе Маше не хотелось в городской дом! И невестке не хотелось старуху брать – и самой бабе Маше, ну поперёк горла! Нет у них с невесткой любви, хотя никогда ей баба Маша слова поперёк не сказала – не может такого припомнить.

Попробовали съехаться. Как же! Столько правил в невесткином доме – не упомнить все. Чтоб под горячую руку не попасть, чтобы не ругали её, старуху, только и оставалось, что сидеть в своей комнате. А в туалет выйти? А помыться? Везде скорее, скорее, чтоб не мешать, ванну не занимать, а невестка потом говорит громко – да напротив бабы Машиной двери – что и пол за собой бабка не вытерла, и мыло взяла, которое недозволено… Это личное, невесткино, откуда-то привезённое, да с травой какой-то, да с маслом, как будто мыло может быть с масло и травой.

И сын тогда сказал:

– Поедем, мам, там тебе хорошо будет – и накормят, и врач рядом, и бабушки-дедушки, есть с кем поговорить. И я приезжать часто буду.

Он и вправду приезжал, привозил бабе Маше то, что она именовала «гостинцами». Все подряд так именовала – и красивый французский халат, атласный с переливами (баба Маша его тут же убрала в шкаф в свой «гробовой» узелок, повторяла, что в гробу будет лежать красивая как невеста шамаханская). И заморские фрукты киви, которые баба Маша прежде никогда не пробовала, и теперь пробовать-то боялась – ишь зеленые, может, неспелые? И огромную коробку конфет…