Схватка с призраком

Повезло Махачу, что у Павлика была одна мать, алкашка в третьем поколении. Она схватилась за деньги, которые её сунул отец Махачёва. Без всяких судов деньги сразу, в руки! Она твердила, что положит их Павлику на книжку, хотя было ясно, куда они пойдут. Сам же Павлик стыдился того, что Махачёв его так отделал, и мечтал только об одном – чтобы синяки поскорее сошли, и всё забылось.

И тогда как кандидатура возникла я. Эта мысль возникла у Эммы неожиданно, но с каждой минутой всё больше ей нравилась.

Я была почти отличницей, за исключением четвёрки по физкультуре. Физрук меня искренне презирал: на канате я болталась как мешок с дерьмом – по его определению, во время бега сходила с дистанции, держась рукой за печень, а кувырок назад и тем более подъём на мостик считала задачами для каскадёров. Но раз по остальным предметам в дневнике у меня стояли пятёрки, Классная упросила физрука пойти навстречу и не портить мне дневник, и физрук, морщась, выводил эти самые четвёрки.

Эмма соображала: если она оставит нас позаниматься после уроков на час-другой в классе, то Махачёв не сбежит, а мне не будет ничего угрожать – в школе ученики, учителя, даже охранник. Всегда кто-то есть. И, наконец, это ж ненадолго – на пару месяцев. Эмма Ефимовна повторяла, как заклинание: «Нам бы слабенькую тройку по русскому и дохленькую по математике. Только, чтобы через экзамены переполз. Только это – и больше ничего». Кроме того, она верила, что меня Махачёв всё-таки бить не будет». Есть же для него что-то святое. Поднять руку на беззащитную девочку…

Да-да, я была робкой и совершенно беззащитной девочкой с длинной светлой косой. Классика жанра. И одета так, что учителя умилялись. Белый верх, тёмный низ. Учителя не знали, что это не от скромности моей, а от нищеты. У нас дома было полно девочек – четыре сестры, и каждая прекрасно понимала, что родители выкладываются, стараясь нас хотя бы накормить досыта.

И мы старались не показывать разочарования: донашивали друг за другом обувь, и подчеркнуто радовались, когда знакомые мамы или папы отдавали нам вещи, из которых их дети уже выросли.

Так что в школе я не могла влиться в компанию девчонок – стильных, одетых в дорогие модные шмотки. Девочек необходимо хорошо одевать, потому что мальчики обращают внимание только на хорошо одетых девочек. Так однажды наставительно сказала председательница родительского комитета моей маме. У девчонок вся дальнейшая жизнь зависит от удачного замужества, так что сейчас надо «вкладываться». Так и вижу эту даму, наставительно поднявшую палец.

Но вкладываться было не из чего. Наши инженеры-родители, а сейчас, спустя годы, могу сказать, что и все мы – их дочери – не обладали и не обладаем даже подобием коммерческой жилки, довольствуемся только зарплатой. И не было месяца, чтобы каждый из нас не думал, как прожить от получки до получки.

Так что вот такая девочка я была. Тёмная юбка, которая немножко болталась на тощей мне, глухой свитерок-водолазка и светлая коса.

И стали вы с Махачёвым оставаться каждый день на час-два в опустевшем классе. Часто задерживалась с нами и Эмма Ефимовна, сидела у себя за столом, проверяла тетради.

Я сразу поняла, что дотянуть Махачёва до образа хилого троечника будет ой, как трудно, слишком всё запущено. В первый же день я попросила его написать маленькое сочинение «Образ Катерины в «Грозе».

Махачёв посмотрел на меня насмешливо, и что-то было в его взгляде такое… Если бы мы встретились в подворотне, я решила, что он хочет отобрать у меня кошелёк.

Через десять минут Махачёв протянул свою работу. Я остолбенела уже от её внешнего вида. Знаете тетрадки в одну линейку? Так вот, текст Махачёв написал огромными буквами – от линейки до линейки. Первоклассник такими каракулями не напишет даже в страшном сне.

Но главное – смысл. Махачёв писал, что Катерина склеила ласты, потому что родилась дурой. Надо было найти себе не грёбаного педика, с пиз-ой-мамашей а нормального мужика и уехать с ним в Москву. Там можно снять хату, заработать, и зажить, даже на бухло б хватало. Такой вот вольный пересказ текста, если не считать, как сейчас говорят, ста тысяч пятисот орфографических ошибок.

– Про бухло вычеркнуть? – спросил Махачёв щурясь.

Стало понятно, что начинать с ним надо даже не с нуля, а с глубокого минуса. И по-доброму его опять нужно было отправлять в первый класс – выводить кружочки и палочки, а потом учиться писать нормальные буквы. Читал он, кстати, тоже с запинками.

Я никогда не хотела стать учительницей. Поэтому задача загнала меня в тупик. С чего начать? Мы стали писать в тетради, разлинованной в две линейки, как в начальной школе. Писали простейшие диктанты: «Началась зима, падает снег. Дети катаются на коньках и играют в снежки». Потом проводили работу над ошибками. Попутно я читала Махачёву Пушкина: «Зима, крестьянин, торжествуя», «Мороз и солнце, день чудесный». Выручало одно: он не был тупым, а просто катастрофически запущенным. То, что мы проходили, он запоминал намертво, и после работы над ошибками – писал слова уже правильно.

Я не питала иллюзий, что он прочтёт романы и стихи, которые положено изучать по школьной программе. Поэтому я занималась пересказом. Даже пересказом пересказа. Чтобы Махачёв понял, что «дуб» – это была не кликуха Андрея Болконского среди дружков-дворян, а вовсе даже его рассуждения.

Сама я не просто любила книги, я жила ими, и мне было больно, так отчаянно больно их коцать, сводя к страничке-другой краткого пересказа! Но времени у нас оказалось катастрофически мало – выпускной класс. К тому же с Махачёвым всегда что-нибудь случалось – он мог ввязаться в драку, загулять, пропасть на неделю-две…. И тогда всё летело к чертям, потому что эти две недели он проводил явно не в санатории, а в лучшем случае бухал с друзьями-приятелями. Вернувшись в школу, он тяжело тряс головой и пытался вспомнить, кто такой Обломов. Вспоминал-таки: «А, это тот, кто на диване жопой дырку протер…» Эмма Ефимовна только головой качала, не отрываясь от тетрадей.

С математикой было ещё хуже. У Махачёва не укладывалось в голове – за каким хреном нужно учиться четырем действием арифметики, если даже в самой отстойном телефоне имеется калькулятор? И на кой… человеку нужна алгебра? Кто её выдумал? Только терзать мозги на уроках… Он лично никогда не слышал, чтобы алгебра потребовалась в жизни.

В конце концов, я не выдержала и заорала:

– Получишь аттестат, и звиздуй на все четыре стороны! Можешь им хоть пивные бутылки потом открывать! Или прямо сейчас звиздуй!

Он вскинул ладони:

– О кей, о кей! Я всё понял….

Боялась ли его? Сначала нет, потом да….

Хотя, по логике вещей, это он должен бы чувствовать себя обязанным мне за эти занятия…. Но что-то исходило от него такое… Мне казалось, что согласившись оставаться со мной после уроков, он будто делал одолжение, и я всё больше и больше попадала от него в зависимость. Долг рос – за то, что он тратил на меня своё время, росли и проценты.

Он сидел в кожаной куртке, которую не снимал с осени до весны – и на улице в ней ходил, и в школе. От него пахло табаком и каким-то спиртным – водкой, что ли? Не знаю, папа с мамой не употребляли ничего крепче шампанского на праздники.

У Махачёва начали появляться тройки за контрольные. Постепенно их становилось всё больше. Его отца всё реже вызывали в школу. Потом случилось такое, что Махачёв-старший пришёл, и в опустевшем классе, в присутствии Эммы Ефимовны попытался сунуть мне конверт с деньгами.

– Я ж понимаю… что ты вроде как бесплатно, но сейчас никто ничего, только за деньги…. Да я не верил, что Серёге моему хоть какой-то репетитор поможет… а сейчас вишь… дневник то приличный… с тройками. Я его сейчас и не луплю, почти…

У нас с Эммой Ефимовной одновременно отвалились челюсти. Мы и не подозревали, что Махачёва, который при желании мог свернуть шею любому из наших старшеклассников, отец до сих пор лупцует дома ремнём.

От денег я отказалась решительно, хотя увидела в приоткрывшемся конверте пачечку купюр. А мне так нужны были сапоги, и тёплая куртка на зиму, вместо пальто, которое нам кто-то как всегда «подал», будто милостыню бедным, и которое было велико мне минимум на три размера. Но проклятая «антикоммерческая жилка» заставляла меня засунуть руки за спину и трясти головой.

– Не портите мне девочку, – укоризненно сказала Эмма Ефимовна, – Она от чистого сердца… Мы, когда были комсомольцами, тоже всегда брали отстающих на буксир.

Отец Махачёва медленно опустил руку с конвертом:

– Ну, ты тогда говори… если что-то тебе надо будет, не стесняйся. Может, погрузить чего, перевезти… у меня ж машина.

– Хорошо, – пообещала я и изобразила улыбку.

Не знаю, что тогда пришло в голову Махачёву, а только петля вокруг меня затянулась ещё туже. Может, он вообразил, что я отказалась от денег, потому что влюбилась в него? Во всяком случае, домой я теперь всегда старалась улизнуть со своей подружкой Надькой Шепелевой, чтобы Махачёв не отправился меня провожать. Он напросился проводить пару раз, и я поняла, что боюсь… Как будто рядом со мной идёт даже не пёс… волк… И что ему придет в голову в ближайшие минуты – непонятно.

Экзамены наш класс сдал благополучно. Никого не заставили пересдавать, никто не остался без аттестата. Эмма Ефимовна ходила счастливая, как будто получила подарок от миллионера. Она даже в мечтах не надеялась, что всё закончится так хорошо.

Остался – выпускной бал.

В нашей семье я была старшей из сестёр, и варианта, чтобы я надела платье, перешедшее ко мне по наследству, просто не существовало. Маме «подали» очередную вещь – тёмно-красное макси, с оборками из какого-то чёрного газа. Но оно было таким нелепым и выглядело такой дешёвкой, что я расплакалась. Мама поплакала со мной вместе, а потом в магазине «Ткани» купила голубой батист. И мамина сослуживица сшила мне из него нарядное платьице. Это была чуть ли не первая обновка, которую до меня никто не носил. А шло мне это платьице – с ума сойти!

Дома меня наряжали, как новогоднюю ёлку. Новые шуршащиё с матовым отливом колготки, лёгкое, как лепесток платьице, мамины серебряные серёжки, косметика – чуть ли в первый раз в жизни….Сестрёнки ходили вокруг меня – то поправляя оборку, то вдыхая запах духов, то заправляя выбившуюся прядь волос под заколку в виде лилии….

И опять же в первый раз – на вечере я не чувствовала себя ущербной, была не хуже других. Слилась с этой стайкой, воздушных, разом повзрослевших, непривычно нарядных и красивых девчонок. Это упоительное чувство, когда тебе не надо стыдиться своей бедности!

Махачёв на выпускной пришёл тоже. В какой-то несусветной аляповатой футболке, выпущенной поверх брюк. Он не тусовался с мальчишками. Он смотрел на меня. Всё время. Не отрываясь. И мне было очень не по себе от его взгляда.

Мы отсидели торжественную часть. Получили аттестаты. Выслушали песню от Олечки Кругловой, и Степы Савельева «Когда уйдём со школьного двора, под звуки нестареющего вальса….» – куда ж без неё? Взгляд Махачёва жёг мне спину. Родители вытирали слезы.

Потом нас позвали на торжественный ужин. Последний раз мы сидели в школьной столовой. Родителей отпустили домой. А нас ещё ждала дискотека и поход через лес, к Волге – встречать рассвет. Всё, как положено.

Я любовалась нашими девчонками. Особенно хороша была Маринка Ермакова – её платье просто сверкало, расшитое серебряными пайетками. Да и что удивляться – родители Маринки были «элитой». Папа – директор завода, мама – главный бухгалтер.

А меня мучили туфли, страшно неудобные, на высоких каблуках-шпильках. Мама долго сомневалась – покупать ли их: «Ну, куда – один раз оденешь и отправишь в чулан, это же пытка – такие носить!» Но мы с продавщицей убедили её, что хоть одни такие туфельки – нарядные и непрактичные – у девушки в гардеробе должны быть обязательно. Однако к концу торжественной части я уже была согласна с мамой на двести процентов. Вроде бы и ходила я всего ничего – до сцены за аттестатом – и назад, а ноги отекли и ныли ужасно. Что же делать? Ведь большая часть вечера ещё впереди. Я решила сбегать в класс, там мы хранили «сменку – сменную обувь, и я свою забрать пока не успела. Переобуться в разношенные шлёпки мне сейчас казалось чистым блаженством. И плевать, кто что скажет!

Со слезами на глазах, держась на перила, я спустилась по лестнице – если ногу подвернёшь, то вместо рассвета в лесу будет тебе рассвет в травматологии. Ещё нужно было миновать длинный коридор – отсюда двери вели в учительскую, в кабинет директора, медпункт, потом свернуть в просторный холл с раздевалками и по лестнице подняться на второй этаж, в наш класс. И каждый шаг – такая боль, ой, мамочки!

Но как только я свернула из коридора в тёмный, практически не освещённый холл, меня схватили железные руки. Сердце ухнуло в пятки, и я бы завизжала на всю школу, если бы в следующий миг не узнала Махачёва.

– Что тебе? – спросила я одними губами.

– Даша, – он сжимал мои плечи так, словно хотел раздавать их.

– Больно же, – тихо заныла я.

То, что это был Махачёв, почти не принесло мне облегчения, я же говорила, что в последнее время до дрожи его боялась.

– Даша, – повторил он, и, не ослабляя хватки, начал меня целовать.

Боже мой! Я уж молчу, что до этого в жизни ни с кем не целовалась. Но впервые начать «лизаться» с Махачевым, к которому я никаких чувств, кроме страха не испытывала, оказалось потрясением вдвойне.

Я уверена была, что даже здесь, в школе, он может сделать всё, что угодно. Например, сунуть мне под рёбра «перо» – как говорилось в фильмах о бандитах, которые в то время косяком показывали по телевизору. Я замерла, сжалась, это был самый жуткий момент в моей жизни. Махачёв, не выпуская меня, одной рукой неловко начал гладить меня по голове:

– Дашенька моя, Даша…

И тут у меня подломилась ступня… я дёрнулась и чудом – до сих пор считаю это чудом – мне удалось высвободиться. Два движения на то, чтобы сбросить туфли, отчаянный рывок – и в дверь, на крыльцо… Я не думала тогда, что будет, если Махачёв вновь схватит меня уже не в школе, а во дворе – там-то вообще никого не дозовёшься на помощь. Школа наша стояла на окраине – за ней шли последние девятиэтажки, а дальше городское кладбище и лес.

Но мне страшно повезло: ещё отъезжали машины родителей. Возле длинной белой легковушки я увидела сверкающую в свете фонарей фигурку Маринки Ермаковой. Я полетела туда, сломя голову.

Маринка в последний раз обещала родителям, что придёт не позже пяти утра.

– И не вздумай остаться спать у кого-нибудь из подружек, – наставлял ее полный лысоватый дядечка, её отец, – Мы с матерью и так будем всю ночь дёргаться, всё ли у тебя благополучно? А если ещё искать – у кого ты изволила заночевать…

Маринка прижала ладонь к груди:

– Чесслово, рассвет встретим, и сразу домой.

– И не перебирай сегодня со спиртным, – говорила мама.

– Да там же один лимонад!

– В жизни не поверю, чтобы на выпускной вечер кто-то не пронёс спиртное. Даже у нас так было…. Дашенька, чего тебе? – заметила меня Маринкина мама.

Меня с первого класса знали, как очень тихую и застенчивую девочку. Но то, что случилось сейчас, не оставляло места для застенчивости.

– Простите, вы не можете отвезти меня домой? – спросила я, – Это вот рядом, на улице Мира, только через двор проехать. Я боюсь идти в темноте.

– А почему ты уходишь так рано? – поразились родители, – И почему босиком? Где твои туфли?

– Ничего страшного, я просто стёрла до крови ноги (это была правда), и туфли оставила у нас в лаборантской, завтра за ними приду… И ещё… у меня очень разболелась голова.

– Так может тебе анальгину дать? – Маринкина мать потянулась к сумке, – обидно же пропускать… Выпускной бывает раз в жизни, и он у вас только начался.

– Нет-нет, – замотала я головой, – Я сейчас дома выпью свои таблетки, полежу полчасика, голова пройдёт, потом надену другие туфли и вернусь. Ничего ещё не кончится. Там только танцы в разгаре будут.

Папа щёлкнул кнопкой, открывавшей заднюю дверь.

– Ну, садись! Покажешь, куда везти…

Я скользнула в машину, как в безопасное убежище, как в рай…. Маринка помахала нам рукой вслед.

Мои родные, конечно, были тоже изумлены, что я возвратилась домой ещё до полуночи. Но я показала им аттестат – самое главное, я его получила. Сказала, что очень устала, экзамены вымотали дальше некуда, сейчас посижу в ванне и лягу спать.

Мама в душе была только рада, что не придётся за меня волноваться, дёргаться всю ночь – когда я вернусь? Всё ли благополучно? Домашние знали, что мальчика у меня нет, поэтому танцы были бы в кругу подруг, и проводить после выпускного меня некому.

Когда я сбросила платье, младшие сестрёнки тут же затеяли драку за право его примерить – они не сомневались, что платье теперь будет общим, как и практически все вещи в нашей семье, исключая, разве что, зубные щётки и трусики.

А я долго-долго сидела в теплой ванне и плакала, что так вышло, не могла никак отойти от пережитого страха. Мне кажется, именно начиная с того вечера – и до сих пор, я всё переживаю очень сильно, мне требуется несколько дней, чтобы отойти от любого пустяка – даже от злобной реплики тролля в интернете.

Потом домашние поили меня чаем, и мне думалось, что сидеть на родной кухне, и пить индийский чай с маминым клубничным вареньем, гораздо лучше любого праздника с чужими, в общем-то, людьми. А какое счастье было лечь потом в свою кровать и надеяться, что во сне всё это забудется!

Обычно я встаю рано, но в этот раз еле разлепила глаза, когда в девять часов двери открыла мама. Я хорошо помню этот момент – мама окликнула, я проснулась и посмотрела на круглые настенные часы. Девять уже – ничего себе…

– Даш… тут родители Марины Ермаковой звонят. Спрашивали – не осталась ли она у нас после выпускного? Я сказала, что нет. И теперь они просят к трубке тебя – хотят спросить, может быть, ты знаешь, какие у неё были планы? К кому она собиралась пойти?

Маринка никогда не была моей подругой. Она тусовалась с равными себе девчонками – дочками богатых родителей. Поэтому я взяла трубку в полной растерянности. И услышала нетерпеливый голос Маринкиной матери, в котором звенели слёзы. К кому собиралась Маринка – откуда мне знать? Я стала перечислять фамилии наших одноклассников, и слышала в ответ: «Им звонили..Этим звонили… Нет, у них её не было».

Я же говорю, что обо мне они вспомнили в последнюю очередь. Мама стояла рядом, прижав ладонь ко рту.

– Хорошо, Галина Степановна, если я что-то узнаю, увижу-услышу, я вам сразу позвоню…

Я положила трубку и посмотрела на маму. Она стояла бледная. Родители хорошо знали всех ребят в классе, ведь мы учились вместе с семи лет. И сколько раз зимой первоклассница Маринка подходила после занятий к маме, которая меня встречала – и закидывала голову, показывая, что ей надо помочь застегнуть непослушную верхнюю пуговицу на пальто.

– Как хорошо, что ты вчера пришла рано – выдохнула мама, – Слава Богу!

Весь день мы провели в тревоге. Мама настаивала, чтобы я «пораскинула умом» и вспомнила – может, у Маринки водились ещё какие-нибудь подруги – вне школы? Я честно пыталась «раскинуть», но ничего вспомнить не могла. Мне звонили и другие, теперь уже бывшие одноклассники – сообщить новость, что Маринка пропала, и мы пытались придумать что-то вместе. Но никакой гипотезы выстроить не получалось.

На выпускной вечер действительно пронесли тайком и вино и водку, и последнее, что могли вспомнить наши ребята точно – что Маринка пошла с ними через лес к Волге. А вот видел ли её кто-то на берегу – тут мнения расходились. Вроде бы видели… Но быть уверенным никто не мог..

Поискового отряда «Лиза Аллерт» тогда не было, но искать – под давлением родителей – Маринку стали сразу. Милиция отрабатывала контакты, только ничего путного у неё не вышло.

…Маринку нашли на пятый день, неподалеку от городского кладбища, заваленную ветками валежника. Обнаружили её грибники, отправившиеся в лес за сморчками, Меж веток валежника что-то блестело. Они остановились – нагнуться, присмотреться… Серебряные пайетки на платье.

Она была задушена и потом, уже мёртвой, изнасилована. Она всегда была самой маленькой в классе – на физкультуре в шеренге стояла последней. У неё были рыжеватые, пышные коротко постриженные волосы и голубые глаза. Она была на редкость разумной, приветливой, уверенной в себе…

На её похороны мы пришли почти всем классом. Бывшим классом. Только поверить в смерть той, которая вчера ещё сдавала с нами экзамены – было невозможно. Я вспоминала, как была на похоронах своей прабабушки. Ей было почти девяносто. Она лежала в гробу такая сухонькая, цвет кожи восковой, лицо какое-то глубоко мёртвое… Её душа была уже далеко, в нездешних селениях, шагала по иным дорогам, держа в руках восковую свечу, которую ей здесь вставили в руки.

А Маринка лежала совсем живая. Как будто это был спектакль, и она играла кого-то вроде «Панночки» в «Вие». Лёгкая косыночка на рыжих волосах. Блестящая, как её выпускное платье. И поэтому не знаю, как для всех, но для меня ужасной была мысль, что Маринку – на первый взгляд просто спящую – вот уже сегодня, совсем скоро – сожгут в печи крематория. Девчонки наши плакали взахлёб, конечно… А мать Маринки, в глубоком трауре, выглядела совсем уже не той моложавой, красивой женщиной, которая сидела рядом со мной в машине, Она была – чёрная. Я впервые поняла, какое точное это определение «почернела от горя».

Тогда же мы узнали, что преступник уже задержан – и что это Махачёв. Эмма Ефимовна наша ещё трепыхалась, что этого не может быть, что он не мог, что, наверное, на мальчика кто-то пытается свалить свою вину. Но я-то поверила сразу, я-то знала.

Нас всех – и учителей, и бывших одноклассников допрашивали – замечали ли мы что-то, враждовали ли они – Махачёв и Маринка? Может, причиной всего неразделённая любовь? Но Махачёв был настолько колючим, криминальным, замкнутым, что дружить с «первой леди» класса, он, конечно, не мог. Родители Маринки никогда бы этого не допустили. И сама Маринка проходила мимо Махачёва, как мимо пустого места. И чтобы она ему нравилась – этого тоже никто не замечал.

Следствие стало склоняться к мысли «барышня и хулиган» – мол, Махачёва все школьные годы третировали, не допускали в коллектив, унижали (ага, попробовал бы кто-нибудь его унизить, мало бы не показалось), и вот он на выпускном не выдержал, выпил и сорвался, и отомстил той, которую считал самой недоступной, «сливками общества».

Позже я поняла, что эта версия оказалась бы хорошей для меня. Но, на беду ребята прямо указали, что Махачёв, если и выделял кого-то из всех остальных одноклассников, то только меня. Со мной он занимался дополнительно, после уроков, со мной снисходил до разговора. А тут ещё всплыло – Маринкины родители не могли этого забыть – как я выбежала к ним, в школьный двор в самый разгар вечера, босиком, растрёпанная, и попросила увезти меня скорее.

Мне бы, дуре, молчать, и настаивать на своем. Мол, ничего не знаю, голова разболелась, затошнило. Но неопытная со следствием, с допросами, я решила, что всё выплывет наружу – так или иначе, и тогда будет только хуже, что я скрывала… И я рассказала следователю всё.

Как все эти годы я боялась Махачёва, как старалась реже оставаться с ним наедине, какой пыткой для меня были занятия с ним. И как в полутёмном холле он захватил меня в тиски своих железных рук – чудом вырвалась.

После этого следствие утвердилось в другом мотиве, который грубо можно выразить так – одна не дала, сорвался на другой. И, естественно, для родителей Маринки я стала врагом №2. После Махачёва. Они винили себя за отсутствие интуиции, предвидения – если бы тогда они посадили в машину не только меня, но и дочь, которая стояла рядом – такая веселая, такая живая… не дрогнуло материнское сердце… Но ведь я скрыла правду, не рассказала им, почему убегаю, солгала про головную боль. Должна была умереть я, а не Маринка!

Я боялась встретить Ермаковых в городе, страшилась даже случайно пересечься с ними на улице. Тем более, и городок у нас такой маленький. Я знала, что многие заняли сторону Маринкиных родителей. И в душе я не могла чувствовать себя полностью невиновной, хотя меньше всего хотела, чтобы от рук Махачёва пострадал кто-то ещё. Я солгала… Это очень трудно – жить, зная, что есть люди, которые думают: «Лучше бы ты умерла в муках!» Находились даже те, которые говорили – мол, Дашины бы родители выжили. Случись что с Дашкой – у них ещё три дочки остались бы. А Маринка была единственной – поздний, вымоленный ребёнок. Как теперь оставаться на этом свете её отцу и матери?

Один был мне выход – уезжать скорее из города в областной центр, поступать в институт. И я, уже одной ногой ступившая в неизвестную новую жизнь – возможно, голодную и неустроенную, я жалела своих родителей и сестёр за то, что еще предстоит им услышать. Тоже ведь будут попрекать, косвенно, но будут. Их могла утешать тогда только мысль, что они не потеряли меня.