Двойные двери

– Тошка, ты там совсем дошёл что ли? Какой у тебя взгляд затравленный! – мама всё хотела, чтобы он прошёл из полутьмы крохотного коридорчика – к свету, и она его разглядела, – Что случилось? Или мне лучше не спрашивать? У меня там картошка дожаривается, пойдём, я тебя покормлю… Каждый раз, когда я тебя вижу, мне кажется, что ты ещё похудел.

– Хватит тебе выдумывать! – но Антон знал, маму этой насмешливой интонацией не обманешь – она будет с тревогой продолжать с тревогой вглядываться в его лицо. Хоть бы на что-то своё отвлеклась…

И вышло по его. За ужином мама пожаловалась:

– А у меня беда…

– Ты заболела? – встревожился он.

Мама махнула рукой:

– Сейчас прямо! Соседи наши, потомки Рыбака, знаешь?

Антон вспомнил: у них действительно жил на шестом этаже мужик по фамилии Рыбак. Он напивался так, что нередко засыпал, свернувшись калачиком вокруг мусоропровода.

– Потомки его, молодые Рыбаки, ну, сыновья….такая же алкашня, завезли клопов, представляешь? И они расползлись по всему дому. И не говори мне про дезинфекторов – я уже вызывала. Ни фи-га… Ничего не помогло. Папа сбежал на дачу, делает вид, что лелеет там помидоры, а я ложусь по вечерам в кровать – как в объятия к вампирам.

Это, прости, какие-то неубиваемые создания. Я заливала постель кипятком, я засыпала её дустом, я купила все поморочные – или поморильные? – средства, которые можно было купить в магазине «Природа». Я больше не могу. Они меня доедают… Видишь, все руки искусаны?

– Ты знаешь, – минуту спустя сказала мама, – Если ничего не поможет, я уболтаю папу, и мы продадим эту квартиру. Уйдём отсюда только с паспортами и кредитными карточками в руках. В магазине купим новую одежду, переоденемся где-нибудь в вокзальном туалете, потом сядем в поезд и уедем жить куда-нибудь к морю. И там я напишу бестселлер: «Как клопы изменили мою жизнь».

Милая, взбалмошная, легкомысленная мама, которую папа всю жизнь, как мог, оберегал от жизненных тягот. Мама, которая всегда над всем готова была посмеяться и никогда не отчаивалась.

Антон присел перед ней на корточки, обнял, положил голову на мамины колени. Он никогда не стеснялся побыть вот так, пару минут, ребёнком. Потому что – вот сейчас – через эти несколько минут, ему придется встать, и ехать туда, где он снова возьмёт на свои плечи ответственность за всех и за всё. За Николая Филипповича, Антонину Григорьевну, за Аню, за многих и многих…

– Мам, – спросил он, – А у тебя было когда-нибудь чувство такой безнадёги, как будто ты прожила свою жизнь зря?

– Что всё-таки случилось? – снова заволновалась мама, а когда Антон помотал головой – ничего, мол, стала перебирать его волосы, – Видишь ли, у меня не было такого чувства, потому что я никогда не считала, что должна жить ради того, чтобы что-то сделать или оправдать чьи-то ожидания. И тебя я этому не учила, правда ведь?

Мне твой папа когда-то сказал: «Люсь, ты у меня по характеру какая-то бабочка-однодневка». Потому что я… как-то, вот знаешь, восхищаюсь всем, как будто вижу это в первый раз.

Например, мне вчера Наталья Борисовна в музыкальной школе говорит (мама преподавала в музыкальной школе вокал): «Каждый год я так жду, когда зацветёт сирень, и каждый год мне некогда бывает на неё посмотреть».

Господи, да если так ждёшь, что же может быть для тебя важнее цветущей сирени? Ведь это – несколько дней в году: сирень стоит в цвету. Это важнее, чем, если бы в наш маленький Мухосранск приехала королевская особа. Подойти, окунуть лицо в цветущую сирень! Ведь это – причастие, если твоим священническим языком выражаться. Я и на улице подберу кем-то сорванную веточку сирени. Знаешь, есть такие люди – сломят бездумно и бросят. А я не могу – живое под ногами лежит, изнемогает – надо донести до воды, поставить в стакан. Я ночью встану и спущусь к кусту, который цветет у нас во дворе, но я непременно проведу по лицу лепестками сирени, вдохну её запах.

Ведь очень часто жизнь – болото, понимаешь? Для многих людей – болото. Одно и то же каждый день, сплошная рутина. Ведь шагреневая кожа у каждого из нас на стенке висит. Работаешь, платишь за исполнение своих желаний – что-то купить, съездить в отпуск, а жизни остаётся всё меньше, меньше…. И вот по этому болоту можно пройти – только по этим «кочкам». Цветущая сирень – это тоже «кочка», и любимая книга, и посиделки на кофе с подругой. И поездка к морю. И ты замечаешь, что уже не тонешь, тебя не засасывает, и ты не видишь болотной жижи, образно говоря, а видишь ягоды, растущие на этих кочках, видишь небо над головой, птиц видишь и слышишь. И жизнь твоя прекрасна….

Уже когда Антон прощался, почти на пороге, мама вспомнила:

– Слушай, звонил Мишка… да, тот самый, твой бывший сокурсник. Он хотел предложить тебе какую-то интересную работу. Но она связана с переездом. Ты позвони ему узнай! Может, не будут тебе больше в голову такие мысли приходить, что всё зря и без толку.

– Не могу я сейчас уезжать.

Глава 10

На всякий случай Антон завернул ещё к папе Диме и предупредил, что Котовы, наверное, попросят его в ближайшее время освятить старый дом. Он не любил заходить к папе Диме по вечерам – слишком там было уютно. И отзывалось в душе Антона это какой-то глухой болью, он слишком остро чувствовал свою неприкаянность.

Ольга (язык у Антона не поворачивался назвать её «матушкой) обязательно усаживала его за стол. Может быть оттого, что не было у неё другой работы, кроме домашней, Ольга весь свой нереализованный творческий потенциал (она окончила художественное училище и когда-то мечтала писать картины) внесла в те рутинные дела, которые обычно так утомляют любую хозяйку.

Оставалось диву даваться, когда на столе появлялись какие-то особенные «цветные» кексы – с полосами из малинового и лимонного крема. Холодец, формочками для которого служили яйца – это было сложно, полагалось сначала через небольшие дырочки выдуть из них содержимое, а затем заполнить бульоном. Получалось нарядно и красиво, а от запаха мяса и чеснока рот наполнялся слюной. Впрочем, даже самые простые блюда выходили у Ольги такими, что за уши не оттащишь. Чего стоили хоть её вареники с домашним творогом…

Худенькая, как девушка, со светлой косою, переброшенной через плечо, Ольга сидела с домочадцами и гостями за столом – молчаливая, но всегда готовая слушать, улыбнуться, наполнить снова опустевшую тарелку, налить чаю.

Из соседней комнаты слышно было, как младшая дочка, Ксана, играет на пианино. Пальчики ещё неуверенные, то так терпеливо и старательно перебирала ноты малышка, что сомнений не было – научится. И старшая дочка, Олеся, тихонько, чтобы не помешать разговору, подходила к матери с тетрадкой, чтобы та посмотрела, правильно ли решена задача. Нигде нельзя было согреться душой так, как здесь. Но нигде Антон больше не чувствовал себя таким неприкаянным.

– Ты пойдёшь святить дом им? – тихо спросил он папу Диму.

Тот удивился до крайности:

– Отчего ж нет? Мне вообще интересно с ними поближе познакомиться. Мать-то вряд ли к нам в церковь ходить сможет, я видел, она, если даже по саду еле бродит – там два шага пройти надо, а она всё равно палочку с собой берёт. Но Елена Львовна – женщина очень обеспеченная, пожертвовать может хорошо. А с дочкой её я бы поговорил с удовольствием. Чего она дома в четырёх стенах мается? Глядишь, ходила бы к нам почаще, там бы и замуж вышла…

– Но такой старый дом неосвящённым быть просто не может, подумай сам…

Папа Дима пожал плечами:

– Ну и что? Доподлинно мы этого не знаем, установить не можем, что ж препятствует доброму делу? Там можно и с хозяйками побеседовать, и дом посмотреть, и, может, какие-то советы дать – Елене Львовне и Ане на пользу. Ты чего боишься? Что Аня больна? Можно её заодно исповедать и причастить…

Но на душе у Антона становилось всё тревожнее.

Через два дня, вечером в пятницу, Елена Львовна позвонила ему и попросила на другой день прийти и присутствовать на освящении дома. Суббота у Антона была выходным днём, и отказывать не было причин, но он всё же спросил:

– А зачем я? Или… Ане хуже?

– Ане плохо, – ответила Елена Львовна, – Я потом, я вас зову, потому что ещё хотела поговорить с вами. Я, наверное, соглашусь на больницу, как вы предлагали. И вообще мне будет спокойнее, если вы будете рядом с нами стоять. Пожалуйста, завтра в одиннадцать.

…Когда Антон пришёл к Котовым, папа Дима уже сидел за столом. Маша наливала ему кофе, но из кухни доносились куда более вкусные запахи. Очевидно, основное застолье, намечалось «на потом».

Вообще папа Дима, когда его приглашали на дом – освятить ли дом, окрестить младенца, исповедать и причастить старика, был весьма лоялен. Он мог засидеться за трапезой и неспешным разговором с хозяевами, но тот же дом перед освящением осматривал лишь беглым взглядом. Мог, конечно, попросить убрать со стен какие-нибудь картины с «обнажёнкой», или африканские маски, если таковые у хозяев имелись. Но ни рыться в книгах, проверяя библиотеку хозяев на наличие оккультных изданий, ни шерстить диски с фильмами, он бы никогда не стал.

Зато, прихлёбывая кофе из маленькой фарфоровой чашки, папа Дима, не торопясь и обстоятельно перечислял нужды храма. Строительство почти подошло к концу, скоро надо будет расписывать потолок и стены, платить художнику. А в трапезной сколько всего не хватает! Нужна хорошая плита, большой холодильник, старый-то уже на ладан дышит. Вот о скольких мелочах у настоятеля должна голова болеть! А пуще всего мечтается о собственной скважине, чтобы не зависеть от общей подачи воды – в селе весьма нерегулярной. Ведь всё срывается, когда отключают нежданно эту самую воду. Ни ребёнка крестить, ни чаю согреть для тех прихожан, что любят задержаться после службы, пообщаться батюшкой.

– Я постараюсь вам помочь, – сказала Елена Львовна – Вы приготовьте документы, чтобы я видела, какие суммы нужны…

– Сердечно я вам благодарен, что вы собираетесь нас поддерживать. Вы, так сказать, продолжаете добрые начинания Елизаветы Августовны, которая столько лет жила в этой усадьбе. Она тоже добрые дела творила – в память сына своего. Вот так нас Господь иногда вразумляет – пока не пошлёт нам бед – не вернёмся мы в лоно Церкви Христовой…

Наконец, перешли, собственно, к освящению. Папе Диме предстояло прочесть молитвы, окропить дом святой водой, прилепить на обои специальные наклейки с изображением Голгофы. На все стены их наклеить, согласно сторонам света.

– Давайте начнём с первого этажа, – предложила Елена Львовна, – так до чердака и поднимемся. А напоследок оставим Анечкину комнату. Анечка, бедная, болеет…

– Вы предупредили её, что мы к ней зайдём? – спросил папа Дима.

– Конечно, само собой. Я бы очень хотела, чтобы она исповедовалась и причастилась. Она крещёная, не думайте, – заспешила Елена Львовна, – Но она сейчас или вообще со мной не разговаривает, или говорит так странно, что я не могу её понять. А к причастию надо же подготовиться… Мы вот потом с доктором ещё поговорим. Может быть, всё-таки положим Анечку в больницу.

Папа Дима кивнул благосклонно. После обещанной новой плиты, и, тем более скважины, он бы им что угодно пообещал. И причастить, и исповедать, и гопак перед Анечкой сплясать, чтобы она улыбнулась.

И вот, двинулись. Процессия получилась самая торжественная. Впереди торопилась взмыленная Маша – это ей накануне выпало проводить генеральную уборку, вылизывать весь дом, конечно, на пару с Симой, о которой тут никто, как всегда, не вспоминал.

Маша открывала двери в очередную комнату, и отступала, чтобы священник мог войти.

За Машей шествовал высокий – под метр восемьдесят – донельзя представительный в церковном облачении папа Дима, со «святым душем». Позади – Елена Львовна с палочкой. Хозяйку для страховки поддерживал под руку Антон – всё-таки лестницы, всё-таки влажное дерево, после того, как папа Дима окропил тут всё подряд.

Так прошли они по первому этажу, затем по второму, минуя только Анину комнату. Папа Дима на несколько мгновений остановился в сомнениях перед лесенкой, ведущей на чердак.

– Я открою, у меня есть ключи, – заторопилась Маша.

– Ну, я уж туда не полезу, – сказала Елена Львовна, – Вы на меня не обидитесь, если я вас тут подожду.

Маша отперла чердак – тот самым мистический чердак – отперла самым обыкновенным ключом, положила его в карман и спустилась с лесенки.

Антон последовал за папой Димой.

Ему давно хотелось увидеть «святая святых» Казимирыча. Здесь опальный придворный алхимик до конца дней бился – над какой задачей? Над мечтою – сотворить золото из ничего? Или волновали его другие замыслы, тайну которых он унёс собой в могилу?

Чердак был он огромным, и казался пустым. Окна были только в покатой крыше, и виднелось за ними только небо. Высоко были эти окна, нельзя было подняться и заглянуть в них.

На пол падали косые квадраты солнечного света. Видно было, что Маша вчера и тут убиралась, мыла полы. Но не везде: в тех углах, где оставалась кое-какая мебель, пыль всё-таки лежала нетронутой. Видимо, Маша была не до конца уверена, что они поднимутся на чердак.

Мебель тут была хоть и старинная, но вряд ли ценная. Вот массивный комод, какой-то ободранный, точно по нему прошлись наждачной шкуркой. К тому же – без одного ящика, вместо него зиял тёмный проём. Несколько сломанных стульев и кресел свалены друг на друга, совсем уж в угол задвинуты коробки с каким-то барахлом. А на стене висят часы, лишившиеся маятника. Видно, сюда сносили, как и везде сносят на чердаки, то, что в доме уже пригодиться не могло, но выбросить по каким-то причинам было жалко. С каждой вещью связаны воспоминания…

– Надо нанять кого-то всё-таки, чтобы этот мусор повывезли, – задыхающимся голосом сказала Маша, всё-таки вскарабкавшаяся за ними на чердак.

В глаза Антону бросилось большое – больше человеческого роста – зеркало, стоявшее в самом тёмном углу. В дубовой раме, внизу виртуозно вырезана гроздь сирени. Стильная вещь, как бы сейчас сказали. Но само зеркало в использование уже не годилось – поверхность его помутнела, отражения получались расплывчатыми.

– Да вот то же зеркало – как выкинешь? – продолжала тётя Маша, – Говорят, примета плохая. Что разбить, что выкинуть…

– Приметы – суть суеверия, – наставительно заметил папа Дима, – На них обращать внимание не нужно.

Антон был несколько разочарован. Он всё-таки ожидал увидеть тут какие-то следы химических опытов Казимирыча: колбы, склянки… Ничего похожего. Чердак выглядел пустым, унылым и – несмотря на Машины старания – довольно пыльным.

– Теперь к Анечке, – сказала Елена Львовна, когда они спустились вниз.

Но вот диво – комната Ани была заперта. Елена Львовна вздохнула, переступила, всё более грузно опираясь на руку Антона, и принялась стучать:

– Доченька, открой, мы только на несколько минут тебя побеспокоим.

Ответа не было.

– Странно, я же её предупреждала, – пробормотала Елена Львовна, – Может быть, ей плохо стало?

– У меня ещё один ключ есть, – сказала Маша, – Там, на гвоздике в прихожей висит. Сейчас принесу.

Так топтались они у Аниной комнаты несколько минут. Елена Львовна стучала и окликала дочь всё настойчивее. Она была уже почти в панике. Уже снизу слышались шаги Маши, поднимавшейся к ним с ключом. И вдруг дверь поддалась. Её не отперли. Казалось, её удерживали в течение некоторого времени, не давая им всем войти, а потом вдруг отпустили.

Комната Ани была пуста. Видно было, что Маша и тут старалась навести порядок: всё прибрала, разложила по местам. А потом хозяйка достала что-то из тумбочки – вон, ящик выдвинут. Разбросала по туалетному столику лекарства, и…

Елена Львовна почти подбежала к окну:

– Не может быть! Вон она идёт! Как же она вышла? Ведь сидела тут, сидела безвылазно несколько дней. И шагов мы не слышали, чтобы она спускалась… Лестница же скрипит, понимаете?

Елена Львовна беспомощно крикнула в открытое окно:

– Аня! Анечка!

Но дочь была уже далеко, и услышать её явно не могла.

Аня шла от дома в сторону леса, шла размашистыми шагами, точно машина. Встань у неё на пути – снесёт. Руки её двигались тоже точно механические, в лад шагам – раз-два, раз-два. На длинную ночную рубашку Аня набросила красный халат. Она шла, не оборачиваясь, они видели только её спину.

– Да что же это? Антон Сергеевич… Её же вернуть надо…

– Смотрите, смотрите! – вдруг выкрикнула Маша.

Они увидели, как вдогонку Ане, бежит маленькая фигурка в длинной юбке.

– Это Сима.

Лёгкая Сима сразу догнала Аню, обняла за плечи, остановила, повернула. И, повела обратно к дому. Сима что-то говорила ей – голова была наклонена к голове.

– Господи, как она не боится прикасаться к ней?! – подумал Антон – Или на неё это не действует?

Они все поспешили на крыльцо, встречать Аню. Она шла, глядя под ноги, руки её теперь были сжаты в кулаки.

Потом Аня подняла голову и взглянула прямо в лицо папе Диме. И вот странно – ничего женственного не осталось в её лице. Это было искажённое страданием лицо существа, не имеющего пола. Глаза казались совсем чёрными:

– Тебя я не боюсь, – сказала она медленно, сдавленным голосом.

И пошла в дом, и все расступились перед ней. Антон заметил, что никто старается не касаться Ани. Сима, часто дыша, остановилась рядом с ним.

– Сима, – сказал он, – Давайте отойдём с вами на минутку, поговорим. Когда вы перестанете меня бояться? Что я вам сделал плохого? Мне нужно вас только спросить…

Они отошли за угол дома, туда, где кучей лежали дрова. «Зачем тут дрова? – мельком подумал Антон, – А, для печки-голландки… Наверное, они растапливают её в холодные дни…».

– Давайте сядем, – попросил Антон, выбирая подходящее бревно.

Сима опустилась напротив него, сжала руки в замок на коленях, «закрылась». На лбу её он наметил мелкие капли пота.

– Что вы сказали Ане? – спросил он, – Почему она с вами пошла? Вы знаете, куда она хотела уйти? Она так целеустремлённо шла… Сима, как вам это удалось?

Сима, наконец, заговорила. Голос у неё был сдавленным от робости:

– Аня – она ведь очень больна? С ней ведь что-то очень не так, правда? Я просто увидела, что она идёт, и глаза у неё – чёрные. Совсем чёрные, вот так бывает, когда одни зрачки остаются. И в таком состоянии она куда-то пошла. Надо было её остановить, и вернуть. Но меня сперва как к земле приморозило. А потом, когда отпустило, я и побежала наперерез.

– Вы давно тут живёте? – вдруг спросил он.

– Всегда, – сказала она, – И здесь давным-давно неспокойно. Мне дедушка рассказывал, а потом мама. Ещё Елизавета Августовна, прежняя хозяйка усадьбы… она ведь была готова с собой покончить. Когда сына потеряла по своей вине. Он был такой красивый, что девушки посмотрят – и головы у них кружатся. А как играл на гитаре, а как танцевал… Мать мечтала, что у него будет военная карьера, он останется при дворе, сделает партию, жена будет с именем, с состоянием… и вдруг он влюбляется в некую девицу без роду, без племени. Даже не дворянка – мещаночка.

Елизавета Августовна была в ужасе: «У меня невестка – по отчеству Пахомовна?» И она сказала: если сын посмеет вступить в этот брак – она бросится в реку. А они ведь очень любили друг друга – мать и сын. И Мишенька этот отступился от брака только ради того, чтобы сохранить матери жизнь. Боялся, что она действительно бросится в реку, или повесится. А потом брат этой девицы вызвал его на дуэль.

Потом… Елизавета Августовна, когда привезла сюда сердце Мишеньки… она надеялась, что сама тихо угаснет. Она ничего не ела, её невозможно было накормить. Кусочек просфоры, глоток святой воды – и всё. Но Бог длил и длил её дни. А потом духовник сказал ей, что она может искупить вину лишь одним: если до последнего своего часа будет делать разные добрые дела, – Сима коротко вздохнула, – Вот так и получилось, что Елизавета Августовна всё своё богатство при жизни успела раздать – тут вот строила для людей, то больничку, то школу, бедным жертвовала… А жила она долго… очень. И всё же я чувствую, как ей хотелось скорее уйти! Место это, что ли, на людей так действует?

Антон давно уже заметил это, но спросил девушку только сейчас:

– Сима, а вы сами – почему такая бледная?

Ему очень неловко было спрашивать. Потому что следующий вопрос должен был звучать: «А вы нормально питаетесь, не голодаете?»

Нельзя же так, в самом деле. Но Антон заметил ещё кое-что:

– Ну-ка поверните голову… Ангиной не болели недавно? Не простужались?

Сима вздрогнула и сжалась, когда на её горло легли его сухие тёплые пальцы. Быстро пробежались по шее:

– Лимфоузлы увеличены, особенно справа.

Антон и пульс ей пощупал. Частил пульс, трепыхался как у зайчишки, но всё-таки может, потому, что так боялась Сима его.

– Температура нормальная?

– Откуда я знаю, – буркнула Сима, – Вас же к Ане позвали, лечите Аню. Что это вы обо мне?

– Ане я мало чем могу помочь – её бы в клинику… А тут что делать – запереть её?

Но делать что-то было необходимо. На другой день ближе к вечеру, Антону позвонила Елена Львовна:

– Я согласна поместить Анечку в клинику. Только это должна быть очень хорошая лечебница. Чтобы Аню обследовали, чтобы понять, наконец, что с ней. Я так больше не могу, и никто не может. А Анечке хуже всех…

– Хорошо, я узнаю, куда можно её отвезти…

– Только я прошу вас – не заграница, Россия. Где-то всё-таки, чтобы не очень далеко. И – вы поедете с ней? Антон Сергеевич, я всё, всё оплачу. Сколько скажете, столько и заплачу. Аню же надо отвезти, я не могу доверить её никому чужому. Вы же понимаете… Если кто-то посторонний испытает то, что испытали мы, он просто бросит Анечку по дороге, сбежит.

У Антона упало сердце – ему тоже очень хотелось от этой миссии отказаться, но как?

– Елена Львовна, я всё узнаю, тогда и обсудим, – сказал он.

Глава 11

Уже на следующий день Антон предложил Елене Львовне вариант – частная психиатрическая клиника в Подмосковье. Стационар. Условия – как в хорошем отеле. Но самое главное – врачи. Многие имена Антону известны по институтским учебникам. Профессионалы, им можно доверять.

Ехать удобнее всего было поездом. Вечером садишься, утром в Москве, на Казанском вокзале.

– А там я не буду брать даже такси, позвоню в клинику, и за нами пришлют машину.

– Но как вы довезёте её туда – на таблетках, на уколах? – со страхом спросила Елена Львовна.

Только Сима могла сейчас прикасаться к Ане, ухаживать за ней, как за обычной больной. Для остальных это было все равно, что сунуться прямо в Чернобыль. Аккурат в четвёртый реактор. Но не Симу же было просить, в самом деле, сделать Ане укол на дорогу?

– Не беспокойтесь, я справлюсь, – сказал Антон, внутренне содрогнувшись.

– Я дам вам свою кредитную карту, тратьте столько, сколько сочтёте нужным. Только, самое главное, чтобы врачи сказали, что с Анечкой на самом деле, – умоляла Елена Львовна.

С клиникой удалось решить вопрос очень быстро. Там готовы были принять Аню хоть завтра, и удивились только, что Антон – врач, затруднился с постановкой диагноза.

Но, в принципе, её брали, что бы там ни было – депрессия, шизофрения, психоз. Аня ещё ни разу не показывала себя буйной, и Антон почти твёрдо был уверен, что на большой дозе успокоительных препаратов, в спальном вагоне, она доедет благополучно. А прямо у поезда их будет ждать машина.

Когда Антон приехал в усадьбу окончательно договариваться о завтрашнем дне – дне отъезда, в руках у него была большая сумка. Он сказал Маше, которую встретил во дворе, что к хозяевам зайдёт чуть позже, а сейчас попросил проводить его к Симе. Редкий случай – она была у себя.

Сима вскочила со своего топчанчика навстречу им. Были на ней та же длинная юбка и кофточка – то ли растянутая, то ли с чужого плеча, на несколько размеров больше.

– Сима, – сказал Антон, ставя на пол сумку, и открывая её, – Вот тут старая собака, которую я подобрал. Вероятно, она доживает свои последние дни. Приглядите за ней, пока я буду в отъезде. Кормите чем-нибудь жидким – суп, молоко. Зубов там почти уже не осталось. Вот деньги.

Антон старался не оглядываться вокруг, но невольно задавался вопросом, как Сима может жить в этом чуланчике, в этом застенке? Полутьма, узкое окошко под потолком. Топчан, на котором какое-то тряпьё – ни одеяла, ни матраса… Что-то вроде тумбочки в уголке. Стул, с обломанным краем – сядешь, брюки порвёшь непременно.

Как она может со всем этим мириться? Ведь ей восемнадцать лет, чёрт побери, восемнадцать! Ведь жизнь должна же ей что-то обещать, а на самом деле – никакой надежды впереди.

– Сима, вы готовьтесь, завтра поедете с нами – я по дороге завезу вас в больницу, сделаете анализ крови. Думаю, у вас гемоглобин очень низкий. Слышали, в старину была такая болезнь – малокровие? А я же тут врач, я за вас всех отвечаю…